- Что церемонию с ними разводить, товарищи, - воскликнул первый говоривший, - давайте повыкидаем буржуев вон, а сами поедем.
- Чего вздор молоть, - сказал высокий и сохранивший еще выправку солдат, - они тоже люди. Там женщины есть, с детями. Выкидать! Им тоже нужда ехать. Потеснимся, нам не в первый раз привыкать.
- Ах ты, рабская душа! - сплюнул злобный солдат. - Всех выкидать безпременно. Чего возиться-то!
- Али, товарищи, вещи повыкидывать, пусть без вещов едут, с одною котомкой, - весело крикнул молодой солдат, тоже с ружьем, и рассмеялся, широко раскрыв рот и так оскаливая крупные ровные зубы, что они и в сумраке блестели.
- Ну, вали, товарищи, чего время терять.
Толпа навалилась, дверь, которую пробовал придержать телеграфный чиновник, распахнулась, и в вагон, кто подсаживаемый товарищами, кто грудью наваливаясь в пол, стали влезать солдаты. Ни самих пассажиров, ни их вещей, однако, не тронули, но стеснили их так, что они сидели чуть не друг на друге. Толстого и коротконогого Каппельбаума усадили в углу на его чемодане, поставленном стоймя, так, что он ногами не доставал до пола. Болезненную даму заставили подняться и сесть.
- Нечего тут разлеживаться, - говорил, обходя вагон, молодой солдат.
- Разве не видите, что она больная, - сказал Арцханов.
- Я сам нездоровый, - злобно сказал солдат с блестящими серыми глазами.
Когда вагон набился так, что многим уже нельзя было сидеть и проходилось стоять, сами солдаты заперли дверь и перестали пропускать больше, отстаивая и свои интересы, и интересы попавших раньше пассажиров.
Но тут оказалось, что в вагон попало двое китайцев, а третий их товарищ, притом не говорящий по-русски, остался один на станции и теперь стучал и ломился в вагон, требуя, чтобы его пропустили.
Его товарищ, уже устроившийся на полке, завопил диким голосом.
- Плопусти. Это моя товалища, вместе едем.
- Надо впустить его, - вмешалась и жена телеграфиста, - как же он один-то будет, коли языка не знает.
- Впустить или всех их к чертовой матери вышвырнуть, - сказал злобный солдат.
- Да что один человек сделает, впустить! - раздались голоса. Дверь приоткрыли, и в вагон, в который, казалось, ничего нельзя было
больше пропихнуть, протискался еще и третий китаец, сейчас же залопотавший по-китайски со своими товарищами.
Озлобление не улегалось. Буржуи стесняли, и вопрос о том, чтобы их выбросить, был поднят снова.
Молоденькая Оля Полежаева дрожала как в лихорадке и все говорила своему старшему брату Нике.
- Mais sortons done, retournons a Moscou, je ne puis plus rester ici (* - Выйдем, вернемсявМоскву. Я не могу больше здесь оставаться).
- Успокойся, Оля, - отвечал тихо по-русски ее брат. - Все образуется. Ведь не звери же.
- Ах, я так боюсь… боюсь, - шептала Оля.
Седой господин неподвижно сидел у стены и старался быть в тени, вне света зажженных Арцхановым и телеграфистом свечей. Каппельбаум решительно вступился за свои права. Сидя на некотором возвышении и сердито сверкая глазами из-за золотых очков, он обратился вдруг к солдатам:
- Как же это можно, товарищи, нас вышвырнуть? Да по какому праву? У меня билет 1 класса до самого Ростова, у меня плацкарта, я еще здесь на станции заплатил за этот вагон сорок рублей, и меня вышвырнуть?! Это какая же справедливость? Я спрошу - у вас билеты есть?
- А ты на войне воевал? В окопах сидел? А? Есть у тебя, есть? А? - вдруг напустился на него злобный солдат.
- Капиталист! - сказал молодой солдат, который смеялся на платформе.
Каппельбаум весь вскипел.
- Вы почему же знаете, что я капиталист? Вы у меня деньги считали?
- Ишь, брюха толстая, - вот те и капиталист, - смеясь сказал солдат. В разговор вмешался Арцханов. Его передергивало, он давно уже хотел образумить этих людей, но его спутница отговаривала его, уверяя, что только хуже будет.
- У вас у кого брюхо толстое, тот и капиталист, - вдруг выкрикнул он, - а я кто же, по-вашему?
- Буржуй, - презрительно сказал, сплевывая семечки, солдат со злыми серыми глазами.
- Почему? Это доказать надо, - сказал Арцханов.
- Чего там доказывать. По платью видать и так.
- Ничего не видно. Я, товарищи, на фабрике служу. Я такой же пролетарий, как и вы. Я так же, как и вы, нахожусь в зависимости от капитала. Вот вы меня, товарищи, вышвырнуть хотели. А я выборный от союза рабочих, я везу важные постановления, рабочие меня ожидают, а вы - вышвырнуть!
- Завел шарманку, - сказал злобный солдат. - Ты мандат покажи.
- Не говорите мне ты, я вам вы говорю.
- А я тебе - ты.
- Оставьте его, Михаил Иванович, - шептала болезненная дама, - умоляю вас.
