И в кулуарах Дома литераторов потянуло сквознячком, зашелестело имя Фадеева. И кой-кто уже мысленно рисовал себе картину - Союз писателей без Фадеева во главе. А кто - вместо? А кто будет вместо того, кто - вместо? Возможна крупная перестроечка… Слухи, слухи, осторожненькая возня.
А в "Литературной газете" - статья о связи с народом, перечислялись еще раз ранее разоблаченные безродные космополиты, среди них Семен Вейсах… И целый абзац посвящен Юлию Искину - тоже оторвавшийся, тоже безродный. Каждому ясно: Искин - ничтожная фигура. Бьют Искина, а попадают-то по…
Он - безродный.
Если вдуматься, что за странное обвинение. Каждый человек где-то родился, каждый может указать место на карте: "Я появился на свет здесь!" И при этом нелепо испытывать стыд или гордость, считать - удачно родился или неудачно. Можно рассуждать о том, чем и как отличаются Холмогоры от Симбирска: меньше по населению - больше, дальше от коммуникаций - ближе к ним, культурней - некультурней, но никак нельзя оценить эти два географических пункта в плане родины - мол, предпочтительней в Симбирске, чем в Холмогорах, одно лучше, другое хуже. И уж совсем нелепо оценивать человека по месту рождения: мол, имеет достойную родину, а потому и сам достоин уважения, и наоборот.
Он, Юлий Маркович Искин, - безродный!..
Да нет же! Он родился в самом центре России - в Москве! Так уж случилось, тут нет его личной заслуги. Он всю жизнь провел в этом городе, помнит Охотный ряд с бабами-пирожницами, сидящими на морозе на горшках с углями, помнит и Красную площадь без Мавзолея, и Садовое кольцо, когда оно действительно было садовым.
И все-таки безродный!
Но почему бы тогда не называть безродным великого Сталина? Право же, родился в Грузии, с юности живет в России, чаще говорит по-русски, чем по-грузински, а не столь давно на весь мир заявил: русская нация "является наиболее выдающейся нацией из всех наций, входящих в состав Советского Союза", русский народ - "руководящий народ". Выходит, предпочел чужую нацию своей, чужой народ своему кровному - космополитический акт, безродный по духу.
И Сталина славят за эту безродность.
А Юлия Искина клянут: не имеешь права считать своей родиной Москву, всю Россию!
Неудачно родился, не там, где следует.
А где?..
Если можно отнять жизнь, отнять свободу, то почему нельзя отнять у человека родину?..
Быть может, впервые в жизни Юлий Маркович бунтовал про себя, тихо, тайком, закрывшись один в кабинете, боясь поделиться своим бунтарством даже с женой.
В самом начале тридцатых годов мимо него прошла коллективизация - не бунтовал, даже восхищался: "Революция сверху!"
В тридцать седьмом уже не восхищался. "Господи! Киршона арестовали!.." Но смиренно жил, добропорядочно думал, не доходил в мыслях до бунта.
Тихий, тихий бунт в одиночку, когда сам себе становишься страшен.
Раздался телефонный звонок. Юлий Маркович почувствовал, как на ладонях выступил пот, бунтующие мысли легкой стаей, все до единой, выпорхнули вон из головы, осторожно снял трубку.
- Я вас слушаю.
Тишина, слышно только чье-то тяжелое дыхание.
- Я вас слушаю.
И сдавленный кашель, и слежавшийся голос:
- Это я… Выйди на улицу. Сейчас. Очень нужно.
Щелчок, короткие гудки - трубку повесили.
Юлия Марковича вдруг без перехода опалила злоба: это он! И он еще смеет звонить! Ему еще нужны тайные свидания под покровом темноты! Ему мало, что из-за него он, Юлий Искин, попал в петлю! Оставь хоть сейчас-то в покое! Нет!.. "Выйди, очень нужно".
И тем не менее Юлий Маркович, кипя внутри, поднялся из-за стола, пошел к вешалке.
В кухне друг против друга сидели Клавдия и Раиса, на столе перед ними стоял чайник, лежал батон белого хлеба. Пьют чай, о чем-то беседуют. Им тепло, им уютно - чай с сахаром, белый хлеб с маслом. Беседуют… О чем?
В зеркале у вешалки отразилось его лицо, зеленое, перекошенное, с беспокойными неискренними глазами. Страдая, что его видят из кухни, натянул пальто, надел шапку…
Большая Бронная, задворки Тверского бульвара, была тускло освещена и пустынна. За смутными нагромождениями домов слышался приглушенный шум моторов, перекличка машин. На празднично освещенной площади Пушкина, на улице Горького все еще бурлила вечерняя жизнь столицы.
Метнувшейся тенью пересекла вымершую мостовую кошка…
Он появился неожиданно, словно родился из каменной стены: облаченный в просторный плащ, с головой, втянутой в широкие плечи, походка ощупью, словно шагает по скользкому льду.
