Артистка, въ малороссійской вышитой рубахѣ, въ простенькой юбочкѣ, съ монистами на шеѣ, съ небольшимъ, но симпатичнымъ голоскомъ, пѣла: "Ахъ не плыть мнѣ рыбкой въ Вислѣ, беззаботной ласточкой не быть мнѣ, птичкой перелетной, нѣтъ! Мнѣ шепчетъ вѣтеръ: твой Янко возвращается!" Глубоко грустная, охватывающая душу скорбью пѣсенка, спѣтая артисткой уже черезчуръ естественно и искренно, наконецъ, дошла до его души, и ему думается, что такъ всегда, всегда бываетъ, что все хорошее, свободное бѣжитъ отъ человѣка, и ему остается только плавать к мечтать объ этомъ. Ему вспомнились его юношескіе годы, его начало службы, его увлеченіе повѣявшею свободой на Руси, его успѣхи по службѣ, успѣхъ за трудъ, энергію, честно-либеральное отношеніе къ своимъ обязанностямъ и правдивое, смѣло-честное отношеніе къ людямъ и ихъ мнѣніямъ. Какъ хорошо ему было, какое внутреннее довольство царило въ немъ и какъ отражалось это и въ его быстромъ взглядѣ, и въ его громкой рѣчи, и въ его скорой походкѣ, и въ тѣхъ привѣтливыхъ, любящихъ взорахъ, которыми смотрѣли на него друзья, и даже въ тѣхъ злыхъ, но полныхъ уваженія, взглядахъ, которыми смотрѣли его враги! И вотъ какая благодарность за все: она, она, его героиня, его покойная жена, съ гордымъ взглядомъ, съ величественною осанкой и съ мягкимъ, проникающимъ въ душу голосомъ, стоитъ и говорятъ ему, что она любитъ его, что она давно, давно любитъ его, любитъ за его мягкую, добрую душу, за его смѣлые поступки и слова, за его умъ… "Ее-ль голубку не любилъ, ее ли я не миловалъ! И кто-жъ бѣдъ моихъ виною? - Ой калина! Ой малина! Галя бѣдная моя!" - слышитъ онъ жалобную пѣсню Яна, любимая дѣвушка котораго опозорена и брошена паномъ, - и слезы, сухія слезы, подступаютъ къ нему, и тяжело у него на душѣ. "За что, за что? - думаетъ онъ. - Она умерла, дѣти маленькія и я опозоренъ, изруганъ, ихъ попрекаютъ именемъ отца, дѣтямъ судятъ участь подлецовъ! За что?… Отчего Янъ не убиваетъ барина, а уходитъ съ толпой въ церковь? - вдругъ мелькаетъ у него въ головѣ новая мысль. - Вотъ женщина - такъ героиня! Она будетъ мстить, она подожжетъ и они сгорятъ… Трусиха! Баба! - думаетъ онъ, югда пукъ зажженой соломы падаетъ изъ рукъ Гальки, подъ вліяніемъ церковнаго напѣва. - Чего испугалась? Глупо!.. Но она простая, глупенькая, бѣдная дѣвушка, - ну, а ты, ты что сдѣлалъ за свой позоръ?"…. И вотъ ему кажется, что не Галька сошла съ ума, что это не она утопилась, а что это онъ вдругъ стадъ гадокъ и противенъ себѣ, что разсудокъ потерянъ у него, что ему больше ничего не остается дѣлать, какъ топиться. Онъ не дослушалъ конца оперы, онъ не могъ болѣе слышать и видѣть, какъ хоръ началъ пѣть надъ утопленицей, - кровь прильнула къ его головѣ, и онъ скоро вышелъ изъ залы театра. Въ корридорѣ уже было много народа, его часто останавливали, толкали, говорили надъ самымъ ухомъ и это успокоивало его; онъ неторопливо подошелъ къ платью, сдалъ билетъ, надѣлъ шубу. Морозъ охолодилъ его голову, и онъ задалъ себѣ вопросъ, что нужно сдѣлать завтра? Но вмѣсто отвѣта онъ опять задумался надъ недавно случившимся въ институтѣ, надъ послѣдствіями отъ того, "развѣ я первый? - думалъ онъ, когда тревожныя мысли начали подавлять его и онъ инстинктивно хотѣлъ успокоить самого себя. - Мало ли скандальныхъ исторій случалось съ гораздо выше меня стоящими людьми?"