Но Арцханова остановить было нелегко. Он весь кипел возмущением.
- А по какому праву? - воскликнул он.
- А по такому, что ты буржуй.
- Что же, буржуи не люди, что ли? - воскликнул Арцханов.
- Известно, не люди, - раздались голоса в разных концах вагона.
- Да чего, товарищи, с ними говорите, пора их вышвыривать, - крикнул кто-то из толпы.
- Уйдем, уйдем, Ника, - молила Оля Полежаева, кладя свою руку на руку брата. - Ведь это ужасно.
- Ничего, ничего, милая Оля, - все образуется. Это только их maniere de parler (* - Способ выражаться) - ничего они с нами не сделают.
В разговор вмешался молодой красивый солдат с клоком волос, выбившимся из-под папахи.
- Пусть едут, - покровительственно сказал он. - В пути мы разберем, кто едет по своим делам и кто отправляется, чтобы пить народную кровь, кто пособник Корнилова и Каледина и хочет отнимать землю у крестьянина и в угоду капиталистам продолжать убийственную войну.
- Правильно, товарищ, - сказал злобный солдат. - И уже ежели кто только подлинный буржуй окажется, своими руками задушу его!
- Да за что? - сказал Каппельбаум. Солдат повернул к нему озлобленное лицо.
- За что? - сплюнул он. - За гнет, за обман… Мало кровушки нашей крестьянской попили! Мало держали народ в темноте. Нет! Довольно нам гнета царизма, свергли мы Николашку, и больше никто издеваться над нами не будет. Мы сумеем своими солдатскими руками отстоять революцию.
Столько злобы и ненависти было и в словах его, и в голосе, и особенно в выражении его лица, ненавидящего до боли, до самозабвения, что в вагоне притихли.
- А вы, товарищ, воевали? - вдруг спросила маленькая старушка в платке, опять-таки ловко протиснувшись и страшно стесняя, чуть не на колени садясь к Оле Полежаевой, обращаясь угодливо к молодому рослому солдату с гвардейскими петлицами на шинели.
- Воевал, - неохотно отвечал тот.
- Где же?
- В Питербурхе, когда права народные брали.
- Ах ты, Боже мой, - засуетилась старушка. - Вот страсти-то!
- Ну чего страсти, - сказал солдат, - больше ведь безоружных били. И я городового штыком цапнул.
- А он что?
- Ничего. Кровь фонтаном, как из свиньи. Он в штатском был.
- В штатском? А почему же вы узнали, что он городовой?
- Женщина указала. Я иду, он навстречу, а женщина одна и говорит мне: "Смотрите, товарищ, это городовой!" Ну я штыком ему в грудь…
Поезд все стоял, не двигаясь. Устроившиеся солдаты начали бегать за кипятком, и рослый солдат, сохранивший выправку, предложил и буржуям принести кипятку. На досках наверху китайцы ссорились между собой, и говоривший по-русски китаец, указывая на своего приятеля, говорил солдатам:
- Моя лаботник, а это булжуй, купеза.
- Ты откуда же, ходя? - спрашивал у него солдат с круглым веснушчатым лицом.
- Моя Шанхай. Он - Халбин. Купеза - булжуй… - И он тыкал пальцем в лежащего китайца.
- Нет, холошо! Булжуй.
Тот вскочил и стал ругаться. Спокойные лица китайцев вдруг исказились злобой, и солдаты смеясь стали стравливать их между собою.
Оля Полежаева смотрела на все, что происходило перед ней на маленьком пространстве вагона, и тоска и недоумение отражались на ее юном лице. Почему это так? Откуда эта страшная ненависть одних людей к другим, не все ли они братья во Христе, не все ли одинаково Русские, страдающие русские люди? Но почему солдаты так ненавидят их всех и откуда, откуда явилось это слово "буржуи"? Были крестьяне, дворяне, мещане, и как-то уживались между собой. Может быть, и много было несправедливого в их отношениях, ненормального и жестокого, но злобы не было… Ее брат Ника рассказывал ей, как трогательно на войне его денщик заботился о нем и как нянька ходил за ним. В бою солдаты прикрывали своим телом офицеров, чтобы спасти от удара врага… Она, Оля Полежаева, каждый день ходила в лазарет и писала письма и читала солдатам книги, приносила им белый хлеб, фрукты, и как ее любили! Неужели все, что она видала за свои девятнадцать лет, - была ложь, а правда в этом новом делении людей на два ненавидящих друг друга класса буржуев и пролетариев, неужели правда в этом слепом преследовании капиталистов?
Вагон затихал. Кое-кто, свернувшись на своих кулечках и укладках, дремал. Солдат со злыми глазами сидел в двух шагах от Оли и смотрел вдаль, думая какую-то свою угрюмую думу. Против него сидел тот, который хвастался тем, что он убил городового. Китайцы еще переругивались вполголоса. Ника и Павлик, прижавшись друг к другу, дремали.
Оля посмотрела на них, потом на солдата, на старика, сидевшего рядом с певицей, на толстого Каппельбаума, застывшего в позе буддийского бога, и вдруг странная мысль мелькнула у нее в голове и стала развиваться и вырастать.