Юлий Маркович запустил поглубже руки в карманы, вскинул повыше голову, расправил грудь, приготовился встретить: "Ты заразен! Не хочу играть с тобой в конспираторы!"
Вейсах приблизился - свистящее астматическое дыхание, навешенный лоб, отвалившаяся лошадиная губа. Юлий Маркович не успел открыть рот.
- Ты!.. - свистящий в лицо шепот. - Ты негодяй!.. Знаешь, в каком я положении, и треплешь всюду мое имя! Обо мне снова вспомнили, за меня снова взялись!
И у Юлия Марковича потемнело в глазах:
- Я?! Я - негодяй?!. А ты? Ты - прокаженный! Ты бы должен тихо сидеть!.. Лез за сочувствием!.. По твоей милости…
- Я - никого, ни одного имени, а ты?.. Ты сразу на блюдечке…
- Кто - кого на блюдечке или в завернутом виде!
- Не смей!
- Смею.
- Ты провокатор!
- Ты подсадная утка!
На обочине пустынной улицы, друг против друга, охваченные общим ужасом, бессильной ненавистью.
В стороне послышался торопливый стук каблучков по асфальту. Они сразу замолчали. Прошла женщина, стихли в глубине улицы ее шаги. Они продолжали неловко молчать.
Наконец первым, дрогнув губой, со всхлипом произнес Семен:
- За мной, кажется, скоро придут.
- Теперь неизвестно, за кем раньше.
- Юлик, извини… Я просто не нахожу себе места.
- Нам не надо делать новых глупостей, Семен.
- Да, да, не надо… Я пошел.
- До свидания, Сеня.
Только и всего. Ненависть выгнала их навстречу друг другу, обоюдная жалость вновь их разъединила.
Время от времени Фадеев отказывался нести бремя власти.
Ибо кто, кроме царя, может считать себя несчастным от потери царства? - сказал некогда Блез Паскаль, подразумевая, что, помимо высокого несчастья, царь не избавлен и от обычных человеческих несчастий, может, как все, страдать от несварения желудка и камней в почках, как все, горевать об утрате близких. Так сказать, царь более несчастное существо, чем его подданный. А еще проще - высокопоставленному живется труднее.
И в самые трудные моменты, когда события перепутывались в тугой узел, когда высокие обязанности начинали противоречить совести, когда черное нужно было принимать за белое, а белое за черное, Александр Фадеев делал вдруг - должно быть, неожиданный сам для себя - нырок… на дно. Исчезал из предопределенной ему жизни.
Его ждал загруженный день. С утра он хотел усадить себя за стол. Он все еще жил надсадной надеждой, что наткнется на что-то такое, откроет сокровенное, удивит мир силой своего таланта. Он сыт был славой, нужно самопризнание.
К двенадцати дня он должен быть в Правлении Союза. В час он принимал у себя известного латиноамериканского писателя. В три - совещание секретариата: отчет комиссии по литературам братских республик, обсуждение кандидатур, выдвинутых на Сталинскую премию, вопрос о возобновлении издания очеркового альманаха, основанного еще Горьким, прекратившего с войной свое существование. В шесть часов он должен быть в ЦК в Отделе культуры - звонили вчера вечером, договорились о встрече: "Нужно утрясти один вопросик". В ЦК его вызывали часто, этому звонку он не придавал особого значения.
Как всегда, усевшись за стол, он принялся ворошить газеты. В "Литературке" сразу же наткнулся на статью, где целым абзацем разоблачался Юлий Искин…
Сразу стало ясно, почему в последние дни он часто перехватывал испытующие взгляды, почему при его приближении наступало молчание… И вчерашний звонок из ЦК: "Утрясти вопросик…" - наигранно небрежным голосом…
Не впервой с некоторым опозданием он открывал для себя притаившееся, тесно сплоченное недоброжелательство тех, кто всегда преданно смотрит ему в рот. И каждый раз это вызывало не возмущение, не гнев, а тягостную безнадежность.
Что, собственно, стоит его шумный успех? Что стоят неумеренные восторги по роману "Молодая гвардия" - скоропалительной библии послевоенных лет! - который он написал по заказу, против своего желания, вначале стыдился, потом уверовал: если принимает народ, то в самом деле, должно быть, хорош. И что стоят его выступления на многочисленных собраниях, когда он говорит не то, что чувствует, а то, что от него ждут. Он поступает не так, как считает нужным, - приспособляется. Не хозяин положения, не хозяин себе, и все, что он делает, завтра будет погребено под новым наслоением столь же незначительных дел. Он временщик и творит временное.
И, как всегда, от мутной безнадежности потянуло куда-то, к кому-то, нет, не к тем, кто способен помочь - этого никто не может, - способен понять.
И он заторопился, заранее страдая от того, что могут окликнуть, задержать, что на лестнице, возможно, встретятся знакомые, придется здороваться, говорить о пустяках и прятать, прятать голодное выражение лица.