Как и всегда во всех моих репортерских изысканиях, да вообще во всех жизненных приключениях, и на этот раз мне, как говорится, повезло.
Когда упавшего швейцара унесли, я сел за столик в буфете и заказал яиц всмятку.
Едва я доел последнее яйцо, вырабатывая в голове, с чего и как начать мои исследования, как ко мне подошел сотник первого казачьего полка, спортсмен, мой старый знакомый и сотрудник "Журнала спорта".
- Владимир Алексеевич, где путь держите?
Истый казак, несмотря на столичную культуру, сказался в нем. Ведь ни один казак никогда не спросит, куда едете или идете, - это считается неприличным, допросом каким-то, - а так, как-нибудь стороной, подойдет к этому. Слово же "куда" прямо считается оскорблением.
"Куда идешь?" - спросит кто-нибудь, не знающий обычаев, у казака.
И в ответ получит ругань, а в лучшем случае скажут:
"Закудыкал, на свою бы тебе голову!.."
Если же встречаются друзья, которым друг от друга скрывать нечего, то разрешается полюбопытствовать:
"Где идете (или едете)?"
В ответ на его вопрос я рассказываю ему цель своей поездки: осмотреть холеру в степи, по станицам и хуторам, а потом заехать в Новочеркасск и взять официальные данные о ходе эпидемии.
- И надумал я нанять пару лошадей, доехать до одной станицы, конечно, составив предварительно маршрут, в станице снова нанять лошадей до следующей, и так далее, и закончить Новочеркасском.
- Так. Только едва ли закончите Новочеркасском, как бы в степи не побывшиться… Ведь в тех же телегах, на которых вы будете ездить, и холерных возят… Долго ли до греха…
- Что же делать?
- Что делать? А вот сперва выпить хорошего вина, а потом оно и покажет, что делать… А дело-то простое. Сейчас едем ко мне на хутор: там у меня такой третьегодняшний самодав - пальчики оближешь! Да и старые вина есть первосортные, - отец сам давит… Вот уж выморозки так выморозки - ум проглотишь! Ни у Соколова, ни у Меркуловского ничего подобного!
- Это очень завлекательно, но ведь у меня дело важное. Сейчас я наметил первым делом в город - купить бурку, чайник медный и кое-что из съестного…
- Так. И чайник, и бурку, и казанок с треногой, и суму переметную пойдем купим. До поезда еще часа два. А потом в вагон и ко мне на хутор, а маршрут мы вам с отцом составим, он все знает.
Пошли за покупками.
- А ведь вам везет! - сказал он дорогой.
- В чем?
- Да вот хоть в этом! Я уж все обдумал, и выйдет по-хорошему. На ваше счастье мы встретились: я и в город-то случайно, по делу, приезжал - безвыходно живу на хуторе и хозяйствую. Я уж год как на льготе. Пару кровных кобыл купил… свой табунок, виноградничек… Пухляковский виноград у меня очень удался ныне. Да вот увидите. Вы помните моего старого Тебенька, на котором я в позапрошлом году офицерскую скачку взял? Вы его хотели еще в своем журнале напечатать…
- Хорошо помню - караковый полукровок, от Дир-боя.
- Три четверти кровный! Вот на нем-то вы и поедете по степям. Плохому ездоку не дал бы, а вам с радостью! Из всякой беды вынесет.
- Ну, а как же… - заикнулся я, но он меня перебил:
- Да вот так же, вам всегда везет, и сейчас тоже! Вчера приехал ко мне мой бывший денщик, калмык, только что из полка отпущенный на льготу! Прямо с поезда, проездом в свой улус, прежде ко мне повидаться, к своему командиру… Я еду на поезд - а он навстречу на своем коне… Триста монет ему давали в Москве - не отдал! Ну, я велел ему дожидаться, - а вышло кстати… Вот он вас проводит, а потом и мою лошадь привет дет… Ну, как, довольны? - и хлопнул меня по плечу.
- Счастлив! Александр… Александр…
- Ну, уж вы меня попросту, как отец зовет, Санькой! Ты, мол, Санька!
- Ну ладно, спасибо тебе, Саня!
* * *
На полустанке нас ждала пара прекрасных золотистых полукровок в тачанке, и на козлах, рядом с мальчуганом-кучером, в полной казачьей форме калмык. Он спрыгнул и вытянулся.
- Здравствуй, Ваня! Хорошо, что дождался, а я хочу тебе на неделю службу дать.
- Рад стараться, ваше благородие.
Дорогой мы все переговорили. Я спросил у калмыка его имя.
- Иван, - так меня, когда я в денщики к их благородию поступил, они меня назвали, и весь полк так звал! - очень чисто, почти без акцента ответил мне калмык.
