Что поразило Клейста - это отсутствие кооперативов, акционерных компаний и банков. Вместо этого были единоличные или, вернее, семейные "торговые дома", были "артели", всех субсидировал, всем помогал Государственный банк, имевший отделения не только в городах, но и в селах, и в деревнях. Всюду, где была почтовая контора, производились и банковые операции. Клейст, которого живо интересовало это молодое государство, так сильно качнувшееся от социализма к абсолютизму, расспрашивал купца, у которого каждый день покупал закуски и пряники, которыми любил себя баловать к чаю. Купец, с виду простой мужик лет шестидесяти, благообразный, сытый и довольный, сказал ему:
- Это точно, и у нас кооперативами увлекались. Только ни к чему это вышло. Народа много, народ пришлый, толку мало. Знатоков нет. Он возьмется, к примеру, лавку устроить, где, когда купить, как улучшить, и не знает. Чужое им дело. Купеческое дело купца требует, в кооперацию лезли все, кому лень другим делом заниматься. К примеру, наше дело как пошло. Еще при импе раторе Александре I Павловиче мой пра-пра-прадед при Гатчинском полку апельсинами и сыром вразнос торговал. Нажил деньжонок и лавку открыл вот на этом самом месте. И с той поры от отца к сыну и пошло. Это наша гордость, чтобы все хорошо было, это родовая гордость, кооперация разве к сыну пойдет? Там все одно как чиновник.
Поразило Клейста и другое: это малое количество чиновников. Министерства или разряды были пусты. В громадных залах с восстановленными портретами, паркетными полами и солидной, несколько холодной мебелью александровского стиля ходили и сидели дьяки и подьячие, но их было очень мало. Все, как узнал Клейст, решалось на местах, все контролировалось особыми поверочными отрядами "ближних бояр", составлявшими государю доклады о виденном. Судили о жизни по самой жизни. Люди сыты, хорошо одеты, болезней нет, чистота, довольство, просвещение - и ладно. Гладили по головке воеводу. Всюду проводилась одна мысль: в здоровом теле - здоровый дух. Да и дела, по существу, кончались в Петроградском воеводстве петроградским воеводой, на Украине - гетманом правобережной и левобережной Украины, на Дону - донским атаманом, на Кубани - кубанским атаманом, на Кавказе - советом горских народов, возглавляемым наместником, и т. д. Имперские отделы давали только тон всему, сводили сметы расходов и доходов, уравнивали их, получали средства на содержание Двора, высших школ, войска и высшего духовенства, - все остальное решалось на местах. Бумага ненавиделась и презиралась. Клейсту было предложено прочитать лекции о Западной Европе вообще и о Германии в частности в высшей школе. Ему сказал об этом как-то за чаем химик Берендеев:
- Карл Федорович, управляющий ученым разрядом, думный дьяк Ахлестышев, будет просить у вас об одолжении: познакомить нашу молодежь с государственным устройством Запада, с жизнью народа в Германии. Имеете ли что против этого? Каждая лекция вам, конечно, будет оплачена.
Клейст сказал, что он считает себя обязанным сделать это и безвозмездно, потому что и так он слишком многим пользовался от государства.
- Ну вот и отлично, - сказал Берендеев.
В тот же вечер Клейста вызвали к телефону. В небольшой рамке с матовым стеклом, висевшей над трубкой, отразился старый, лысый человек, с бородкой клинышком, живыми черными глазами, стоявший с трубкой в руке в ожидании Клейста. Едва Клейст подошел, он приложил трубку ко рту.
- Доктор медицины и философии Берлинского университета Клейст? - спросил старик мягким голосом.
Клейст представился.
- С вами говорит думный дьяк разряда народного просвещения Иван Павлович Ахлестышев. Очень приятно познакомиться. Мне Берендеев передал, что вы изъявили согласие обогатить наши знания своей просвещенной лекцией. Переговорим о программе у меня. Вы не откажете мне отобедать у меня завтра ровно в шесть?
Клейст поблагодарил.
- Отлично. Без десяти минут шесть мой рысак будет у подъезда вашей гостиницы.
Клейст составил программу. Программа была одобрена.
- Ничего не скрывайте, - ласково говорил ему старичок, - и о политических партиях подробно, и о столкновениях в Лустгартене, и о демонстрациях, и о красных знаменах - все… Мы теперь этой заразы не боимся. Я сам когда-то левым эсером был, на Марусю Спиридонову молился, с красным флагом по Ямской-Тверской шатался, большевиком был, "Карле-Марле" памятники ставил, а пошел как-то по Москве, поглядел на Кремлевские стены, снарядами разбитые, на Ивана Великого обезображенного, понял, что никогда не услышу меланхоличного перезвона часов на Спасской башне, и понял я, что я русский… И тогда и "Карлу-Марлу" побоку, и в старом стал искать спасения.
Старичок помолчал немного.
- По моему настоянию и часы на Спасской башне исправили. Приеду в Москву - непременно хожу слушать их игру. А как увижу в печати ли, в рукописи букву "ять", - смеясь, договорил старичок, - так сердцу радостно станет. Жива, матушка! И точно символом стала она для нас старой святой Руси.
