– На что вам так вдруг понадобилось общественное мнение? – спросил Логин с усмешкою.
Ивакина вся взволновалась, раскраснелась, закашлялась.
– Как! Помилуйте! Можно ли об этом говорить? Вы здесь смеетесь, вам хорошо в городе, а каково нам в селах, в самых армии невежества и суеверий, где мы, учителя и учительницы, являемся единственными пионерами прогресса!
– Едва ли мы можем помочь вам нашей газетой, да и средства…
– Обязательно можете, – барабанила Ивакина, – направление школьного дела во многом зависит от людей, живущих в городе, – здесь живут те особы, на ответственности которых лежит весь ход кампании во имя народного просвещения, и они должны сосредоточить все свое внимание на положении народной школы.
– Уж и все внимание!
– Обязательно. Школа в селе – это аванпост, утвердившийся во враждебном стане, аванпост, который один мог бы пробить брешь в китайской стене народного неразумия. А вместо того полнейшее невнимание, хоть волком вой.
– Но разве у вас не бывают?
– Я, например, за два года заведывания школой в Кудрявце только однажды удостоилась посещения господина инспектора, но и это посещение было только проверкою школьных успехов без всякого отношения к внутреннему строю школы.
Чрезмерно быстрая трескотня Ивакиной начала утомлять Логина. Он вяло сказал:
– Должно быть, вам доверяют.
– Я имею за собой пятнадцатилетнюю опытность и некоторое знание школы, – продолжала Ивакина, – что и помогло мне не потерять головы, не отрясти праха от ног своих и не убежать без оглядки. Впрочем, тому, что я была забыта, причиной, вероятно, личные счеты, хотя, по моему крайнему разумению, в таком деле, как народная культура, личные недоразумения следует откладывать в сторону до более удобного случая. Я, например, не могла добиться полного сочувствия в таком полезном и чрезвычайно благородном предприятии, как "товарищество покровительства полезным птицам" из школьников, устроенное недавно мною.
– Как же это, я не понимаю, полезные птицы из школьников? – спросил Логин с досадливою усмешкою.
– Нет, школьники по моей инициативе составили из себя товарищество для покровительства полезным птицам, гнезда которых разоряются мальчиками из шалости.
– А!
– Можете себе представить, даже такая светлая личность, как Ермолин, отнесся к этому делу без должного сочувствия, – хотя он и признает это товарищество полезным, но не смотрит на него как на дело возвышенное, идеальное.
– А Анна Максимовна как смотрит на это дело?
– Она слишком молода. Она еще только улыбается, когда с нею говорят о таких серьезных вопросах. Она только жать хлеб умеет да свои платочки стирать, а вопросы высшего порядка ей малодоступны.
– Вот как!
– Но я все-таки устроила это товарищество. Ни за какие блага в мире я не намерена в чем-нибудь скиксовать!
– Это делает честь вашей энергии.
– Наша обязанность – посвящать все силы святому делу просвещения. Не то поразительно, что приходится вести борьбу с дикостью массы, – это естественно, – а поражает то грустное явление, что лица, которых обязанность – служить духовному просвещению этой массы и поддерживать учреждения, стремящиеся к той же великой цели поднятия масс, поступают как раз наоборот: подкапывают эти учреждения, стараются всячески уронить их в глазах народа, не брезгая для этого ни заугольными сплетнями, ни грязными инсинуациями или прямо клеветой. Я говорю о тамошнем священнике, господине Волкове. Это человек, которого не сразу раскусишь, совершенный хамелеон. Он расточает любезности, пожимает вам руку, а в то же время всячески старается вас подкузьмить и пишет на вас кляузные доносы. Я не стала бы подымать всей этой грязи, если б не считала себя нравственно обязанной разоблачить шашни этого человека.
Ивакина тарантила бы еще долго. Но Логин угрюмо и настойчиво перебил ее.
– Послушайте, Ирина Петровна, вы не пишете ли стихов?
Ивакина опешила.
– Но какое-же отношение? Я не понимаю… Конечно, нет.
– Знаете что? Вы подождите немножко… хотя воздушных шаров.
– Как? Аэростатов?
– Вот когда полетят всюду управляемые воздушные шары, тогда и без газеты ваш аванпост, как вы изволите выражаться, будет сильнее, я вам ручаюсь за это.
– Но как же это ждать? – лепетала Ивакина в недоумении.
– А теперь никакая газета не поможет, отложите попечение. Делайте скромно ваше дело и ждите воздушных шаров.
– С динамитом! – прошептала Ивакина, в страхе вглядываясь в угрюмое лицо Логина.
– С динамитом? – с удивлением переспросил Логин. – Полноте, есть вещи посильнее динамита, без всякого сравнения.
– Сильнее динамита?
– Ну да, конечно.
– Но… как же… неужели без революции нельзя?
– Ну, какая там революция, – сказал Логин и прибавил, чтоб утешить Ивакину: – Что ж, подумаем и о газете. Ивакина с перепуганным видом стала прощаться. "Мозги у нее набекрень", – думал Логин. Едва ли мог предвидеть, к каким последствиям приведут нечаянные слова о воздушных шарах.
