Ворота дома, где жил Коржиков, не запирались. Во дворе жило много типографских и газетных рабочих и проституток, и движение ночью не прекращалось. На первый же робкий звонок Любовин услышал за дверью мягкие, крадущиеся шаги и за дверью раздался скрипучий спокойный голос Коржикова:
- Кто там?
- Это я, Федор Федорович, Любовин, - тихо сказал Любовин. Коржиков не поверил. Оставляя дверь на цепочке, он приоткрыл ее и, только убедившись, что это действительно Любовин, впустил его в квартиру. Коржиков был в неизменном своем рыжем костюме, с лампою в руках.
- Что так поздно пожаловали? - спросил Федор Федорович, тщательно закладывая дверь на крюк и проводя гостя в свою комнату. Он поставил лампу на стол, сел на стул и предложил стул Любовину. Любовин остался стоять.
- Я убил сейчас корнета Саблина! - задыхаясь от волнения, сказал Любовин.
- Добре. Совсем убили? - спокойно, разминая свою бородку, спросил Коржиков таким тоном, как будто разговор касался самого обыкновенного предмета.
- Совсем, - едва мог произнести Любовин.
- Добре. За что же так-таки вы его и ухлопали?
- За сестру, Федор Федорович. Она была у него. Я застал ее у него на квартире.
- Ну что же из этого? Мария Михайловна исполняла задачу, данную ей партией.
- Это гадость, Федор Федорович! - вскипая негодованием, воскликнул Любовин.
- Допустим, что так, - спокойно сказал Коржиков. - Дальше что? ужели только романическое убийство?
- Я хотел вас спросить. У вас искал совета. Что же? Суд? Полевой суд? Расстрел!
- Да, ухлопали, батенька, офицера своего эскадрона, своего прямого или как это у вас - непосредственного начальника. За это по головке не погладят.
- Что же делать?
Коржиков внимательно маленькими умными карими глазками поглядел на Любовина и сказал:
- Вы это все серьезно, Виктор Михайлович?
- О, Господи, Федор Федорович!
- Как же вы все это пронюхали?
- Да ведь она беременна!
- Кто? - спросил Коржиков, и Любовину показалось, что голос Коржикова дрогнул. Но он не переменил позы и все так же сидел, скорчившись, на стуле, мял свою бородку и исподлобья быстро блестящими глазами посматривал на Любовина.
- Маруся.
- Не за-а-ме-тил, - протянул Коржиков. - А вы почему уследили?
- Я давно наблюдаю. С лета почти. Вот как мы из лагеря пришли, она как не своя стала. Заниматься на курсах бросила. Ходит все, напевает. "Я, - говорит, - в консерваторию, на сцену пойду", а сама то краснеет, то бледнеет. Вижу, своя дума у ней на душе. А мне не говорит. Спросил раз, другой, приласкала, зачаровала, она это умеет, а только вижу, стала опасаться меня, сторониться. Ну я Мавру-кухарку на допрос.
- Подло как будто немного, - заметил Коржиков, - полицейским надзором пахнет.
- Узнал только одно, что по пятницам всегда в шестом часу уходит и дома не ночует. Ну, она и раньше часто дома не ночевала. К нам далеко и страшно. И народ фабричный. Ночует у тетки, это я знал. Только на прошлой неделе заговорили мы о чем-то. Она стояла. Вдруг побелела вся, чуть не упала и говорит мне: "Что-то мне, Виктор, дурно". И тошнить ее стало. После этого стала задумчивая. В воскресенье стал я рассматривать - вижу - и лицом не та, и талья стала полнее - ну я понял. Только не знал кто. Не думал, признаюсь, на Саблина. Все и ее и его честнее считал. Сегодня отпросился у вахмистра. Пустил. Приезжаю в пять часов и еще с конки паровой не сошел, вижу, она идет пешком по панели. Она и будто не она. Шляпка новая одета набок, кокетливо так, кофточка под каракуль новенькая, муфта, а лицо, несмотря на мороз, бледненькое и печальное, как бы и нехотя идет. Я, знаете, пропустил ее, слез с конки и за ней. Отошла она от дома с версту, уже к Стеклянному стала подходить, извозчика взяла. Я - другого и за ней. Едет в казармы. Не доезжая до казарм, сошла, пешком идет, все оглядывается. Свернула в переулок, обошла квартал, а потом сразу в подъезд и была такова. Ну, к Саблину! К кому же больше? Там внизу столовая нестроевой команды, капельмейстер-немец семейный живет, наверху Ротбек и он напротив. Ротбека никогда дома нет - это я знаю. Значит, у Саши. Я в эскадрон. Гляжу, денщик его разувается на койке у караульного. Я говорю: "Ты чего же, Шерстобитов, не у барина?" А он, сволочь, смеется. "Мне, - говорит, - барин пятерку дал и велел в казарме ночевать, у него мамзель ночует. Каждую пятницу так".