Двое суток я прожил у милых казаков. Старик, участник турецкой кампании на Балканах, после серьезной раны безвыходно поселился на хуторе и хозяйствовал. Его дом был полная чаша, а жена, красавица с седыми кудрями, положительно закормила меня. Такого каймака я никогда и нигде не ел! Отец угощал удивительными десятилетними наливками и старыми винами, от которых голова свежая, сиди за столом и пей, только встать не пробуй - ноги не слушаются! Сначала отец как-то поморщился, узнав, что сын дает мне своего Тебенька, но когда на другой день мы устроили кавалькаду и я взял на нем два раза ограду, - он успокоился, и мы окончательно подружились. Я фотографировал группы семьи - вся семья только трое: отец, мать и холостой Саня, - потом снял калмыка, а потом… Вот я о чем жалел, когда выехал на холеру, - забыл у них свой кодак, засунув его в книги, и получил его почтой в Москву вместе с чудным окороком и гусиными копчеными полотками. (В кодаке было снято пять пластинок - в том числе был и калмык.)
"А вина и наливки пришлю после, с какой-нибудь оказией, а то эти подлецы на почте не приняли, и пришлось Саньше посылку перекупоривать", - было в письме от старика.
И действительно, зимой прислал!
А как хлопотала сама хозяйка, набив сумку съестным, - а главное, что больше всего пригодилось, - походными казачьими колобками, внутри которых находилось цельное круто испеченное яйцо! Была ветчина малосольная, пшено, рис, чудное сало, запас луку и чесноку. А каким великолепным поваром оказался мой калмык, питавший меня ежедневно в обед и в ужин кулешом, в который валил массу луку и чесноку - по рекомендации моих хозяев, против холеры лучшее средство. О напитках тоже позаботились. И, напутствуя меня, когда я уже был готов к отъезду, старый казак надел мне на шею большой медный крест на шелковом гайтане.
- Против холеры первое средство - медь на голом теле… Старинное средство, испытанное!.
Вспомнил я, что и старые бурлаки во время холеры в Рыбинске носили на шее и в лаптях, под онучами, медные старинные пятаки.
Приняв от него это благословение, я распрощался с милыми людьми, - и мы с Иваном очутились в выгоревшей, пыльной степи… Дальнейшие подробности со всеми ужасами опускаю, - да мне они уж и не казались особенными ужасами после моей командировки несколько лет тому назад за Волгу, в Астраханские степи, на чуму, где в киргизских кибитках валялись разложившиеся трупы, а рядом шевелились черные, догнивающие люди, И никакой помощи ниоткуда я там не видел!
Насмотрелся я картин холеры, исписал три записные книжки.
Мы стали приближаться к Новочеркасску. Последнюю остановку я решил сделать в Старочеркасске, - где, как были слухи, много заболевало народу, особенно среди богомольцев, - но не вышло. Накануне, несмотря на прекрасное питание, ночлеги в степи и осторожность, я почувствовал недомогание, и какое-то особо скверное: тошнит, голова кружится и, должно быть, жар.
У нас во время холеры как предохранительное средство носили на шее медные пластинки. Это еще у Ганнемана есть.
Я ничего не сказал калмыку, а только заявил, что завтра поедем прямо в Новочеркасск, а в Старочеркасск заезжать не будем, хотя там висят на паперти собора цепи Стеньки Разина, которые я давно мечтал посмотреть. А слыхал я о них еще во времена моей бродяжной жизни, в бессонные ночи, на белильном заводе, от великого мастера сказки рассказывать, бродяги Суслика, который сам их видал и в бывальщине о Степане Тимофеиче рассказывал, как атамана забрали, заковали, а потом снова перековали и в новых цепях в Москву повезли, а старые в соборе повесили для устрашения…
Если я не поехал посмотреть эти цепи, так значит, уж мне плохо пришлось! Я даже отказался, к великому горю Ивана, ужинать и, по обыкновению завернувшись в бурку, седло под голову, лег спать, предварительно из фляги потянув полыновки и еще какой-то добавленной в нее стариком спиртуозной, очень вкусной смеси.
Ночь была теплая, и я проснулся утром, когда солнце взошло. Голова кружилась, тошнило. Наконец я сказал Ивану, который уже вскипятил чай:
- Уж не холера ли со мной? Ведь со вчерашнего дня!
- Никак нет, ваше благородие, а впрочем, все может быть! Только это ничего - пропотеть, и все пройдет! Напьемся чайку.
Он и о себе и обо мне одинаково говорил "мы" - чисто денщицкая привычка.
"Что нового?" - спросили денщика одного полкового адъютанта.
"Есть новость! Так что мы с барином женимся, его благородие полковницку дочку засватали"…
- Напьемся чайку напополам с вином (которого он и в рот не брал), а потом наденем на себя бурку да наметом, наметом, пока скрозь не промокнем, - и всякая боль пройдет! К Черкасску здоровы будем!
А меня дрожь пробирает и тошнит.
Поседлал Иван, туго затянул подпруги - и ахнули мы с ним вместе широким наметом - только ветер свистит кругом да голову отворачиваешь! Давно я так не скакал, а без тренировки задыхаешься. Да еще слабость…
Иногда, когда Иван отставал, я сдерживал моего Тебенька, - но сын славного Дир-боя, отмахав верст двадцать, был свеж, только фырчит, ноздри раздувает, а повода не спускает, все попрашивает. И у калмыка хорош конь - тоже свеж.