… Онъ припоминаетъ скандальныя исторіи, случавшіяся съ сильными міра сего; ему вспоминается недавняя исторія съ солью и желѣзомъ въ Нижнемъ-Новгородѣ, и ему кажется, что эти случаи успокоиваютъ его, онъ какъ будто забываетъ себя. Предъ нимъ проносятся герои нижегородской покражи соли и желѣза… "Позоръ, позоръ! Дневной грабежъ!.. И опоздай ревизія на пять дней, - всему конецъ! Разлилась бы Волга, кражи никто бы не видѣлъ, Вердеревскій былъ бы счастливъ, уважаемъ, у его любовницы были бы дома, рысаки, богатство… Случай, пустой случай - и всему конецъ… Каково ему было? Мнѣ, право, жаль Вердеревскаго… Но тамъ искупленіе въ наказаніи, а я обруганъ публично, осмѣянъ, какъ негодная дрянь, и меня прогоняютъ со службы"… И опять тѣ же мысли, и чѣмъ далѣе, тѣмъ все въ большемъ и большемъ ужасѣ, тѣмъ все съ большими и большими страшными послѣдствіями представляется ему случай съ нимъ. Онъ тихо шелъ, но теперь пустился чуть не бѣжать по направленію къ своей квартирѣ. Онъ позвонилъ у двери; ему отперли, лакей взялъ шубу. - Что, дѣти спятъ? - спросилъ онъ самымъ покойнымъ голосомъ. - Спятъ, - отвѣтилъ лакей. - Хорошо, - сказалъ онъ и вошелъ въ залу, удивляясь, почему онъ не запыхался, почему онъ спокоенъ. - О, у меня сильный характеръ и я смогу перенести и не такое несчастіе! Пустяки, право, пустяки!..
Посреди залы стоялъ столъ; горѣла лампа, стояла холодная закуска и бутылка вина. Онъ сѣлъ на стулъ около стола, отрѣзалъ кусокъ сыру, налилъ въ стаканъ вина, взялъ въ руку кусокъ хлѣба, положилъ на него сыръ и поднялъ руку, поднося хлѣбъ ко рту; ротъ открылся на половину, но рука опустилась; онъ всталъ, бережно положилъ хлѣбъ на столъ и началъ ходить по залѣ. Онъ ходилъ то тихо, то порывисто-скоро, то опустивъ голову, то поднявъ ее вверхъ, то ломая руки, то заложа ихъ за спину. Но вотъ онъ посмотрѣлъ на слабо-освѣщенный портретъ женщины съ малюткой на рукахъ; онъ остановился, по глазамъ его бѣгутъ слезы, и ему легче. Онъ боится, чтобы слезы не прекратились; онъ боится, чтобы не ушелъ портретъ, онъ не видитъ уже его, - слезы мѣшаютъ смотрѣть, - но она, какъ живая, съ живымъ ребенкомъ на рукахъ, стоитъ передъ нимъ. Вотъ онъ цѣлуетъ ее, но она холодна, она не положила своей руки на его плечо, она не говоритъ, что дитя лучше ее и чтобы онъ поцѣловалъ дитя, - нѣтъ! "Прочь отъ меня! - говоритъ она ему. - Я не люблю тебя болѣе, - ты не тотъ, котораго я любила! Тотъ былъ честный, правдивый, смѣлый, а этотъ - трусъ, лгунъ, поруганный и опозоренный измѣнникъ правды… Прочь отъ меня!.." Онъ вздрогнулъ, широко раскрытыми глазами смотритъ по сторонамъ и залпомъ выпилъ стаканъ вина. Онъ вынулъ карманные часы. "Первый часъ!.. Пора спать…"
Онъ вошелъ тихо въ спальню дѣтей. Лампадка передъ образомъ едва освѣщаетъ комнату и кроватку, на которой лежатъ двѣ дѣвочки. Одна, меньшая, свернулась клубкомъ, головка ея спущена на грудь и маленькія ручки подъ головкой, такъ что изъ-подъ одѣяла видна только головка и маленькіе пальчики рукъ. Другая, большая, "мама" меньшой, лежитъ бочкомъ, немного согнувъ ноги, одною рукой прижавъ къ себѣ меньшую, а другой, совсѣмъ голенькой, обложивъ меньшой головку, причемъ ея собственная головка, шейка и рука совсѣмъ открыты, лицо видно въ профиль и тихое, едва слышное