- А ты знаешь, говорю, какая мамзель? А он, раб проклятый: "Мне, - говорит, - какое дело. Это его дело". Вижу, что хоть и знает, так зарежь его - не скажет. Отбыли мы перекличку, лег я на койку, а сам свое думаю. Ночью встал, оделся, взял книгу приказаний, иду к дежурному. "Беда! Господин вахмистр приказали в канцелярии приказание списать, а я запамятовал, дозвольте пойти". Пустил. Я к его, значит, квартире. Подошел, слушаю. Тихо. Будто никого нет. Я думаю, часа полтора так на лестнице простоял. Холодно стало. Ноги стынут. Сердце бьется. Ну, думаю, войду в квартиру, а дальше-то что? Что дальше? А там - тихо. Слышно даже, как в столовой часы двенадцать пробили. Стал я звонить. Притаились. Не отпирают. Стучу. Кричу. Нарочно голос переменил, по-солдатски Шерстобитова ругаю. Такой-сякой, отворяй. Дело, мол, приказание. Бунт, тревога! Слышу, он стоит. Тихо дышит. Ну, не выдержал.
"Кто такой?" - спрашивает. Я кричу: "Вестовой из канцелярии. Бунт в городе…" Крюк отложил. В рубашке и штанах одних. Видно, спали. А, может быть, один? Я на него набросился, тащу его в столовую. А там Маруська, разодранная вся, в юбчонке и корсете. Жалкая, несчастная. Я себя не помню. Только точно бес меня под руку толкнул, вижу на стене револьвер его никелированный "смит-вессон" висит, значит, как с дежурства пришел, повесил. Взял я и выстрелил… Ну, он упал… - задыхаясь, проговорил Любовин и безсильно опустился на стул.
- Так, так, - сказал спокойно Коржиков. - Дальше что?
- Дальше я в эскадрон. И повинился.
- Как? - сказал Коржиков, и опять какое-то волнение почувствовалось в его голосе. - Вот уже это, товарищ, напрасно.
- Сам знаю, - глухо сказал Любовин, - а только дурь такая нашла.
- Ну, дальше, - сказал Коржиков.
- Как сказал, вижу, дежурный ничего не понял, смотрит, глаза вылупил, я бежать… и к вам.
- Дальше.
- Это я у вас хотел спросить, что дальше? - сказал с отчаянием Любовин. - Ведь, значит, суд, расстрел.
Коржиков встал со стула и прошелся взад и вперед по комнате. Он остановился против Любовина и спокойно сказал:
- Да, суд. Расстрел. Может быть, до расстрела-то и не дойдет. Смягчающие вину обстоятельства есть, а каторги не избежать.
- Ну, что же делать? Научите.
- Исчезнуть надо, - снова начиная ходить по комнате, сказал Коржиков.
- То есть это в каком смысле? - бледнея, спросил Любовин.
- В прямом, товарищ, в прямом. Все равно - расстрел. А тут сами. И так, чтобы никто не видал. И тела не нашли. Марию Михайловну спасать надо,
Любовин стал белым как полотно. Он весь трясся внутренней, тяжелой дрожью. Коржиков стоял против него и внимательно с презрением смотрел на него.
- Эх, вы! - вдруг сурово крикнул он. - Раздевайтесь.
- Что? - пролепетал Любовин.
- Раздевайтесь, говорю я вам. Снимайте шинель… Да ну! Не можете Я вам помогу. Ну, живо. До света кончить надо.
Он помог Любовину снять шинель и бросил ее в сторону. Взял палаш.
- Эка громоздкая какая штука. Не легко ее будет уничтожить. Поди и с номером?
- С номером, - прошептал Любовин. Он был жалок.
- Белье снимайте, - сурово крикнул Коржиков, - на белье тоже клейма?
- Федор Федорович. Что же это? Ужели сейчас? - трясясь, сказал Любовин.
- Да вы что, товарищ?
- Смерть, - прошептал Любовин.
Коржиков достал из комода смену белья и кинул, посмотрел за занавеской, где висели штаны, пиджаки и жилетки, и выбрал из них костюм.
- Одевайтесь, - сказал он. - Пальто и шапку мои возьмете. Паспорт заграничный я вам сейчас изготовлю. Поедете в Швейцарию, в местечко Зоммервальд к товарищу Варнакову. Поезд идет в шесть часов утра с Варшавского вокзала. Вы теперь товарищ Станислав Лещинский, поляк, Ковенской губернии, слесарь. Эх, стрижка у вас подлая, солдатская. Ну да лицо несолдатское. Поняли - сегодня же уехали. Да язык-то на польский ломайте, а лучше молчите. Ну, что, готовы?
- А как же Маруся? - спросил ободрившийся Любовин. Коржиков гордо выпрямился и прямо посмотрел в глаза Любовину.
- О Марье Михайловне не извольте безпокоиться. Никакого срама за нею не будет.
- Что же вы сделаете? - спросил Любовин.
- Я женюсь на Марье Михайловне.
- Но… она беременна, - прошептал Любовин.
- Вот именно потому-то я и женюсь на ней, - с гордостью сказал Коржиков и, скрестив на груди руки, остро и строго посмотрел на Любовина.