Когда ваша "великая идея" восторжествует, не скрою, я буду рад. И во мне течет кровь мильтиадов и аристидов! Но теперь я служу султану, я получаю деньги за мой труд, и поверь мне, что и на этом поприще можно делать добро своему народу. Ты молод и полон энтузиазма; я стар, имею семью и лично от турок, кроме добра, ничего не видал. Пред неожиданным побегом твоим, который, без сомнения, компрометировал и меня, ты просил у меня денег для ваших предприятий; я отказал; ты просил пожертвовать, по крайней мере, для жен и детей критских, для этих невинных созданий, которые терпят нужду и голод в Греции, - я не могу решиться и на это: если турецкое начальство узнает это, оно не поверит чистоте моих намерений и скажет, что я жертвую не для жен и детей критских, а на оружие и продовольствие бунтующим!"
Затем следовало прощанье, поклоны и просьбы не писать, чтоб еще более не компрометировать родных. Потом было несколько похвал паше...
Паша прочел это письмо при нескольких приближенных своих.
Турки слушали с напряженным любопытством. Старый дефтердар был очень доволен и воскликнул с уважением:
- Умный, очень умный человек!
- Да! очень умный человек, - отвечал паша с улыбкой. - Такой умный человек, что верно это письмо не случайно попало в наши руки! И невинным женам, и детям критян он, конечно, найдет средство послать деньги.
- Однако это только думать можно, - возразил старик, - а доказать нельзя.
- Очень жаль, что доказать нельзя, - сказал паша. И велел отправить письмо по адресу, и к Джимопуло
не только не только не переменился, но стал к нему еще внимательнее. Джимопуло и это заметил.
VII
Незадолго до Рождества у турок начался Рамазан. Гайредин собрался посетить свою семью. Простившись с Пембе, молодой бей тронулся в путь; до имения отца было двое суток езды; ночи были зимние, длинные; по горам надо было ехать шагом, под дождем; надо было сидеть в грязных, холодных хатах до рассвета; в хатах не спалось; очаг дымил; ветер рвал ставни с окон, врывался в щели и разносил дым по комнате.
Всю ночь бей курил, пил кофе и думал о Пембе.
"Уговорю ли я жену взять ее в гарем и жить с ней мирно".
Он несколько боялся своенравия Пембе; но зато вспоминал, что она умна, а жена, думал он, сговорчива. Иног-
да, оставаясь один, вспоминал о ребячествах Пембе: "Она будет тешить жену, и жена будет хорошо жить с ней!" - думал он, радуясь.
То вспоминал он Иззедина, вспоминал, как Иззедин еще два года тому назад был мал, говорил дурно и, показывая пальцем на луну, звал ее к себе. А теперь Иззедин каждый вечер бежит баранов считать, играет с ягнятами и просит уже, чтоб ему купили ятаган.
С такими веселыми мыслями легки показались ему и тягости зимнего пути.
Когда он приехал, отец дал ему ласково поцеловать свою руку, пригласил сесть и велел сам подать ему наргиле. Заметил Гайредин только одно: старик посмотрел на него исподлобья, когда сказал ему: "Я думаю, ты весело пожил в Янине?"
Уж не узнал ли он про Пембе?
Все были рады Гайредину в доме: жена, дети, слуги... Весь дом оживился и поднялся встречать его. Пока он шел по лестнице, сколько рук хватали его руку и целовали ее, поздравляли с приездом! Две прислужницы, молодые гречанки из соседнего села, которые мыли белье на гарем его, и те подошли стыдливо к руке его и сказали:
- Живи, господин наш, живи до глубокой старости! Они благодарили его за подарки, которые он, по природной доброте своей, еще прежде прислал всем слугам.
Собравшись с духом, он сказал наутро жене своей о том, что хочет взять к себе танцовщицу. Эмине-ханум, ни слова не говоря, заплакала.
- О чем ты плачешь? - спросил тронутый бей.
- О горькой судьбе моей плачу! - отвечала жена.
- Какая же твоя судьба? - сказал Гайредин с досадой.
- Судьба моя горькая! - отвечала Эмине-ханум.
И больше ничего, кроме рыданий, не слыхал от нее Гайредин целый день.
