"Настоящая Геба, - думал Бакланов, - богиня земли и плодородия". Сладкая истома сжимала сердце, и если вчера он еще мог сомневаться, любит ли он ее или нет, то теперь, глядя на ее сильный стан, на упругие движения ног, он чувствовал, что любит до боли.
В избе стучали посудой, гремело железо, кололи дрова.
Отец Грунюшки, Федор Семенович, в рубашке навыпуск и суконных портах, обмотанных онучами, и по-будничному в лаптях, вышел на двор. Он был умыт, причесан. В руках он держал бумагу.
- Груня, Грунюшка, - позвал он ее, - почитай, что в приказе писано. Есть что до меня аль нет, я без очок-то не вижу.
Груня подошла к отцу и взяла бумагу.
- "Приказ N 218, - прочитала она, - селению Котлы. Напоминается, батюшка, что завтра Усекновение главы Иоанна Предтечи и сегодня в шесть часов вечера будет отслужена всенощная… А дальше… Все не до нас… Со второго десятка выслать двух рабочих с подводами для возки хлеба на станцию железной дороги. Крестьянину Ивану Шатову объявляется от имени родины и государя выговор за появление в нетрезвом виде на деревенской улице". Все не исправится Ванюха-то, батюшка. Озорной.
- Дрянь человек, - сказал Шагин. - Дождется он, что его на работы отправят…
- Вам, батюшка, благодарность, - краснея, сказала Грунюшка, и глаза ее засияли счастьем, - за христиански-радушный прием путешественников.
- Ну, это ни к чему, - улыбаясь сказал Шагин, - сами понимаем свой долг перед Господом, царем и родиной. Что, встали господа-то?
- Не видать, - сказала Грунюшка.
- Ну, ступай, Груня, умывайся да одевайся. Скоро чай пить будем, гостей поить. Мать самовар уже наставила, хлеба вынимает, а я запрягать буду, за сеном поеду с Сеней.
Грунюшка поставила вилы в сарай и ушла, и Бакланову показалось, что солнце померкло на небе и скучным стал наступивший день.
- Как хорошо-о! - пропел петух.
- И ничего хорошего, - сказал Бакланов и пошел в сени умываться.
XXXI
Грунюшка с волосами, заплетенными в одну блестящую черную косу, перевитую лентами, в вышитой пестрыми нитками рубахе и синей со многими сборками юбке, в черных чулочках и небольших сапожках, сидела в саду на скамейке, под желтеющей липой, перед длинным дощатым столом, усыпанным красными пахучими яблоками, и острым ножом быстро и скоро чистила их и резала тонкими ломтями для сушки. Кругом стоял крепкий медвяный запах, и казалось, сама Грунюшка была пропитана им.
Бакланов сидел против нее, смотрел на ее тонкие пальцы, с одним маленьким колечком с бирюзой, покрытые сладким соком яблок, на ее руку, обнаженную выше локтя, загорелую, с нежными белыми волосиками на ней. На пятнах солнечного света кожа руки казалась золотистой, и видно было, как мягко шевелились мускулы под ней, когда она быстро перебирала пальцами, обрезая кожу.
Темные глаза смеялись, счастье девятнадцатой весны брызгало от нее вместе с могучим здоровьем земли и свободы. На белый, чистый лоб сбегали волосы, и она откидывала их быстрым движением головы назад. Розовый подбородок дрожал, на шее встряхивались белые, желтые и красные бусы, и грудь колыхалась под вышитой рубашкой.
- Что вы смотрите на меня так, Григорий Николаевич? - сказала Грунюшка, и алым полымем вспыхнули упругие, пухом покрытые щеки.
- Вы читаете что-нибудь, Аграфена Федоровна? - спросил Бакланов.
Она не сразу поняла вопрос.
- Когда, - спросила она, - теперь? Теперь - некогда, да и всегда некогда.
- Но вы учились? Ваш отец говорил, что вы были в высшей женской школе.
- Вот и научилась работать и любить труд. А это главное. Да когда же читать? Особенно в летнюю пору? Встаю с петухами. Надо напоить, задать корма скотине, накормить птицу. Всякая-то тварь меня дожидается. А ведь это с чисткой помещений часа четыре займет. Вот вам и все восемь часов. Тут уже надо на настоящую работу становиться.
- Какая же это настоящая работа?
- В каждое время года своя. Вот видите, хлеб убрали, теперь надо фрукты убрать, разобрать, что оставить, что продать, что впрок заготовить, надо капусту квасить, грибы солить и сушить - по дому работы без конца, затемно только и управишься. А там надо птицу загонять, опять все с поля вернулись, опять коров доить, отделять сметану, масло бить. Иной раз до полуночи провозишься. Вот зимой, на посиделках, когда работа комнатная, ручная, когда ткем, прядем, нитку сучим, вышиваем - вот тогда соберемся, и кто-нибудь нам читает, а мы слушаем. А то песни поем… А то еще балалаечники у нас хорошие, гармонисты - играют, и так проработаем, что и зимней ночки не заметим.
- Сколько же часов вы работаете в день?
- Не считаные часы у нас. Пока всего не переделаешь, и рук не положишь, - весело сказала Грунюшка.
- А в Европе повсюду семичасовой день, - сказал Бакланов и только тут, среди кипучего муравейника работы, почувствовал, как это глупо.
