- Не любит за дело, - сказал на это дедушка Савелий. - Зачем ты согрубил ему? Не знаешь ты того, что тебе за это, может, всю жизнь терпеть причтется? Я Василья Миколаича знаю: он грубости ни в ком стерпеть не может - такой уж у него нрав крутой; он и своему брату не спустит, а ты что против него? Щенок, углан, а туда же, начальству грубость оказывать смеешь. Ты должен это завсегда помнить, что начальству грубить нельзя; хоша бы он и пьяный был тогда, а ты все должен себя от грубости удержать. Потому с пьяным и со своим братом связываться не надо, а ты, вишь, с начальством спорить стал! Как это можно? И добро бы ты за сестру свою заступился, а то за чужую девку. Да он тебе этого и вовек не забудет - вот помяни мое слово; я его всю природу знаю, и отца его, и брата, все они такие злопамятные.
Старик покачал головой, сострадательно и вместе с тем укоризненно поглядывая на парня. У того попрежнему был наморщен лоб, сжаты кулаки и стиснуты зубы; в глазах сверкала непримиримая, упорная ненависть. Он молчал.
- Покорись, парень, - заговорил опять старик, - послушайся меня, я те не на худо учу, пади в ноги, может, и простил бы. Эка штука, что хмельной приказчик к вам на вечорку заехал да стал с девками заигрывать. Это и завсегда так бывало, чего тут есть худого? Ничего нету. Потому, коли какая девка себя смирно ведет, так тут что хошь делай, ничем не возьмешь.
- А зачем он рукам больно много воли давал? - процедил парень сквозь зубы.
- Какую же такую волю он рукам давал? Разве похлопал девок маленько, на колени к себе посадил? Так что ж тут такого худого? Разве они с вашим братом не дурят? Не так еще дурят!
- Ты, дедушка, на вечорке этой не был и про дело это, стало быть, не знаешь, - сердито сказал парень, еще более рассерженный укорами старика.
- Ну, как не знать, знаю тоже; Грунька-то, кажись, мне внучкой доводится, - сказал старик, медленно поднимаясь с места, и, поглаживая поясницу, пошел в конюшню. В дверях он остановился и прибавил:
- Ведь хмель его всему причиной был! Кабы не хмелен он был, так поехал ли бы к мастеровому мужику на вечорку? Ты посуди, голова.
И старик опять сострадательно покачал головой, глядя на парня.
- Пойдем-ка, брат, время уж лошадей на водопой выводить, - прибавил он, видя, что парень молчит и не трогается с места.
- Ишь, хмелен был, так и спускай ему все! - с сердцем молвил парень. - Тешатся они нами, кровопивцы, вот словно мы и не люди.
II
Но дедушка Савелий уже ушел в конюшню и не слыхал этих слов. Из лесу послышался свист, затрещали сухие сучья, и к конюшне подошел другой парень, несколько моложе первого; он вел в поводу славную вороную кобылу.
- Где поймал? - спросил старик, выглядывая из конюшни.
- Да уж за изгородью поймал, почитай что около однодворки был, там и поймал.
- Ишь, куда ее унесло! - удивился старик. - Ставь в стойло.
Парень завел лошадь в конюшню.
- А ты с чего туда кинулся искать-то ее? - продолжал расспрашивать старик. - Я думал, что ты к Круглому пойдешь.
- Я к Круглому и пошел, да мужик в лесу дрова рубил, так сказал, что видел ее около однодворки. Я туда и кинулся. Кабы не мужик этот, ни за что бы не найти, понапрасну пробегал бы только.
- Около однодворки, бают, медведица ходит страшенная, - продолжал рассказывать парень, поставив лошадь и помогая старику обуздать рыжего жеребца, ржавшего и скакавшего в стойле. - Тереха бает, что у Луки Веселого телушку задрала третьего дня.
- А ты где Тереху видел? - спросил старик.
- А я по верхней дороге шел, мимо кирпичного сарая, там и видел. Приказчик там верхом приехал; надо быть, сюда будет.
- Будет, так стану мужика из поторжных просить себе в подмогу, - сказал старик, - потому с вами мне не справиться, коли за грехи медведь к нам пожалует. Гляди, третьего дня у нас этот сокол-от в лесу ночевал, - прибавил он, хлопнув рыжего по холке, - да и игренько тоже.
- Беда! Уж мы судили это с Терехой. Помнишь, в запрошлом году карька медведь заел? Какая лошадь была сильнеющая, а вот не могла же убежать! - судил парень, накидывая веревочную петлю на шею рыжку и помогая старику выпятить его из стойла.
Кое-как удалось им вывести храпевшего жеребца из стойла; тот из дверей вскачь бросился к пруду. Старик и парень крепко ухватились - один за веревку, другой за узду - и поволоклись за ним, едва успевая перебирать ногами. Первый парень между тем вывел других двух, более смирных жеребцов и тоже пошел вслед за ними. Едва успел старик напоить и привести обратно в стойло своего рыжего соколика, как из лесу, справа от конюшни, послышался конский топот, и скоро к конюшне подъехал верхом на сивой лошади мужчина лет тридцати с небольшим, очень смуглый, с черными глазами и волосами. На нем был коричневый сюртук и круглая поярковая шляпа. В руке он держал крепкую казацкую нагайку. Завидев его, дедушка Савелий поспешно выскочил из конюшни и низко поклонился.
