Опять Михаила Семеныч почувствовал приближение страшного, стоящего у дверей. Матвей Старосельцев, пошатываясь, прошел по дороге, крепко стиснул голову обеими руками. Дедушка Лизунов увидел Сурова-отца с перевязанным лицом, вспомнил про убитого Мокея. В маленьких оробевших глазах, как у хорька, выгнанного из норы, засветилась тоска предсмертная, обиженно махнул рукой.
- Шабаш! По ступицу увязли.
Брови у Перекатова переломились, ноздри широко раздулись, стукнул ладонью по столу:
- Слушайте!
Выступил Лавруха Давыдов:
- Мое слово!
- По порядку надо.
- Говори, Лексей Ильич.
- Плохо, если чехи не придут. По миру пустят большевики, сукины дети, гайтан снимут.
Опять выступил Лавруха Давыдов, сутулый, с перепутанными волосами.
- Мое мненье - хлебом кидаться нельзя. Какие мы жители, ежели у нас отберут? Крышка!
- Ну, скажи, по-другому как?
- Давайте подумаем.
- Думали - не выходит ничего.
- Человека выбрать надо, на станцию послать. Сходит он там к Василию Асафычу на постоялый двор, узнает, что и как... Если много чехов - бояться не будем.
- А если немного?
- Тогда, конечно... Запутались мы...
Дедушка Лизунов, точно молоденький, подпрыгнул:
- Да как же быть-то? Быть-то как? Придут, не придут... Ну, придут. Съедят у нас последний хлебишко и уйдут. Мы ведь не знаем, какие они люди. Можа, только вид делают за нас?.. Кто сидел у них в голове? Лучше своим дать, чтобы рот не разевали. Черт с ней! Беднее не будем. Кто жалат на мою руку?
Мысль о добровольной жертве обрадовала старика, и почувствовал он сразу внутреннее облегченье.
- Поддержим маленька! Есть у нас, и еще бог даст. Оно, как говорится, с собой не возьмешь. Сегодня в избе сидишь, завтра на мазарках ноги вытянешь. Надо и об этом подумать. Пиши меня, Лексей Ильич: Иван Савелов Лизунов - два пуда муки не-имеющим. Кто еще?
Поднялся Суров-отец с перевязанной головой.
- Вам, Иван Савелич, не грешно и больше дать. Я осенью спустил сто пудов да зимой девяносто. Хорошо это выходит? А вы на дурочке отыгрались...
Дедушка Лизунов не сразу понял. Долго смотрел на Сурова, как на лешего, пугающего по ночам, часто хлопал отуманенными глазами. А когда налились жилки на шее, сильно задрожала левая нога в кожаной калоше, - загорелся:
- Гляди на икону!
- Я давно гляжу.
- Крестись, ежели правду говоришь!
- Иван Савелич, не замахивайтесь!
- Бесстыдник ты!
- Дядя Иван, не выражайся!
- Обидчик ты!
Матвей Старосельцев выкладывал прошлогодние квитанции на проданный хлеб.
- Вот, читай: сто пудов, семьдесят пудов, полтораста пудов.
Неожиданно вошел дьякон в одной рубахе.
- Новости!
- Говори скорее!
- В Самаре война около элеватора. Чехи в город, большевики - из города. Поймают комиссаров на улице - суд. Полезут в карман - деньги, девяносто четыре тысячи нашли у одного.
- Эх, ведьма, сколько нахватал!
- И все золотыми по десять рублей.
- Кто сказывал?
- Да лавочник из Ивановки сидит у батюшки Никанора.
- Значит, правда?
Слева на дьякона дышал Суров-отец, напирая на плечо, справа тянулся Михаила Семеныч с прыгающей бородой. Матвей Старосельцев смотрел дьякону в рот.
- А мы тут боимся!
Под глазами у дедушки Лизунова заиграли морщинки, губы расцвели улыбкой.
- Ну-ка, расскажи еще!
Дьякон опять рассказывал:
- Сунулись в карман к одному - нет. Сунулись в другой - тоже нет. Кто-то крикнул: "За пазухой ищите!" Расстегнули пазуху, а там мешок привязан вроде большого кисета.
- Мешок?
- Угу.
- Хитрые, черти!
- На то и комиссары они.
Павел-студент вынес коробку с папиросами;
- Закуривайте, отец дьякон! Товарищи, кушайте моего табачку.
- Дай одну! - крикнул дедушка Лизунов. - Сроду не курил, а для праздничка выкурю... Отец дьякон, не грех?
- Покаешься!
Перекатов сел рядом с дьяконом.
- Виктор Васильич, нам нужен свой человек. Телефон хотим мы устроить политический, чтобы слышно было, где что говорят, а вы будто в стороне от нас...
На лбу у дьякона выступил пот:
- Я не могу.
- Разве вы сочувствуете им?
- Не в характере у меня.
- Да вы напрасно боитесь! Раз не сочувствуете им - должны сочувствовать нам.
Дедушка Лизунов похлопал дьякона по плечу.
- Ты, милок, за нас держись! С нами и тебе хорошо будет.
- Погоди, Иван Савельич. Тут плохого ничего нет. Вы всей России добро сделаете, Виктор Васильич.
Дедушка Лизунов опять перебил:
- Ты против нас не ходи, милок. Голова будет болеть...
