Старики, как узнали о том, что Эмине хочет развестись с мужем, тотчас же приехали оба в Янину. Все родные горой поднялись на молодого бея. Отец Гайредина, как ни был добр, а позвал сына и сказал ему грозно: "Ты позорить меня стал по всему вилайету". Гайредин покорно вынес брань отца, но тестю сказал:
- Я твою дочь не гоню, она сама против мужа идет и сраму хочет. А я в гареме своем господин, как и ты в своем. И я тебя не боюсь.
Как зверь стал Абдул-паша. Он и дорогой не клял и не ругал позорно зятя только потому, что ехал вместе с Шекир-беем и уважал его. А тут, после этих слов, он уже не хотел видеть зятя, заперся в конаке своем огромном, и вещи ломал, и людей всех в ужас привел, восклицая: "Какое мне зло ему сделать? какое зло, чтоб он дрожал и просил у меня пощады!"
Обдумав, призвал он цыган и давал им деньги, чтоб они увезли из Янины Пембе. Но он был скуп, давал не так-то много, и цыгане думали, что от Гайредина они больше наживут, чем от старого зверя. Кланялись, и полу хотели у старика целовать, и клялись, что Пембе девушка вольная, живет вместе с теткой; пристала к ним и отстала; а силой увезти ее не может никто.
Посылал Абдул-паша и за самой Пембе, и за теткой ее, но они не пошли и сказали:
- Он человек большой и грозный; боимся, не сделал бы он нам какого худа.
Абдул-паша до крови прибил слугу, который принес ему этот ответ, и выгнал его из дома.
- Поди, жалуйся на меня паше! - сказал он ему. - Теперь царство наше стало царством гяуров и побродяг, бей теперь не бей, и паша не паша! Было иное время! Позвал бы я тогда двух-трех молодцов и сказал бы им: "Эй, хорошие молодцы мои! Увезите эту девку в горы, зарежьте ее и заройте в землю". И увезли бы ночью, и зарезали, и зарыли; и знали бы об этом все люди, от Превезы и до Шкодры, и никто бы не сказал мне худа. А теперь консулы за нами как волки бегают!
Узнал Юсуф, что Абдул-паша говорит: "хорошо бы зарезать Пембе!" Пришел, поклонился Абдул-паше и предложил себя для этого дела.
- Вы меня после в Элладу отправьте, - сказал он, - чтобы меня не наказали. А я это сделаю!
- Вон! Собака! - закричал на него паша и привстал с дивана.
Убежал Юсуф и рассказывал по кофейням, что Абдул давал ему 20 000 пиастров, чтобы зарезать Пембе.
На другую ночь Пембе плясала у мехтубчи; Гайредин пробыл там до рассвета и, возвратившись, заснул в своем селамлыке, не заходя даже в гарем.
В эту ночь Шекир-бей повидался с Абдулом и успокоил его немного.
- Пойдем вместе к вали-паше и поклонимся ему, чтобы цыганку послали отсюда в изгнание, - сказал Шекир-бей Абдулу.
Феим-паша принял их хорошо; почтил их года и звание, как того требовали приличия; и много спрашивал о крае и о духе народа.
Наконец Шекир-бей заговорил о Пембе.
Паша давно знал обо всем этом, но показал вид, что в первый раз это слышит, и очень жалел, что так случилось.
Абдул ободрился и сказал слово "сюрпон", что значит изгнание.
- Это дело домашнее, - отвечал паша и стал объяснять старикам, что те времена прошли, когда бей, потому что он бей, мог выгонять людей из города и даже резать их. Говорил это Феим-паша и разгорячался все сильнее и сильнее... - Для девлета нашего все подданные султана равны. Времена несправедливостей и самоуправления утекли вместе с кровью крамольных янычар в воды Босфора! Турция теперь принята торжественно в семью европейскую, и слуга султана сумеет заставить уважать закон!
Абдул-паша молчал угрюмо.
- Так новый закон, - сказал он наконец, - велит, чтобы старый воин был наравне с распутною цыганкой? Хороший закон...
- Закон, данный государем нашим... - возразил, бледнея, генерал-губернатор и встал с своего кресла.
- Так я проклинаю все ваши новости! - закричал старый Абдул. - Я знаю один закон, древний обычай моей родины... Вы погубили нас; вы погубили весь народ мусульманский. Вы погубили нас...
Феим-паша смотрел на исступленного старика молча и надменно, перебирая четки. Как на бессильного старого пса глядел он на него.
Шекир-бей кинулся к наместнику и схватил его полу...
- Простите другу моему, он старик.. Он говорит по-старому à la Turcal.. Злобы нет в его сердце... Горе и обида ожесточили его душу.. Он верный слуга султану... Его род всегда служил верно государю нашему...
Феим-паша отступил надменно от Шекир-бея и отвечал ему:
- Я ему прощаю: его род точно всегда верно служил. Я вам скажу: верно ли ваш род служит? Верно ли служит ваш сын?.. Вы знаете, за что удалил я его из меджлиса? Идите, теперь у меня есть другие дела, и готовьте сына вашего в дальний путь. Не цыганку я пошлю в изгнание, а вашего Гайредина. Пусть знает он, как дружиться с греками, нашими злейшими врагами, и как спасать заговорщиков ночью в арнаутской одежде...
