Иногда счастливый игрок, составляя компанию, прихватывал Сенечку повеселиться. Тогда чиновник попадал в розовый "Аквариум", где котлеты с трюфелями подавались за 4 рубля с полтиной и где замечательно готовили мозги, запеченные в хлебе, где огромный сверкающий зал с устроенной в нем сценой вмещал до тысячи человек, между которыми жонглировали большими подносами с заказанными яствами официанты.
Тем, чем для поэта является "Сон в летнюю ночь" Шекспира, для музыканта – 9-я симфония Бетховена, для ребенка – сказки фей, тем для Черноусенкова являлся Аквариум. Не раз потом мечтал о такой ночи, сидя в кресле в карточном доме, друг-Сенечка. Вот он велит подать пару шампанского на свои собственные деньги. По карточке выбирает все самое лучшее и дорогое; раскланивается направо и налево, и все с ним знакомы; вот рядом начальственный голос говорит официанту:
– Подай мне сигару "Тен-Кате", высшей марки; понимаешь?
Тот летит, а вокруг звон бокалов, стук вилок и ножей, французская и английская речь, золото и серебро, ослепляющие камни, духи. А на сцене певицы, танцовщицы, акробаты…
"Как хорошо быть богатым", – думает Черноусенков и смотрит на краешек выглядывающей из бумажника двадцатипятирублевки.
Интенданту везло в этот вечер.
Он был в высшей степени собой доволен.
Интендант подошел поздороваться и побеседовать:
– Сеня, давай свой фармазонский рубль мне в долю. Я кладу 49 рублей, а ты свой рубль. Ты знаешь, что я при удаче не снимаю ставки. Давай рискнем!
– Как же быть? – ответил Семен Семенович нерешительно. – Я, право, не знаю; я сам сегодня еще и не пробовал играть. Так сразу и лишиться его?
– Ничего, Сеня, давай, я чувствую удачу. Ты иди, погуляй пока по залу; при удаче я пошлю за тобой карточника.
Черноусенков, вздохнув, отдал свой рубль и как-то сконфуженно отошел от стола.
Интендант поставил 200 рублей, получил их. Оставил 200, получил 400. Поставил их – получил 800.
Бросил свое место, собрал деньги и подошел к скромно шагавшему Сене.
– Вот как надо играть! – сказал он. – На твою долю выпало 100. Бери!
– Что ты, что ты! Какие сто рублей?.. Я так крупно никогда не играю.
– Бери, Сеня, бери! Идем в буфет, выпьем!
– Будь добр, – сказал Черноусенков, – дай мне помельче; я люблю больше помельче.
Интендант, посмеиваясь, разменял. На извозчике поехал по пустым улицам Семен Семенович домой.
На выигрышные деньги решил кутнуть.
После службы вошел в первоклассную, превосходно пахнущую парикмахерскую, чтобы сесть в кресло перед огромным, ясным зеркалом и погрузиться в атмосферу элегантной услужливости.
Швейцар у вешалки, в синем безукоризненном сюртуке с бархатным воротником, обшитым золотым галуном, медленно и величественно, не сходя с места, с поклоном принял верхнюю одежду.
Мальчик в синем мундирчике, обшитом бесчисленным количеством пуговиц, весь внимание, стоя у вешалки, ждал приказаний мастера.
Очередной мастер вышел на середину:
– Мосье, прошу… – указывая на свободное кресло, подкатил его; нагнувшись, почтительно спросил:
– Мосье желает постричь, побрить, причесать? Мальшик, манто! И легкий белоснежный халат уже перешел рук мальчика в руки мастера и окутал кресло с фигурой чиновника.
– Мальшик, воды!
Фигура мальчика моментально исчезла за стеклянной перегородкой.
Бесшумно ставится прибор на мрамор перед клиентом. Щеки друга-Сенечки выбриты; бородка подстрижена.
– Не желаете ли, мосье, взглянуть?..
Усы завиты и нафиксатуарены; снят халат; куафер отошел на шаг вправо, склонил голову набок и произнес:
– Voila.
Сенечка дал ему рубль на чай.
– Мерси, – пряча деньги и кланяясь, сказал мастер. И закричал точно по телефону: – Мальшик, чисть!
Швейцар, не сходя с места, помогает одеться.
Вручает головной убор, палку чиновнику.
Медленно направляется к двери и неторопливо открывает ее.
Мальчик, стоя поодаль, кланяется, говорит: "До свиданья, мосье".
Дальше ресторан.
Дальше увеселительный сад.
– Сеня, – говорит она ему, – вот налево у колонны сидит Петрова со своим гвардейцем, недешево она ему будет стоить, смотри, смотри, как граф Губе впился своими глазами в меня… но он глуп и противен мне.
Дивно провел неделю друг-Сенечка.
Снова появился он в клубе со своим заветным рублем. На портсигаре засияла его монограмма, в зубах заблестел янтарный мундштук.
Все чаще стал поговаривать о самоубийстве. Приятели продолжали угощать рюмкой водочки Сенечку.