Дьякон встал. Мнительное сердце забилось тревожно, как у петуха под ножом. Ведь он же не хочет политики. Он решительно не хочет ввязываться в общественное дело и пришел только затем, чтобы рассказать о комиссарах.
Перекатов хотел еще что-то сказать, но на колокольне грохнули в большой пасхальный колокол. Выбежала жена из задней избы, тревожно заржали лошади на дворе. Дьякон долго тыкался в сенях, не попадая в дверь, уронил ведро с водой, два раза ударился головой в стену. А когда выбежал на двор, не мог отворить калитку дрожащими руками.
Горели гумна.
В темно-багровом небе кружили потревоженные голуби, поблескивая белой изнанкой крыльев. Золотым дождем сыпались искры. Глухо трещали копны, утонувшие в огне, выли собаки, размашисто плясал колокол. Улицей проскакал дядя Федор - большая голова, точно брандмейстер без свистка в губах, отчаянно кричал в темноте:
- А! Но! Эй!
У кого-то сорвалось колесо из-под бочки, кто-то на кого-то налетел.
- Не имеешь права!
Дедушка Лизунов петухом вскочил на крышу своего амбара. Без шапки, растопырив руки, с растрепанными волосами, казался он в зареве пожара духом, вытащенным из земли, топал ногами, кричал, как перед смертью:
- Христа ради! Христа ради!
На голову ему падали крупные горящие хлопья, глаза замазывало дымом. Уже курилась солома под ногами. Лег он животом на горящее место, по-кошачьи начал царапать руками, выдирая солому. Кто-то плеснул из ведра снизу. Старик в отчаянье взмахнул руками, точно хотел собрать в пригоршни расплесканную воду, услыхал далекое слово "горишь", - без памяти грохнулся на землю.
Младший Лизаров враспояску работал пожарной кишкой... Кишка лопалась, брызгала вода во все стороны, взвизгивали девки. Митя Маленький тащил огромный багор на плече, споткнулся, упал, грозно крикнул в толпу:
- Не толкай, черт!
Матвей Старосельцев каменным столбом стоял около догорающего омета. Павел-студент сидел на отцовской колосенке с мокрой тряпкой в руке, хлопал, по падающим искрам, отрывисто кричал вниз:
- Воды! воды!
Суров-отец танцевал на крыше своего амбара.
- Матерь божия! Матерь божия!
Мужики грудью навалились на плетни, ухали, кричали, ругались:
- Не так!
- Не эдак!
- Стой, не тащи!
- Подожми оттудова!
- Тащи вперед!
- Стой - вперед! Тащи назад!
Матвей Старосельцев поймал Серафима за шиворот, замахнулся прямо по носу,
- Кишки выпущу!
Подбежал младший Лизаров с насосной трубкой в руке:
- Бей!
Сбоку из темноты размахнулся Кондратий Струкачев, ударил Лизарова по зубам.
- А!
Навалились на Кондратия:
- Кидай в огонь!
- Руки вяжи!
- Р-раз!
Грохнул выстрел, раскидал толпу в разные стороны. Шарахнулись лошади, загремели брошенные ведра, страшно кричал колокол на низенькой колокольне. Огромными, широко раздутыми ноздрями дышало пожарище, разметав черно-красные космы, жадно проглатывало разинутым ртом прошлогодние копны, ометы, плетни и амбары...
21
Никанор сидел помолодевший, дьякон сонно покачивал головой. Хомутовский батюшка, Егор Замуравленный, выхаживал по столовой крупными играющими шагами. Был он длинный, жердистый, с. большим кадыком на выгнутой шее. Круглые глаза под низким лбом горели странным весельем, жидкие кофейные волосы падали наперед. На столе стоял графинчик. Пили Замуравленный с дьяконом, сам Никанор ссылался на сердцебиение. Вытащил он "золото" на радостях, по поводу ниспровержения большевиков, теперь же раскаивался. Думал, - совесть есть в людях, не выпьют всю, но Замуравленный, как голодный конь дорвался до чужого сена, наливал себе, дьякону, торжественно говорил:
- Выпьем, отец архимандрит, за коалицию! Мы еще поживем.
Широко улыбался.
- Теперь другая картина, отцы преподобные. Как услыхал я про свержение большевиков с комиссарами, целый день провел в пасхальном настроенье. В ушах колокола поют: "Динь-дон, динь-дон". Очень уж обидно было мне. Бедный я человек, весь доход на двух воробьях увезешь, а большевики съели у меня два фунта сахару, четыре фунта варенья из черной смородины. Попадись теперь под руку, задушу двумя пальцами.
- А евангелие? - спросил дьякон, улыбаясь пьяной улыбкой. - Оно не знает отмщения врагам.
Замуравленный подскочил:
- А этого не хочешь? Вы что мне тычете евангелием в нос, если я вам целую библию раскрою? Для вас два фунта сахару - плевок, не стоящий внимания, а для меня - трагедия. Вы сколько получаете в месяц? Евангелие! Я обиженный поп. Четыре года в Хомутове сижу, да три года в Песочном прошмыгал, да псаломщиком прогудел два с половиной года, а попадья у меня плодоносная. Сплю редко с ней, а брюхатит два раза в год.