Петраков-старик, сидя под сараем, чутко прислушивался к далекому уличному шуму. Вытащил из-за пазухи кожаный бумажник, туго набитый засаленными керенками. Прыгали пальцы, крепко давило затылок. Обнюхал старик судорожно пятисотенную, расстегнул штаны, тупо посмотрел на старые волосатые ноги. Если в промежуток повесить - боязно: обмочишь нечаянно. В кармане таскать - ненадежно: оторвется, сатана, без ножа зарежет. В банку отвезти - разве знаешь, какие порядки будут? Нынче солнышко, завтра дождик.
Вошел сын Григорий под сарай, глаза у Петракова блеснули по-кошачьи зеленым огнем. Заходила борода во все стороны, по спине холодок пробежал. Повалился он боком на солому, торопливо запел тонким девичьим голосом:
- Ижа херувима, тайный образующий!..
- Тятя, война! - крикнул Григорий.
- Где?
- В народну армию собирают.
У ворот встретился Митя Маленький, прихрамывая на левую ногу, Петраков покосился:
- Какая змея укусила?
- Нога нарывает.
- То-то нога! Обманывать хочешь?
- Старый я, меня не возьмут...
Григорий рассердился:
- Все старики! Я не пойду за вас воевать.
Орешкин в улице рассказывал мужикам:
- Куда меня к дьяволу, я же бракованный!
- Врешь, милай, запрут!
- Куда запрут? У меня кила на левом боку...
- Вырежут!
Молодые ребята ходили ягнятами в жаркий полдень. Руки обмякнули у них, глаза посоловели. Всех караулил невидимый мясник, приготовивший нож.
Павел-студент блестел начищенными сапогами. Шел по улице он, не похожий на других, подпоясанный широким офицерским ремнем, уверенно потряхивал обтянутыми бедрами.
- Здравствуйте, старички!
- Ну-ка, расскажи нам, Павел Лексеич, хорошенько!
Рассказывал Павел охотно:
- Чешское государство - славянское, чехи - славяне. Мы тоже славяне. Ехали они через Пензу в Сибирь, чтобы морем на родину к себе переправиться. Видят, порядка нет в нашей стране, думают: надо порядок завести русским.
- Силенка-то есть у них?
- Еще бы, со своими пушками.
- Можа, без нас обойдутся?
Павел сердился:
- Так нельзя, граждане, рассуждать! Кому нужна демократическая республика? Нам. Кому защищать ее от нападения разного? Нам. Ясно? А мы привыкли стороной идти. Так нельзя, граждане! Нужны нам хорошие порядки, давайте и действовать сообща.
- Вы тоже идете?
- В первую голову.
Петраков громко кричал:
- А кто не пойдет, как будет?
Ему не отвечали. Горько плакала Знобова-старуха посреди улицы:
- Третьего сына убить хотят. Ой, матушка, богородица, защити народушко несчастный!
Дядя Федор, большая голова, исступленно выкрикивал, просовываясь между мужиков:
- Глаза надо портить, капли в уши пускать!
- А ежели под суд попадешь?
- Никакой доктор не узнает. Добиться булавку длинную, можно хромоту приделать под кожу. Разве мысленное дело опять воевать?
Милок рассказал про анархистов:
- У этих лучше всех: никаких властей не признают.
- Вот бы к ним попасть на это время!
- Флаг черный у них, своя программа.
- Почему же черный?
- Так уж, эдак: анархисты они...
- Без властей все равно нельзя - порядков не будет.
- А на кой мне ваши порядки, если у меня Семку с Гаврюшкой возьмут?
Куском глиняным развалилась жизнь. Мучало раздражение на чехов, на большевиков. Собирались кучками мужики, бегали по избам, бессильно плевались от злобы, били скотину.
- Мирно-то жить неужто нельзя?
- Выходит - нельзя.
- Сколько лет жили! Выдумали какое-то равенство.
- Городские дошли...
- Бить надо за каждую выдумку, чтобы людей не тревожили...
Петраков два камня таскал на душе: сын и кожаный бумажник, набитый керенками. Плюнуть на большевиков - могут вернуться, деньги отберут. Связаться с ними, отдавай сына в народную армию. Как тут жить?
2
Чехи вошли перед вечером.
Везли их на десяти подводах - пыльных, недоумевающих, в новеньких рубахах из коричневого полотна. На телегах лежали дорожные сумки, маленькие австрийские винтовки с короткими дулами. В тарантасе ехали: чешский офицер Братко и прапорщик Каюков. Около исполкома Каюков ловко выскочил из тарантаса, быстро вбежал на крыльцо, постукивая каблуками.
