– Что анекдоты, – сказал с гулким смехом отец Андрей, – слушайте, братцы, я вам лучше расскажу действительное происшествие, бывшее со мною. Какой я на днях сон видел! Вижу я себя в некоем саду, и в том саду стоят все елочки, а на елочках висят лампадочки. В лампа дочках масло налито, светиленки плавают, огонечки теплятся, так это все чинно, благообразно. И вижу я, около тех лампадочек суетятся услужающие. Как только погаснет лампадка, сейчас ее услужающий снимает. Вот я постоял, поглядел, да и спрашиваю, что, мол, это за лампадки. Услужающий и говорит: "Это не простые лампадки, это судьба человеческая; где ярко горит огонь, там еще много жизни у человека осталось, а где масла мало, тому, говорит, человеку скоро конец". Тут я, братцы, ужаснулся хуже, чем перед архиереем. Однако собрался с духом, да и спрашиваю: "А что, господин, нельзя ли узнать, какая тут моя лампадка?" Повел он меня к одной елочке. Висит там несколько лампадочек, все горят ярко, а одна чуть-чуть теплится. "Вот эта, – говорит, – твоя и есть". Стал я изыскивать средства. Вижу – услужающий отвернулся, Я засунул скорее палец в чужую лампадку, – масло, известно, пристает, – я в свою лампадку его скапнул – огонек опять оживился. И так я несколько раз: как только он отвернется, так я палец в чужую лампадку, а потом в свою, накапываю себе помаленьку. И уж изрядно накапал, только вдруг не остерегся, поторопился, – и попался. Услужающий, как на грех, обернись, и видит, что я пальцем в чужой лампадке колупаюсь. Как он закричит: "Что ты делаешь? Да куда ты лезешь?" Да как хлобыснет меня по роже, аж, братцы, я проснулся.
Гулкое грохотание носилось вокруг стола.
– И что ж оказывается? Это по морде-то меня жена в сердцах огрела.
Когда хохот затих, Баглаев начал было:
– А вот, господа, когда я служил в сорок второй артиллерийской бригаде…
– Врешь, Юшка, – крикнул Саноцкнй, – никогда ты в артиллерии не служил.
– Ну вот, как не служил?
А ты, голова с мозгами, в каком университете воспитывался?
– В Московском, известно!
– А я так слышал, что тебя из второго класса гимназии выгнали.
– Наплюй тому в глаза, кто тебе это говорил.
– Наплюй сам: вот он здесь, – Константин Степаныч.
– Костя, друг, и это ты? И у тебя язык повернулся? – с укором восклицал Баглаев.
– Знаем мы тебя, городская голова: враль известный, – отвечал Оглоблин. – Вот ты расскажи лучше, как из городской богадельни мальчишки бегают.
– Богадельня – мерзость! – оживился Юшка, – грязь, беспорядок, все крадут, старики и старухи пьянствуют, мальчишки без надзору шляются и шалят.
– Стой, стой, голова с мозгами, – закричал Саноцкий, – кого ты обличаешь? Кто богадельней заведует?
– Известно кто: голова.
– А голова-то кто? За столом хохотали.
– Ловко, Юшка, – восторгался казначей, – забыл, что голова.
– Вовсе не забыл!
– Это он чует, что его прокатят, енондершиш!
– Ничего не прокатят, а я сам не хочу. А богадельню я подтяну.
– Расскажи, отчего у тебя мальчишка дал тягу, – приставал Оглоблин.
– Оттого, что мерзавец: каждый год бегает. Прошлый год убежал, да дурака свалял, – поймали в Летнем саду под кустиком, привели и выдрали; а нынче он опять по привычке, айда в лес, – весну почуял. Негодяй! Не сносить ему головы!
– А ты что ж, нынче в задаток его взъерепенил, что ли? или так, здорово живешь?
– Ничего не в задаток, а не учится! Крикунов пожаловался, а я распорядился.
– Всыпать сотню горячих?
– Ничего не сотню, а всего пятнадцать. При мне и пороли.
– А ты держал, что ли?
– Дурак! Не хочу с дураком и разговаривать!
За столом хохотали, а Юшка злился и бубнил:
– Я голова. Мое дело – распорядиться, а не держать, вот что.
– Юрочка! кричал отец Андрей, – Юрочка, не хочешь ли окурочка?
Логин упрямо молчал, всматривался в пьяные лица и трепетал от мучительной злобы и тоски. Каждое слово, которое он слышал, вонзалось раскаленною иглою и терзало его. Пил стакан за стаканом. Сознание мутнело. Злоба расплывалась в неопределенно-тяжелое чувство.
Наконец ужин кончился. Сквозь шум отодвигаемых стульев, топот ног и весело-оживленный ропот разговоров послышались звуки музыки: молодежь собиралась еще танцевать. Но гости, более отяжелевшие, прощались с хозяевами.
Логин вышел на лестницу вместе с Баглаевым. Юшка увивался вокруг Логина и лепетал что-то. Логин на крыльце протянул руку Баглаеву и сказал:
– Ну, нам в разные стороны.