Сказав это, паша позвонил и велел кликнуть своих чиновников с бумагами. А старики удалились в безмолвии домой.
IX
Абдул-паша, как только возвратился в свой дом, тотчас послал за дочерью и сказал ей:
- Ты мне не дочь, если не поедешь за мною в мой дом. - Брось его! Пусть он придет и поклонится нам. Я разведу тебя с ним и найду тебе мужа честного.
Эмине-ханум покорилась отцу, взяла детей и в тот же день уехала с отцом из Янины.
Шекир-бей, сидя один, горько плакал. Когда сын воротился домой, Шекир-бей передал ему печальные вести об изгнании и об отъезде жены.
- Судьба! - сказал Гайредин, бледняя, и сел: ноги его не держали.
Стали они совещаться и спрашивать: кто бы мог довести дело Джимопуло до паши? Призвали сеиса-грека и заклинали его всем святым сказать правду. Грек, прослезясь, признался, что в пьяном виде говорил о бегстве Джимопуло с кавассами, хваля доброту бея. Между кавассами был один турок; должно быть, он передал.
- Вот тебе награжденье, - сказал старый Шекир-бей сеису. - Я тебя теперь в доме моем видеть не могу.
И дал ему денег.
Одумавшись, Шекир-бей решился ехать в Царьград, чтобы спасти сына. Как ни тяжело было ему пускаться в дальний путь, сын был дороже покоя преклонных лет.
Слезы его бежали ручьем при одной мысли, что Гай-редина сошлют в Сирию или каменистую Аравию, где у него не будет ни отца, ни жены, ни друга!
Ехать он собрался, но денег было мало. По доброте своей, Шекир не любил теснить греков, которые жили на его земле, и часто отсрочивал им платежи. В это лето дождей было мало; кукуруза не родилась, и собрать ему с них было почти нечего.
Послали за банкиром Ишуа, но Гайредин и без того за эти три месяца задолжал ему много, потому что не хотел показывать дома, как дорого стоит ему Пембе, и не брал денег на это ни от отца, ни от тестя.
Ишуа сначала сказал, что принесет сейчас 30 000 пиастров. Ушел и не вернулся. К вечеру послали за ним, его не было дома; на другой день была суббота; в воскресенье утром он обещал опять принести, а вечером прислал сказать, что поссорился с племянником, с которым у него до тех пор все было сообща, и что племянник унес ключ от кассы.
Сел старик на лошадь и поехал сам к Ишуа. Опять Ишуа не было дома. Шекир-бей вернулся оскорбленный и рассерженный. Уходя из дома еврея, он произнес несколько угрожающих слов. Ишуа испугался этих слов и пришел сам с извинениями; но албанцы выругали его как нельзя хуже, а Гайредин хотел гнать его из дома палками. Ишуа подал жалобу в Порту.
- Дурной час пришел на нас, сын мой! - воскликнул Шекир-бей.
Гайредин долго сидел как убитый, но вдруг оправившись, вспомнил о Джимопуло, сел на лошадь и поехал к нему. Дорогой, еще не доезжая до его дома, он увидал его на улице.
Кир-Костаки сам, узнав случайно в конаке паши о ссоре Гайредина с Ишуа, шел к Гайредину с деньгами.
- Возьмите, возьмите! - сказал он старому Шеки-ру, - и знайте, что и между греками есть такие, что помнят добро.
Старик и Гайредин долго обнимали и благодарили его.
- Ив нем, ты сам знаешь течет ваша кровь! - говорил с восторгом старик, указывая на сына.
Джимопуло тем труднее было дать деньги эти, что он, как и предсказывал Феим-паша, давно уже нашел средство тайно отправить для критян большую сумму.
На другой день Шекир-бей взял в конаке паспорт и уехал в Царьград в самый ненастный и дождливый день. Сын провожал его до первого хана и со слезами видел, как скрылся за скалами отец и как зимний холодный дождь ливмя лил на его старую голову.
Жалобу Ишуа оставили в Порте без внимания.
Паше довольно было и того, что он сделал Гайредину; в тот же день, как уехал старый Шекир, он послал в Царьград бумагу, в которой чернил Гайредина как только мог.
Гайредин, возвратившись в город после проводов отца, пошел прямо к той гречанке, у которой он последнее время видался с Пембе, и послал за любимою девушкой, думая поделить с ней горький час.
Пембе пришла с теткой. Тетка, как ведьма, села на корточки у жаровни и стала греть свои старые руки над угольями.
Пембе смеялась и ласкала бея.
Гайредин, глядя на нее, забыл все свое горе и, обнимая ее, спросил у нее наконец нечто заветное, о чем еще не спрашивал ее:
- Поедешь ли со мной, моя жизнь, в Аравию? И там, ягненок мой, добрые люди есть. Там наш пророк родился; туда люди на молитву ходят. С тобой, Пембе, изгнание не будет мне изгнанием, и ни отца, ни жены я не буду жалеть, когда ты будешь со мной, моя сладкая девушка!
Пембе молчала и глядела на тетку.
- Поедешь? - спросил опять Гайредин. - Что ж ты молчишь?
- Она жалеет тебя, паша мой, - сказала с улыбкой тетка. - От жалости говорить не может. Слышали мы
вчера от людей, будто тебе хотят "сюргюн" сделать, и всю ночь обе от слез и от страха не спали.