– Век не забуду. Спасибо. Чего уж, не умею, не речист, а что чувствую, прямо скажу: спасли! Сослали бы в каторгу, как пса смердящего, – так там и сгнил бы.
– Ну, будет, чего там причитать!
– Эх, что тут! Дай-ка, отец-благодетель, водки: целый стакан за ваше здоровье хвачу.
Водка была подана. Хозяин и гость пили, обнимались, целовались, пили еще и еще, охмелели и плакали. Потом пришли гости. Засели играть в карты и опять пили.
На другой день, когда Шестов вышел из училища, он встретил Молина. Молин подошел к нему, подал руку. Пошли рядом. Молин молчал с тем же вчерашним видом человека, который невинно страдает. Это раздражало Шестова. Шестов не находил что сказать, хотя они встретились первый раз после ареста Молина.
Молин оттопырил толстые губы и заговорил угрюмо:
– Вы с вашей тетушкой меня в каторжники записали: ну, погодите еще радоваться.
Шестов покраснел и дрогнувшим голосом сказал:
– Я очень желаю вам выпутаться из этого дела, – а радостного тут нет ничего.
Молин хмыкнул, сделал жалкое и злое лицо и молчал. Молча дошли они до дома отца Андрея. Молин, не говоря ни слова и не прощаясь, повернулся и пошел к воротам. Шестов, не оборачиваясь, пошел дальше. Сердце его забилось от горького чувства и от неловкости и стыда: увидят – посмеются.
Молин вошел в столовую. Отец Андрей собирался обедать.
Он жил в собственном доме. Небольшой деревянный дом в пять окон на улицу, одноэтажный, с подвалом. Столовая в подвальном этаже, рядом с кухнею. Свет двух небольших окошек недостаточен для столовой; в длину, от окон, она втрое больше, чем в ширину, вдоль окон. В глубине столовой даже и днем сумрачно. Там поставец с настойками. Возле него бочонок дубового дерева с водкою, особо приятного вкуса и значительной крепости. Эту водку отец Андрей выписывал прямо с завода, для себя и некоторых друзей, в складчину. В окна видна поросшая травою поверхность улицы, да изредка чьи-нибудь ноги. Вдоль длинной стены, что против двери в кухню, узкая скамейка, обитая мягкими подушками и снабженная, для вящего комфорта, достаточным количеством мягких валиков. Длинный обеденный стол стоял вдоль комфортабельной лавки. На одном конце, у окна, накрыт белою скатертью. Заметно по многим пятнам, что эта скатерть стелется уже не первый день.
На лавке возлежал отец Андрей, головою к окошку. Покрикивал на Евгению. Евгения порывисто носилась из столовой в кухню и обратно с тарелками и ножами, потрясала пол тяжелою поступью босых ног и отвечала сердитыми взглядами на сердитые окрики отца Андрея.
Около стола копошилась матушка Федосья Петровна, маленькая, юркая, лет пятидесяти. Часто выбегала в кухню, потихоньку шпыняла там Евгению и, видимо, была озабочена предстоящим обедом. Из кухни слышались ее хлопотливые восклицания:
– Ведь ты знаешь, что батюшка не любит. Дура зеленая! Ведь ты знаешь, что Алексею Иванычу… Ах ты, дерево стоеросовое!
Молин уселся за стол, горько улыбнулся и сказал:
– Отскочил!
Отец Андрей посмотрел на него внимательно и спросил:
О ком это?
– Да тот, Шестов.
Матушка с любопытным видом выскочила из кухни и спросила Молина:
– А что, встретили его?
– Как же, встретил! – отвечал Молин. Он заколыхал сутуловатым станом, выдавил из него странный, косолапый смех и стал рассказывать отрывисто, словно сердился и на собеседников:
– Из училища пер. Подскочил, лебезит, руку сует. Так бы по зубам и смазал! Еле сдержался.
– И следовало бы, – с веселым смешком сказал батюшка. – Эй, Евгения, неси обед!
– Да еще как следовало бы! – подтвердила матушка. – Евгения, дура косолапая! Где ты пропала?
– А ну его ко всем чертям! – сердито говорил Молин. – Еще заплачет, ябедничать побежит, фитюлька проклятая!
– Жена, воскликнул отец Андрей, – где же водка?
– Евгения, Евгения, – засуетилась матушка, – дурища несосветимая, есть ли у тебя башка на плечах!
Евгения вносила в столовую горячий пирог. Кричала:
– Не разорваться!
Матушка метнулась к поставцу и в один миг притащила водку и рюмки. Евгения помчалась за супом, а Молин бубнил себе:
– Юлил за мной. До самых ворот бежал… впритруску… Ну, да я на него нуль внимания. Прикусил язычок, подрал как ошпаренный.
Отец Андрей зычно захохотал. Матушка налила водку в рюмки и придвинула одну из них Молину. Смотрела на него ласковыми, влюбленными глазами. Отец Андрей и Молин выпили, а матушка меж тем положила Молину громадный кусок пирога с говяжьего начинкою и наполнила его тарелку супом, еще дымным от горячего пара.
– Ловко! – говорил отец Андрей. – Так их, мерзавцев, и надо учить. Ну что ж, брат, по первой не закусывают. Ась, Алексей Иваныч?
– Дельно! – одобрил Молин. – Я, признаться, выпью, – в проклятом остроге пришлось попоститься.