Дома говорил, что на службе его преследуют, обходят чинами и орденами, и утверждал, что покончит жизнь самоубийством.
Совершил раз в жизни Черноусенков героический поступок, но не из уважения к человечеству, не ради окрыляющей мечты, а ради того же начальства.
Заметил друг-Сенечка как-то, пируя на счет счастливых игроков, за отдельным столиком полную барышню среди более трезвых молодых людей.
Извинился он перед своими собутыльниками, пробрался к столику.
– Нехорошо, Екатерина Александровна, – сказал чиновник, – вам в такой компании быть не полагается. Позвольте, я провожу вас домой. Что скажет ваш дядюшка?! Не отойду я от столика.
И не отошел, пока полная барышня с ним не поехала.
Отвез он племянницу начальника домой.
За что и был осчастливлен через три дня визитом начальства.
Лариса вспомнила, как благосклонно вошло начальство, как просияла мама, когда оно согласилось откушать чаю, и как провожал начальство отец, как он, вернувшись, сияя, сказал: "Н-да…", как бы поздравляя себя с визитом начальства.
"Конечно, Евгений, – думала Ларенька, – если б узнал про этот эпизод, смеясь, сравнил бы отношение моего папаши к начальству с отношением вассала к сюзерену и открыл бы в моем папаше несчастную низшую рыцарскую душу".
Исполняется тридцать лет службы Черноусенкова; чопорное пузатое гражданское превосходительство снисходительно требует друга-Сенечку в кабинет, желая лично отметить его служебный юбилей, поздравляет его с получением шейного ордена Станислава и чином коллежского советника.
Во время разговора друг-Сенечка вдруг лезет под письменный стол и, вообразив себя петухом, кричит: "Кукареку!"
Чопорное превосходительство испугалось, позвало чиновников, а в это время уже коллежский советник бился в истерике; его разбил прогрессивный паралич.
Но еще в течение двух лет можно было видеть друга-Сенечку на улицах Петербурга.
Иногда у Черноусенкова бывали проблески сознания. Он горько плакал и повторял:
"Бедный, бедный Сенечка, как мне жаль тебя…"
После своего недолгого знакомства с Евгением, не любившим чиновников, Ларенька иначе воспринимала жизнь папаши, хотя она ее совершенно не знала, чувство любви и жалости боролось в ней с осуждением. Сейчас воспоминание об отце только, усилило ее душевное беспокойство.
Ларенька очень любила Евгения; она знала его хорошо, и надежды на то, что он к ней вернется, у нее не было никакой. Она знакома была с его прежними женами. Конечно, он хотел бы ей помочь, но, к сожалению: "Ты понимаешь, Лариса, я не могу служить, я все равно любую службу брошу!"
В городе было тихо; бульвар – гордость и краса старожилов – был пустынен. В белом доме дочь служителя культа проснулась. Она музыкантша и пластичка, немного поет, любит стихи, из массы делает цапли, незабудки, облепляет ими бутылки. Называет себя "Нинон". Повыше, в голубовато-зеленом доме, проснулась ее подруга, бывшая жена известного мужа; она ходит всегда с палочкой, украшенной бантиком, всегда потягивается; жители города называют ее "Я горжусь своим одиночеством!", "Я кланяюсь твоей девственности!", рожей и эстеткой.
Еще повыше, в тяжелом, песочного цвета доме с пилястрами, тоже на бульваре, инструктор по физкультуре, бывший студист одной из столичных студий, встал в позу, закурил и задумался:
"Три года! А сколько перелюбил, сколько переузнал, сколько перелюбопытствовал, сколько высосал женщин! Красные виноградные листья, бокалы, канделябры… Теперь я на пороге карьеры. Жена тонкая, чуткая, голубая; и дочь Ирен, 11 месяцев… А первая сцена "Каменного гостя", некому показать. А кажется, достиг многого".
На столе стоит оригинальная ваза – подарок Нинон, и химера из глины – подарок "Рожи".
Бамбышев потягивается и размышляет о появившихся в городе афишах "Вечер запада". В них сообщается, что композитор Фелинфлеин сделает доклад о новой музыке и что он исполнит последние новинки Европы и Америки.
На вечере Евгений обратил внимание на "Я кланяюсь твоей девственности". "Что это за разноцветная гирлянда?" – спросил он у администратора, с любопытством рассматривая посмешище города.
"Я горжусь своим одиночеством" цвела самодовольством; она гордилась тем, что молодой композитор обратил на нее внимание.
Кислолицый Печенкин сиял отраженным светом ее самодовольства. Он очень дружил с посмешищем города и читал ей свои заветные тетради.
"Когда охватывает тоска по высоком, они спрашивают: что у тебя болит?"
"Чего требует женщина от мужчины? – Восторга и поклонения".
"Я горжусь своим одиночеством" любила парадоксы своего друга.
На бульваре нарядную даму и ее чичисбея часто можно было видеть гуляющими вместе и рассуждающими.
Мечта была у "Я горжусь своим одиночеством" открыть свой салон, чтобы в нем мог блистать ее друг Печенкин.
Когда появился Фелинфлеин, это стало возможным.