дыханіе издаетъ она, тогда какъ меньшая дышетъ ускоренно, гораздо громче, издаетъ не носовые, не гортанные, а только воздушные, почти музыкальные звуки. Онъ стоитъ передъ ними, любуется ими, хочетъ поцѣловать ихъ, но вмѣсто того креститъ, боясь разбудить ихъ сладкій сонъ… Онъ взялъ стулъ, сѣлъ около нихъ и закрылъ глаза. Ему казалось, что онъ не спитъ, но онъ погрузился въ дремоту; тихая, сладостная дремота посѣтила его. Ему снятся дѣти, они растутъ быстро, они большія; Лиза - невѣста и онъ выдаетъ ее замужъ; мужъ - молодой, серьезный… Что это?… Онъ вздрагиваетъ. Передъ нимъ стоитъ Могутовъ и его Лиза идетъ за него замужъ?.. "Нѣтъ, нѣтъ! - кричитъ онъ. - Этого не будетъ! Онъ сосланный подъ надзоръ полиціи, онъ бѣдный, недоучившійся студентъ; онъ созывалъ толпу рабочихъ, онъ говорилъ съ ними, чтобы потомъ бунтовать въ институтѣ… Нѣтъ, нѣтъ, этого не будетъ!.. "Вѣдь это ты сдѣлалъ все, папа, - улыбаясь говоритъ Лиза. - Онъ былъ славный, учился хорошо, ты любовался его чертежами, такъ нравились тебѣ его дѣтски-угрюмые глаза… И ты, папа, сдѣлалъ его бѣднымъ, несчастнымъ! Но я добрая, папа, я пожалѣла его. У меня не было мамы, я скучала по ней, я искала ее во всѣхъ, я любила всѣхъ, я особенно любила тѣхъ, у кого нѣтъ мамы, кого никто не любитъ, кого обижаютъ. Его обидѣли, папа! Онъ - добрый, серьезный, и я буду его любить крѣпко, крѣпко", - и она цѣлуетъ его… "Прокляну!" - кричитъ онъ. - "Бейте его, подлеца! - кричитъ вдругъ появившаяся толпа студентовъ. - Онъ - христопродавецъ! Онъ самъ предложилъ избрать депутатовъ и самъ потомъ исключилъ ихъ… Плюйте ему въ глаза!.. Кто честный, тотъ пусть плюетъ на него!.." И вотъ они всѣ плюютъ и уходятъ, и вотъ подходитъ въ нему его Лиза… Какая она красавица, какіе у нея добрые, глубокіе голубые глаза, и эти глаза полны слезъ; но она смѣло идетъ, гордо поднявъ голову вверхъ. - "Папа, говоритъ она, - я любила тебя, я уважала тебя, я жалѣла тебя, я бы умерла за тебя. Но… ты перемѣнился, папа, ты сталъ другой, я плачу по тебѣ; но я плюну на тебя, папа! Я можетъ-быть умру послѣ этого, папа, но я плюну… Кто любитъ отца или мать паче Меня, тотъ не достоинъ Меня"…
Онъ вскочилъ. Онъ смотрѣлъ кругомъ и невольно, отъ страха, глаза его обращаются къ источнику свѣта, маленькой лампадкѣ, льющей слабый, желтоватый свѣтъ, который почти пропадалъ въ концѣ комнатки, едва освѣщалъ спящихъ младенцевъ и только нѣжно-мягкій свѣтъ бросала лампадка, на маленькій образъ Богоматери, съ младенцемъ Христомъ на рукахъ и освѣщала его. "Прости, прости, мнѣ Господи, - шепталъ онъ, упавъ на колѣни. - Для нихъ, для нихъ, прости меня! Я грѣшникъ, я отступникъ, но для нихъ укрѣпи меня и дай силу, не до конца изломаться подъ бременемъ жизни!.." Онъ успокоился, хотѣлъ идти въ залъ, но опять подошелъ къ кроваткѣ и три раза перекрестилъ спящихъ дѣвочекъ. Рука его устала, силы были подломлены и при третьемъ разѣ рука тяжело упала на старшую дѣвочку. Онъ присѣлъ на постель и не замѣчалъ, что рука, какъ мертвая лежала на груди дѣвочки.
- Папа, мнѣ такъ тяжело, - открывъ глаза и въ полуснѣ, говорила дѣвочка, растягивая слова и силясь совсѣмъ проснуться.
А онъ сидѣлъ какъ, вкопанный, устремивъ глаза въ темный уголъ
- Папа, мнѣ тяжело такъ. Папа, папа!.. Tы спишь, папа? Папа, не души меня!.. Папа!