- Ну что, старик, все ли в порядке? - спросил приехавший.
- Все в порядке, батюшка Василий Миколаич, - заговорил старик, складывая руки на груди и подходя поближе к лошади. - Вот только вороная кобыла сегодня из поскотины выскочила, да Тимка поймал; мужики его наткнули, он и нашел. Теперь в стойло поставили.
Василий Николаевич вынул из кармана папироску и закурил.
- Не будет ли вашей милости, - заговорил старик робко, - нарядить к нам мужика из поторжных на подмогу, потому я один с конями справиться не могу, стар стал, а ребята - подконюшенники молоды, опять же и не свычны. Тимка еще-таки попривычнее, потому сызмальства в подконюшенниках живет, а вот Гришка - так совсем не свычен к этому делу.
- А ты приучай, - пропустил Василий Николаевич с клубом дыма и как-то подозрительно взглянул на старика.
Тот переступил с ноги на ногу и опять заговорил: - Я стараюсь, батюшка Василий Миколаич, сколько сил моих есть, одначе все мне одному с ними боязно здесь, потому, сказывают, медведь около однодворки ходит. Беда, коли до нас доберется.
- А вы к ночи лошадей в конюшню загоняйте, - ответил на это Василий Николаевич, бросая докуренную папироску. - А работника с поторжной я вам дать не могу. И так вас тут трое, этого довольно.
- Ваша воля, Василий Миколаич, как угодно. Я потому молвил, что как теперича у меня сила худая, годы мои старые, да окромя того я и увечья от этих лошадей много принял, не одинова у смерти бывал, так теперь желательно бы помощника себе поопытнее иметь. Нельзя ли, батюшка Василий Миколаич?
И старик поклонился низко, придавая глазам и лицу просящее, чуть не слезливое выражение.
- Полно врать! Какого тебе помощника надо? - сказал Василий Николаевич, поворачивая лошадь. - Вот Гришку и приучай: парень бойкий; слушает ли он тебя?
- Как не слушать, батюшка Василий Миколаич, завсегда слушает, - торопливо заговорил старик, идя рядом с лошадью приказчика, который шажком поехал к лесу.
- Ну, то-то, смотри за ними, чтобы они даром не жили, - говорил приказчик, похлестывая нагайкой по ветвям лип, отчего его сивая лошадь вздрагивала и пугливо косила по сторонам. - Да я вот пошлю завтра жердей, так ты вели изгородь, где низка, поправить, поднять повыше, чтоб лошади из поскотины не выскакивали, да подконюшеиников ночевать домой не отпускай - пусть при тебе будут безотлучно.
- Слушаю, батюшка Василий Миколаич, слушаю, - говорил старик, пускаясь бежать вприпрыжку за побежавшей рысью лошадью.
- А работника я вам дать не могу, - добавил Василий Николаевич, делая старику знак, чтобы он возвратился к конюшне.
Пока старик объяснялся с приказчиком, парни разговорились.
- Дунька сказывала мне, - говорил младший парень, - что Груньку на работу выписали кирпич делать, тысячи две, бает, написали на нее.
- Неужели? - встревоженно удивился Гриша.
- Право, я Дуньку видел, мимо сарая шел. Сказывает, что и нарядчик уже сегодня ездил наряжать, да она не пошла; отпрашиваться, надо быть, хочет.
Гриша молчал.
- Ну, ребята, теперь надо игренька и серуху загонять на ночь в конюшню, в лесу-то боязно оставлять их, - сказал старик, подходя к парням. - Пойдемте-ка вместе, я только лапти обую.
- Я, дедушка Савелий, хотел было домой бежать, - заговорил Гриша недовольным тоном. - Ты ведь сулился меня ночевать отпустить.
- Не, брат, ночевать нельзя; приказчик не велел вас домой отпускать на ночь, бает, здесь чтобы всем спать. Я было зачинал ему баять, что ты около лошадей не свычен, чтобы кого ни на есть другого мне дали в подмогу, кто поопытнее, да он и думать не велел - тебя велит приучать. Значит, тебе уж отсель не вырваться, - говорил Савелий, глядя на сердитое лицо Гриши с участием и сожалением.
Тот плюнул, накинул пониток[1] и пошел в лес выгонять игренька и серуху. При входе в лес, однако, он остановился и подождал Савелия.
- Ты хоша ненадолго меня отпусти домой сбегать по хлеб, - сказал он, когда старик подошел к нему.
- Ну, ступай, по хлеб сбегай, да и мне принеси хлеба: у меня тоже мало; да вели молодушке бурак браги налить.
- Ладно, я живо слетаю, а ты с Тимкой загонишь игренька-то, он тут недалеко ходит.
И Гриша быстро поворотил на тропинку, по которой недавно уехал приказчик. Старик поглядел ему вослед с грустной улыбкой.
III