Аудитория была полна. При входе Клейста все студенты, их было человек триста, встали. Клейст сконфузился и замахал руками, чтобы сели.
Лекцию его слушали внимательно. Большинство записывало. По окончании лекции Клейст спросил, не имеет ли кто возразить что-нибудь.
Студенты молчали. Наконец сзади раздался чей-то бас.
- Премного довольны. Спасибо за повествование. У нас за государем императором, однако, премного лучше.
Клейст прочел двенадцать лекций. Последняя лекция была беседой. Студенты привыкли к нему.
- Как же, - спрашивали они, - идет народ на улицы с красными знаменами, поет "Интернационал". Неужели им самим не стыдно? В конце двадцатого века! Такая отсталость!
Их поражало отсутствие семьи, уничтожение влияния матери и отца, поражала частая смена власти и глав семейства.
- Наш Ахлестышев, почитай, двадцатый год разрядом правит. Собаку съел на своем деле. На испытание приедет - насквозь ученика видит. Да… вот вам и Европа! Хорошо, что мы чертополохом от нее отгородились.
На другой день после последней лекции к Клейсту пришел посыльный от разряда. Ему принесли благодарственное, от руки написанное, письмо Ахлестышева, и рассыльный вынул из кожаной сумки тридцать шесть золотых империалов и попросил расписаться в книге. По той стоимости жизни в Санкт-Петербурге, которая была, это было целое состояние.
Все это вспоминал теперь ясным солнечным ноябрьским днем, едучи в трамвае, Клейст и думал: "Удивительное, удивительное государство".
На углу Невского и Литейной он вышел. У него была пересадка. На перекрестке стоял бравый хожалый в черном зипуне с оранжевыми выпушками. На боку у него была большая кожаная сумка с выжженным на крышке гербом Петербурга. Клейст знал, что в сумке лежат адрес-календарь Петербурга и план. Он не раз пользовался услугами "хожалых" при разыскании людей, которых ему надо было повидать… Сбоку была сабля. Клейст знал, что городская стража были самыми уважаемыми людьми. Это были бескорыстные, верные стражи порядка и свободы. Здесь понимали, что появление нестройно орущих толп с красными знаменами не есть свобода, но, напротив, насилие над свободой, и борцам против насилия сочувствовали.
Клейст сел в трамвай N 17, шедший от Финляндского стана к Балтийскому. Он доехал до угла Забалканского и Загородного проспектов и здесь слез против школы заводских десятников. Он перешел по снежной площади наискосок и прошел в широкие ворота.
"А любят русские поддерживать старину", - подумал он, глядя на большое, кубической формы, розоватое здание, стоявшее в глубине двора, где росли громадные липы. На здании сохранилась старая синяя вывеска с ши рокими золотыми буквами: "Пробирная палата". Это была лаборатория русского химика Берендеева.
- Пожалуйте, - сказал Клейсту старик-солдат, снимая с него шубу. - Дмитрий Иванович уже прошли к себе.
VII
Берендеев, высокий плотный старик с косматой гривой волос, ниспадавшей на воротник, с большой, небрежно расчесанной, неровной бородой, с крупным русским носом, острыми серыми глазами, глядевшими из-под кустами растущих бровей, в черном длинном глухом чекмене и в высоких мягких кавказских чувяках, разговаривал с молодым помощником, в русой бородке, с живыми смеющимися глазами, державшим перед ним большую колбу с мутной жидкостью.
- Ей-Богу, ничего, Дмитрий Иванович, всю ночь протомился, - говорил лаборант.
- А вы не божитесь, Степан Федорович, - сказал старик и поздоровался с Клейстом. - Богу-то молились?
- Молился, Дмитрий Иванович, - сказал лаборант. - Святого Пантелеймона-целителя призывали?
- Призывал.
- Ну, что-нибудь да не так, - ворчливо сказал Берендеев. - Должно выйти.
Он обратился к Клейсту.
- Вот видите, занят я отысканием нового элемента. Мы дополнили таблицу Менделеева. После радия и гелия уже открыты лидий, полоний, верий, голий, северий и гладий. Все очень важные. Я считаю, что эта мутная жидкость должна распасться на два элемента: гладий и еще какой-то, которого я ищу второй год и свойства которого будут драгоценны для нас, потому что он будет давать нам воду там, где мы захотим и где только есть кислород и водород. Для нас это очень важно. Вы, конечно, знаете, что после занятия нами Кульджи в 19** году мы пересекли течение рек Текеса и Кунгеса - источников Или - поперечным рвом и обратили всю обширную пустыню между Кунгей-Алатау и Терскей-Алатау в громадный фруктовый сад, перед которым Калифорния с ее знаменитыми фруктами - малютка. В нынешнем году Китай уступает нам пустыню Гоби. Вы понимаете, какое значение имеет это открытие? Мы обратим пустыню в тучные нивы - тогда можно будет подумать о снятии чертополоха.
- Вы хотите завязать сношения с Западной Европой? - спросил Клейст.