Налили по второй и выпили. Горькие воспоминания преследовали Молина. Он заговорил:
– Если б он, скотина, был настоящий товарищ, он бы сразу должен был сунуть под хвост той сволочи. Сочлись бы!
– Известно!
– Ну, если б она не взяла, да накляузничала бы следователю, я все же был бы в стороне, – не я подкупал, мне что за дело! А то не мне же было ей деньги предлагать.
– Ну, само собой. Да и мне неловко. Я так и думал, они с теткой обтяпают! А они вон что.
– Подлейшие твари! – взвизгнула матушка.
– Ну да ладно, и даром отверчусь.
Отец Андрей вдруг засмеялся и спросил Молина:
– На экзамене-то, говорил я вам, что вышло?
– Нет. А что?
– Да, да представьте, какая подлость! – закипятилась матушка.
– На Акимова накинулся, – рассказывал отец Андрей. – Не знает, дескать, геометрии. Единицу поставил. Переэкзаменовку, мол, надо. Ну, да мы еще посмотрим. Почем знать, чего не знаешь.
– Это, знаете, из зависти, – объясняла матушка, – отец Акимова подарил батюшке на рясу, а ему – шиш. Акимов – купец почтительный, только, конечно, кому следует; ведь всякий видит, кто чего стоит. Батюшка Андрей Никитич, да что ж ты не угощаешь? Видишь, рюмки пустые.
– И то, – сказал батюшка и налил.
– Эх! – крикнул Молин. – Руси есть веселие пити, не можем без того быти.
– Евгения! – крикнул отец Андрей в открытую дверь кухни. – Ты это с кем там тарантишь?
– Да это, батюшка, мой брат, – ответила Евгения. Мальчишка лет двенадцати опасливо жался к углу кухни. Боялся отца Андрея: учился в городском училище.
– Брат? Ну и кстати. Пусть посидит там, мне его послать надо. Удивляюсь я только тому, – обратился отец Андрей к Молину, – как это наши мальчишки не устроят ему сюрприза за единицы. Пустил бы кто-нибудь камешком из-за угла, – преотличное дело! Ха-ха-ха! Матушка взвизгнула от удовольствия.
– В загривок! – крикнула она и звонко засмеялась. Молин кивнул головою на открытую дверь кухни. Отец Андрей закричал:
– Евгения, дверь запри! Ишь напустила чаду, кобыла!
Евгения стремительно захлопнула дверь. Отец Андрей тихонько засмеялся.
– Чего там? – сказал он.
– Все же неловко, – ученик, и все такое.
– Чудак, да ведь я нарочно, – зашептал отец Андрей, – пусть слышит. Скажет товарищам, – найдется шалун поотчаяннее, да и запустит.
Отец Андрей снова захохотал и налил по четвертой рюмке. Молин сочувственно захихикал и показал пожелтелые от табака зубы. Он проглотил водку и крикнул:
– Эх, завей горе веревочкой!
– Все шляется к Логину, – сказал отец Андрей.
– А, к слепому черту! Ишь ты, агитатор пустоголовый, нашел себе дурака, пленил кривую рожу. Ну, да он мастак бредки городить.
– Вожжались с Коноплевым, да расплевались, – сообщила матушка.
– Ишь ты, лешева дудка, куда полезла! Почуял грош.
– Ничего, сведется на нет вся их затея, общество это дурацкое, – злорадно сказал отец Андрей.
– А что? – спросил Молин.
– Да уж подковырнет их Мотовилов.
– Подковырнет! – с азартом воскликнула матушка.
– Уж Мотовилова на это взять, – согласился Молин, – шельмец первой руки.
– Да, брат, – разъяснял отец Андрей, – ему в рот пальца не клади. С ним дружить дружи, а камень за пазухой держи.
– Шельма, шельма, одно слово! – восторгалась матушка.
– Но умная шельма, – поправил Молин.
– Да я то же и говорю: первостатейная шельма, молодец, – продолжала матушка. – Уж мой Андрей Никитыч хитер, ой хитер, а тот и еще хитрее.
Глава двадцать восьмая
Логин вернулся из гимназии рано и в вялом настроении. Сел за стол, лениво принялся завтракать. Водка стояла перед ним. Логин посмотрел на бутылку и подумал, что привычка пить каждый день – скверная привычка. Откинулся на спинку стула и продекламировал вполголоса:
Прощай вино в начале мая,
А в октябре прощай любовь!
Потом придвинул к себе бутылку и рюмку, налил, выпил. Мысли стали веселы и легки.
В это время раздался неприятно-резкий стук палкою в подоконник открытого окна. Логин вздрогнул. Досадливо нахмурился, вытер губы салфеткою и подошел к окну.
– Дома, дружище? – раздался голос Андозерского. Логин сделал вид, что очень рад, и отвечал:
– Дома, дома. Ну, что ж ты там, – заходи!
– Водка есть? – оживленно спросил Андозерский.
– Как не быть!
Андозерский проворно взбежал на крыльцо. Румяное лицо его казалось измятым. Маленькие глазки были сонны и смотрели с трудом. Голос у него сегодня был хриплый. Шея страдальчески вращалась в узком воротнике судейского мундира. Он сел к столу.
– Эге, у тебя огурцы! Славно! И редиска, – еще лучше.
Логин налил по рюмке водки.
– Опохмелиться со вчерашнего треба? – спросил он.