- То-то, слыхать, пухнет Европа от голодухи.
- Ну а на фабриках, на заводах как у вас работают?
- Ходили наши парни и на фабрики. Вот Маша Зверкова - через дом от нас живет - и сейчас работает там. Там тоже свобода. Этого рабства, как в нехристианских странах, нет.
- Но ведь есть, Аграфена Федоровна, производства, работа на них тупит и утомляет человека.
- Знаю, - сказала Грунюшка. - Это когда человек при машине стоит и сам как бы винт этой машины. Там разно: есть, что по четыре часа стоят, восемь отдыхают и опять четыре при машине; есть, что по шесть часов работают, есть по восемь. Ну, а там, где работа ручная, творческая - там запоем работают. Маша Зверкова на Императорском фарфоровом завода работает по лепке. Иной разно: есть, что по четыре часа стоят, восемь отдыхают; домой придет усталая, бледная, бросится в постель и спит, спит. А потом опять к станку, глаза горят, руки дрожат от волнения. Как же тут через восемь часов бросить: вдохновение потеряешь. Мы это пережили - восьмичасовой день и бредни о нем. Это государство обратить в свинушник.
- Но неизменно явится эксплуатация.
- Не забудьте, Григорий Николаевич, - серьезно сказала Грунюшка, - что у нас фабриканты и заводчики - христиане, что у них совесть есть. У нас нет спекуляции, нет банков, нет адвокатов, нет профессий, где бы можно было без труда иметь деньги. Каждый человек очищен у нас трудом и верой Христовой, в каждом Бог, а потому очень трудно у нас эксплуатировать человека. Да порядочный рабочий сам даст все, что он имеет. Мы воспитаны в духе гордости своей родиной, Русью великой. Наши фабрики не похожи на фабрики прошлого или на фабрики Запада, как мы о них читаем. Фабрики разбросаны среди природы, у каждого рабочего есть свой кусочек земли, свой сад, огород, животные. Рабочих случайных, бродяг, пролетариата, у нас нет.
- Куда же он девался?
- Он побит. А новому не дают народиться. Быть без дела молодому, здоровому, сильному человеку - это такой позор, что никто его не перенесет.
- Но есть же люди, которые не способны к работе. Усидчивости в них нет. Вольный дух в них живет.
- Таланты?
- Нет, просто непоседы.
- Мало ли подходящих занятий? Идут в солдаты, На рыбные промыслы, на охоту, обозы гужом гоняют, почту держат. Но без работы у нас нет людей.
- Ну, не нашел человек работы?
- Да как же это может быть? Не забудьте, у нас все люди разбиты на десятки, и в каждом десятке есть старший - он и позаботится.
- А чужие? Пришлые? Вот, как я. Куда я приткнусь?
- На это есть волостные и губные старосты. На это есть градоначальники - там каждого человека приставят по его способностям.
- Что же, меня свинопасом поставят? Я ничего не умею.
Грунюшка рассмеялась.
- И свинопасом быть, Григорий Николаевич, надо тоже знание иметь. А то свиней перепортите.
Но сейчас же стала серьезна. Ласково посмотрела на Бакланова. Умолкла.
- Гляжу я на вас, Аграфена Федоровна, - тихо заговорил Бакланов, - слушаю вас и поражаюсь. Крестьянка вы, а как говорите! Как выглядите! Как мыслите! Королевна вы! Королевна земли!
Бакланов порывисто схватил маленькую ручку Грунюшки, запачканную яблочным соком, и со слезами на глазах стал целовать ее то сверху, то в ладонь.
Она не сразу отдернула руку. Пунцовым цветом залились ее щеки и стали как те яблоки, которые лежали перед ней на столе.
- Оставьте, оставьте! - прошептала она. - Что с вами такое? Ах, какой вы озорной! Срам какой!
- Простите, Аграфена Федоровна… Чудная, волшебная девушка сказочного царства, простите меня. Околдовали вы меня… Буду писать о вас, буду писать, как ранним утром, когда солнце бросило первые косые лучи с небосклона и засверкали в золоте его лучей верхи стогов и жерди, - выходит на двор богиня земли и плодородия, и все живое хором приветствует ее появление. Гогочет Петр Петрович, трется о ее ноги Мария Максимовна, ржут лошади, мычат коровы…
- Вы видали все это? Какой срам!
- Что вы, Аграфена Федоровна! Срам в труде?! Нет грязного труда, потому что всякий труд святой! - воскликнул Бакланов. - Я второй день здесь… Я второй день в этом волшебном царстве, и я никуда не пойду от вас, мне никого не надо, только вас.
- Бросьте, бросьте, - говорила, отмахиваясь руками, Грунюшка. - Ох! Искушаете меня… И не введи меня во искушение, но избави от лукавого! Бросьте, оставьте.
Счастье брызгало из карих глаз. Лицо улыбалось против воли. Она встала из-за стола и отодвинулась к липе. Бакланов тоже стоял. Он опустил голову. Лохматые, непокорные волосы путаными прядями сбивались на лоб, он походил на молодого бычка, который хотел бодаться.
- Ну, простите меня, простите, Аграфена Федоровна… Но видит Бог… Вот ей-Богу… Я счастлив… Я на родине.