В коридоре ходила большая лопоухая свинья с вымазанным носом. На пороге, пригорюнившись, сидела белая пушистая кошка с грустными глазами. Секретарша без кофты сидела в комнате у себя. Тоска у нее была, неясно, о чем болело сердце. Секретарь на кровати лежал вверх спиной. Пьяный он был, неясно, о чем и у него болело сердце. То большевики подходили вплотную, то меньшевики. Всем нужно угодить, а он человек маленький, посеял две десятины проса в нынешнем году. Вообще скверная жизнь!
Каюков ударил шпорами около порога.
- Пардон, сударыня!
Через полчаса чехов разбирали самостоятельные. Суров-отец говорил одному:
- Нам, милый человек, ничего не жалко, только защищайте нас от разных непорядков.
Дедушка Лизунов распахнул сердце на обе половинки:
- Я желаю взять троих к себе на дом. Бери и ты, Матвей, хватит у нас...
Дома он выставил чехам блюдо бараньей похлебки.
- Ешьте, ребята, драться лучше будете!..
На лавках сидели мужики, молодые парни, у дверей толпились бабы. Всем хотелось посмотреть на невиданных чехов. А они, как русские: молодые, здоровые, с бритыми губами, веселые. Совсем не похожи на "азиатов". Чех постарше рассказывал ломаным русским языком:
- Боль-шевик не хо-рош дёлаль. Р_е_-спублик надо русский. Ми чех, не хотель вое-вать. Коли б нам сказаль: до дому, иди-те, не пошель бы ваш дерёв-ня...
А дедушка Лизунов говорил мужикам:
- Вот, робят, богу надо молиться за них. Ешьте, а вы ешьте, еще подолью...
Просто, семейно было в большой избе, позывало на шутки. Молодой чех переглядывался с солдатками, девкам играл глазами.
- Дунька, он на тебя глядит!
- Какой интересный, чертенок!
Не было страшного. Будто не на войну с русскими мужиками приехали чешские мужики, а странниками-пешеходами зашли передохнуть от дальнейшей путины. И разговоры пошли невоенные, осилило мужицкое. Сидел дедушка Лизунов в расстегнутой рубашке за большим семейным самоваром, любопытствовал:
- Хлеба у вас какие сеют, робят?
Девкина улице пели:
Не гляди, милый, в окошко,
Нам гулять с тобой немножко!..
3
Каюков с Братко остановились в дому у Перекатова. Окна в палисадник были открыты, с улицы тянуло вечерней прохладой. На солнечном костре потухал догорающий день. Медленно звонил колокол на низенькой колокольне. Площадью прошли Никанор с дьяконом, раздувая рукавами. Сзади, согнувшись, шагал Иван Матвеич в длинном пиджаке. Перекатов кружил около стола в новой рубахе, с туго перетянутым животом, лукаво заглядывал в глаза чешскому офицеру:
- Далеко ли намерены двинуться?
- На Николяйск!
- У нас большевиков нет! - опять заглядывал в глаза Перекатов. - Так, человек пяток немудрящих. Желаете посмотреть? Мы покажем вам, которые не убежали.
Павел-студент пригласил Марью Кондратьевну. Вошла она нерешительно, села на краешек стула.
- Вы местная учительница?- спросил Каюков.
- Да.
- Социалистка-революционерка? Очень приятно, я сам социалист-революционер. Ваш учитель большевик?
Не понравился Марье Кондратьевне бойкий прапорщик, и внутренне она сжалась, боясь проговориться, выдать Петунникова.
- Какой большевик! Мне не приходилось говорить с ним по этому поводу, но думаю, что он не большевик.
- А племянник священника?
- Я ничего не знаю.
Перекатов поглаживал бороду. Был он похож на кота, держащего, в лапах маленькую мышь, умильно щурил глаза, налитые ласковой злобой. Сердце у Марьи Кондратьевны ударило тревожно. Встала она против Каюкова, резко бросила:
- Я не знала, что меня пригласили на допрос: к этому я не приготовилась...
Павел-студент стукнул каблуками:
- Извиняюсь! Прапорщик Каюков интересуется в частном порядке, отнюдь не имея желания оскорбить вас...
Братко смотрел на дорогу. Нервно прошелся, обкусывая губы, глубоко взглянул на Марью Кондратьевну.
Когда все четверо вышли на улицу, Каюков выстрелил. Недоумевающе тявкнула собачонка спереди, грузно присела на задние ноги, потом упала на спину, мучительно заскулила, широко раскрывая глаза, пораженная болью. Марья Кондратьевна села на корточки около нее, взяла умирающую за голову. Рядом с Марьей Кондратьевной присел и Братко, ласково сказал утомленным голосом:
- Он нехорошо делает! Так не надо.
Идти с Каюковым было стыдно. Укоризненно смотрели темные присмиревшие избенки, гневом горело лицо Федякина, мысленно подошедшего к Марье Кондратьевне. Остановиться бы, уйти от этих людей, но сила непонятная вела к Никанорову дому. И Братко мягко держал ее под руку, нежно высасывая последнюю волю добрыми тоскующими глазами.