– Зачем, чудак? Говорю – пойдем пьянствовать.
– Ну вот, мало пили! Да и куда мы пойдем так поздно?
– Уж я знаю, я тебя проведу! Чудород, нас пустят, – убедительно говорил Баглаев. – Даром, что ли, я от жены сбежал? Пусть она мазурку отплясывает, а мы кутнем. Право, чего там, – тряхнем стариной!
Логин подумал и пошел за ним. Скоро их догнал Палтусов. Юшка, хихикая, спрашивал:
– А, волыглаз! Бросил гостей?
– Ну их к черту, – мрачно говорил Палтусов. Твоя жена тебя хватилась, так я обещал тебя найти…
– И напоить, – кончил Логин.
– И доставить домой.
– Ой ли? – хихикал Баглаев. – Так я и пошел домой, держи карман. Нет, черта с два.
– Скажу, не нашел, – говорил Палтусов. – Голова болит, напиться хочется.
– Дело! – сказал Логин.
– Нельзя мне не пить, – объяснял Палтусов. – Жить в России и не пьянствовать так же невозможно для меня, как нельзя рыбе лежать на берегу и не задыхаться. Мне нужна другая атмосфера… Тьфу, черт, здесь и фонари не на месте!.. Исправники, земские начальники, – меня от одного их запаха коробит.
Все колебалось и туманилось в сознании Логина. Сделалось как-то "все равно". С чувством тупого удовольствия и томительного безволия шел за приятелями, прислушивался к их речам и бормотанью. Их шаги и голоса гулко и дрябло отдавались а ночной тишине.
В трактире, куда они зашли через задние двери, дрема начала овладевать Логиным. Все стало похоже на сон: и комната за трактиром, слабо освещенная двумя пальмовыми свечками, – и толстая босая хозяйка в расстегнутом капоте, которая шептала что-то невнятное и, как летучая мышь, неслышно сновала с бутылками пива в руках, – и это пиво, теплое и невкусное, которое зачем-то глотал.
Палтусов говорил что-то грустное и откровенное, о своей любви и о своих муках; имя Клавдии раза два сорвалось у него ненарочно. Юшка лез к нему целоваться и плакал на его плече. Логин чувствовал великую тоску жизни и хотел рассказать, как он сильно и несчастливо любил: ему хотелось бы, чтоб Юшка и над ним заплакал. Но слова не подбирались, да и рассказать было не о чем.
– Зинаида! – воскликнул Палтусов. – Я никогда ее не любил, а теперь она мне ненавистна.
– Субтильная дама! – бормотал Юшка.
– Жеманство, провинциализм, это выше моих сил. В ней нет этого букета аристократизма, без которого женщина – баба. О, Клавдия! Только я могу ее оценить. Мы с нею родственные души.
– Огонь девка! – одобрил Юшка.
Палтусов замолчал, облокотился на стол, залитый пивом, и свесил на руки голову. Юшка подвинулся к Логину и зашептал:
– Вот, брат, человек замечательный, я тебе скажу. Он только один меня понимает до тонкости, брат, хитрая штука, шельма. Ему бы Панаму воровать, уж он бы не попался, – нет, брат, шалишь, – гений!
В двери заглянул городовой. Хозяйка испуганно зашептала:
– Говорила я вам! Господи, этого только недоставало!
– Крышка! – в ужасе лепетал Юшка и пучил глаза на городового.
– Не извольте беспокоиться, ваше благородие, – успокоительно заговорил городовой, – я так, потому как, значит, огонь; а ежели знакомые хорошие господа…
Знакомые хорошие господа дали ему по двугривенному и велели хозяйке угостить его пивом. Городовой остался "много благодарен" и ушел. Юшка начал хорохориться по адресу полиции. Но настроение было испорчено. Посидели молча, высосали пиво и ушли.
Что было дальше, Логин не помнил. Он очнулся дома, у открытого окна. Лица и образы проносились. Новое чувство кипело.
"Это – ревность к Андозерскому", – подумал он и сам удивился своей мысли.
Он думал, что Андозерский глуповат и пошловат, даже подловат, и злоба к Андозерскому мучила его. Но вдруг из темноты выплыла жирная и лицемерная фигура Мотовилова, и Логин весь затрепетал и зажегся древнею каинскою злобою. А на постели опять лежал труп, и опять страх приступами начинал знобить Логина.
Вдруг Логин почувствовал прилив неодолимой злобы и решительно двинулся к ненавистному трупу.
– Перешагну! – хрипло шептал он и сжимал горячими руками тяжелые складки одеяла.
Он заснул тяжелым, безгрозным сном. Под утро вдруг проснулся, как разбуженный. Визгливый вопль реял в его ушах. Сердце усиленно билось. С яркостью видения предстали перед ним своды, решетка в окне, обнаженное девичье тело, пытка. Кто-то злой и светлый говорил, что все благо и что в страданиях есть пафос. И под ударами кнута из белой, багрово-исполосованной кожи брызгала кровь.