Ивакина вышла напуганная. Разговор припомнился ей в самых мрачных красках: Логин сидел хмурый, почти ничего не говорил, кусал губы, улыбался саркастически, – и вдруг таинственные слова, – воздушные шары, и на них что-то сильнее динамита. Ивакина боялась и говорить об этом, – рассказала двум, трем, на скромность которых можно положиться. А на другой же день пошли слухи, один нелепее другого, и взбудоражили город.
Стали говорить, что кто-то видел воздушные шары от прусской границы (она находится на расстоянии многих верст от нашего города). Говорили, что один шар летал совсем близко к земле и что с него немецкие офицеры бросали прокламации, а мужики их подбирали и, не читая, несли к уряднику. Другие говорили, что это не прокламации, а целая уйма поддельных кредиток, и мужики будто бы их припрятали, – собираются платить ими подати.
Говорили и то, что сидели в шарах не офицеры, а молодые люди в поярковых шляпах и красных рубахах-косоворотках, пьяные, и пели возмутительные песни, не то "Марсельезу", не то камаринского. Казначей Свежунов спорил, что пьяные в поярковых шляпах приехали не "на шарах", а по реке в лодках, что пели они про утес Стеньки Разина и привезли с собою голую девку; все это, уверял казначей, видел он своими собственными глазами, купаясь, а теперь, по его словам, молодые люди сидят в Летнем саду в ресторане, пьют и поют, а девка пляшет и красным флагом машет. Многие пошли в сад, но не нашли молодых людей в поярковых шляпах, а половые уверяли, что чужих голых девиц здесь не было. Обманутые устремлялись снова к казначею и укоряли его.
– Я пошутил, душа моя, – говорил Свежунов и громко хохотал.
Но мещане волновались и беспокоились не на шутку.
Солнце склонялось к западу и стремилось озарить насквозь террасу дома Ермолиных, – оно вонзало неяркие лучи в промежутки холстинных занавесей. Смуглые Аннины щеки пламенели. Задумчивая улыбка румянила ее губы, и они круглились, как створки розовой раковины. Ее руки устало лежали. На ней было платье из полосатой вигони. Черные атласные ленты на кушаке и на банте у воротника в лучах солнца казались подернутыми розоватым налетом, нежным, как цветень. И нарядное платье, и едва видные из-под его края белые ноги, как ноги лесной царевны, – и вся она как сказка, как воплощенная жизнью милая мечта.
Ермолин и Логин оживленно разговаривали. Это была одна из бесконечных бесед, которые Логин часто вел с Ермолиным. Его неопределенные воззрения были так печально противоположны ясным взглядам Ермолиных, что он сам чувствовал свою душевную разоренность, но не хотел отказаться от своего.
В саду послышались шаги. Анна прислушалась к ним. Сказала, улыбаясь Логину:
– Нашего полку прибывает.
– Кажется, я узнаю шаги, – тихо ответил он, – тогда это не те, с кем я хотел бы стоять в одних рядах.
Это пришли Андозерский и Михаил Павлович Уханов, судебный следователь. Его считали у нас необыкновенно умным за то, главным образом, что он всегда бранил русских людей и русские порядки. Он начинал болезненно тучнеть, имел бледное лицо и казался недолговечным. Своими длинными черными волосами он кокетничал. Андозерский посещал Ермолиных не только потому, что имел виды на Анну, но и потому, что считал своею обязанностью, как член судейского сословия, придерживаться общества образованных, независимых людей, хотя скучал, если не было карт, танцев или выпивки. Душою же тянулся к влиятельным людям, делающим свои и чужие судьбы.
Уханов на вопрос Ермолиных про дела заговорил о трудностях следствия по делу Молина. Рассказывал:
– Получается такое впечатление, точно кто-то старается замазать дело. Свидетели несут околесицу, точно их запугивают или подкупают.
– Ну, кому там подкупать! – вмешался Андозерский.
– Кому? Русские люди, известно, – один затеет пакость, за ним и другие. Я вот уверен в его виновности, а в городе шумят, на меня жалуются.
– Добрый малый, – друзьям за него обидно.
– То-то вот, друзьям, – тоже гуси лапчатые, Мотовилов, например, – да это привычный преступник. Нагрел руки, воровать уж не надо, – он иначе закон нарушает: подкупает свидетелей, самоуправствует. У него и дети – выродки.
– Ну, вы уж слишком, – перебил Андозерский. Уханов сердито замолчал. Логин сказал:
– А и правда, – об этом деле все в городе под чью-то дудку поют; по-своему и думать боятся, – террор какой-то: кто запуган, кто захвален. Вот я слышал на днях, кто-то хвалил Миллера: "Прекрасный человек, честный, – он так возмущен поступками следователя в деле Молина".
Все засмеялись. Ермолин заметил:
– Многие из них уверены, что доброе дело делают, спасают.