Все веселье Гайредина пропало; уж и мальчика он не рад был видеть. Вздыхал, оставаясь один, и отец стано-
вился ему в тягость, когда звал его говорить о хозяйстве или политике.
- Будет война! - говорил старик.
- Думаю, что будет! - подтвердил Гайредин.
И Бог знает, сколько и такой ответ казался ему тяжек.
- Будет война! - продолжал старик. - Каких народов, каких государств нет на свете! Очень много есть девлетов. Есть и малые девлеты. Много смеху нам было, когда в пятьдесят четвертом году услыхали мы, что Сар-дин-девлет воюет! Ну, Франция большой девлет, Англия; Россия очень большой девлет... Про нашу благословенную Богом страну я уж и не говорю... Двадцать и более народов покорны падишаху! Ну, пусть бы еще Грандебур-девлет воевал. У них Фридрих был краль знаменитый и кралицу немецкую много раз побеждал. Это я все знаю! А ты скажи, государь мой, не на смех ли это сказано: "Сардин-девлет" с большими вместе на войну собрался и на Крым пошел! Много смеху нам тогда было. Старик молла тогда заболел от смеха. Только скажи ему "Сардин-девлет!.."
- Теперь это все переменилось, - отвечал Гайредин, чрез силу улыбаясь отцу.
Видел старик, что сын невесел, но говорить ему о Пембе, о которой давно знал по слухам, не хотел. "Либо гневаться на него, либо молчать. Помолчу до времени!" - говорил себе Шекир-бей.
Эмине-ханум послала своих служанок за Юсуфом, покрылась, вышла к нему и спрашивала у него, какова Пембе.
- Цыганка, одно слово! - сказал Юсуф. - Открытая при людях пляшет. На колени ко всем грекам садится.
- Душа у нее хорошая? - спросила Эмине.
- Самая злая! - отвечал Юсуф и рассказал опять, как бей будто бы прибил его за нее. - Звонче монастырского колокола ухо мое зазвенело! - уверял он и осыпал проклятиями злую цыганку.
Эмине-ханум не поверила всему, что говорил Юсуф, она знала давно, как много он лжет; но вечером сама завела разговор с мужем и сказала ему:
- Твоя Пембе злая, и ты стал злой. Ты Юсуфа прибил за нее, говорят наши девушки в гареме; а прежде ты слуг никогда не бил.
- Я Юсуфа прогоню, - отвечал бей, бледнея. - А что она злая и беспутная, ты не верь.
- Цыганка она, танцовщица, какой же ей быть? - сказала Эмине.
- Она не цыганка; она арнаутской крови и родилась в Битолии, - отвечал бей. - А что она танцовщица, это не беда. Возьму ее в гарем мой, тогда пред другими она танцовать не будет. А пред тобою пусть танцует. Тебя веселить она будет и тебя слушаться. Она девушка умная и будет служить тебе, султанша ты моя.
Эмине опять заплакала и сказала мужу:
- Возьми ее в гарем, а я уеду к отцу, пойду к кади и поставлю башмак мой пред кади носком вперед и скажу: "Не стерпит этого душа моя. Я моего мужа люблю". Разведет меня с тобой кади, а ты живи с цыганкой и женись на ней, если нет у тебя стыда и если седой отцовской бороды тебе вовсе не жаль!
Видел с большим горем и старый Шекир-бей, что у сына в гареме раздор; он узнавал все через верных старых слуг, которые душевно делили его печаль. Не хотел он и сына дорогого огорчить, и невестку кроткую обидеть.
Думал он крепко обо всем этом и сказал сыну:
- Пора бы тебе в Янину ехать. Только, как погода станет лучше, не прислать ли мне тебе жену и детей? жена твоя также давно в вилайете не была. Пусть не скучает. Скоро будет Байрам; пусть она с тобой конец Рамазана проведет, в дружеские дома походит и повеселится. Ты и к гречанкам ее отпускай в хорошие честные дома... Ну, что скажешь об этом моем слове?
Гайредин не стал противоречить отцу и велел жене сбираться, как только перестанут дожди.
Рад он ее приезду в Янину не был, но все еще надеялся уговорить ее не расставаться с ним и взять в дом Пембе.