- Го-о-о-сть! - зарыдали где-то близко, и раздался тихий, странный плеск воды.
- Мальчик дрожал от ужаса пред этим грустным криком, но не мог оторвать своих рук от окна и глаз от воды.
- Зажги фонарь... не видать ничего!..
И вот на воду упало пятно мутного света... Фома видел, что вода тихо колышется, рябь идет по ней, точно ей больно и она вздрагивает от боли.
- Гляди... гляди!.. - испуганно зашептали на палубе.
В то же время в пятне света на воде явилось большое, страшное человеческое лицо с белыми оскаленными зубами. Оно плыло и покачивалось на воде, зубы его смотрели прямо на Фому, и точно оно, улыбаясь, говорило:
"Эх, мальчик, мальчик... хо-олодно!.."
Багры дрогнули, поднялись в воздухе, потом снова опустились в воду.
- Пихай его... веди!.. Смотри - подобьет в колесо... Багры скользили по борту и царапались об него со звуком, похожим на скрип зубов. Шлепанье ног о палубу постепенно удалялось на корму... И вот там вновь раздался стонущий заупокойно возглас:
- Го-о-ость...
- Тятя! - закричал Фома. - Тя-ятя... Отец вскочил на ноги и бросился к нему.
- Что там? Что они делают? - кричал Фома. Огромными прыжками Игнат выскочил вон из каюты с диким ревом. Он возвратился скоро, раньше, чем Фома, качаясь на ногах и оглядываясь вокруг себя, добрался от окна до отцовской постели.
- Испугали тебя, - ну, ничего! - говорил Игнат, взяв его на руки. Ложись-ка со мной...
- Что это? - тихо спрашивал Фома.
- Это, сынок, ничего... Это - утопший... Утонул человек и плывет... Ничего. Ты не бойся, он уже уплыл...
- Зачем они толкали его? - допрашивал мальчик, крепко прижавшись к отцу и закрыв глаза от страха...
- А - так уж надо... Подобьет его вода в колесо... нам, к примеру... завтра увидит полиция... возня пойдет, допросы... задержат нас. Вот его и провожают дальше... Ему что? Он уж мертвый... ему это не больно, не обидно... а живым из-за него беспокойство было бы... Спи, сынок!..
- Так он и поплывет?
- Так и поплывет... Где-нибудь вынут - схоронят...
- А рыба его съест?
- Рыба не ест человечье тело... Раки едят...
Страх Фомы таял, но пред глазами его всё еще покачивалось на черной воде страшное лицо с оскаленными зубами.
- А он кто?
- Бог его знает! Ты скажи о нем богу: господи, мол, упокой душу его!
- Господи, упокой душу его! - шёпотом повторил Фома.
- Ну, вот... И спи, не бойся!.. Он уж теперь далеко-о! Плывет себе... Вот - не подходи неосторожно к борту-то, - упадешь этак - спаси бог! - в воду и...
- А он тоже упал?
- Известно, упал... Может, пьян был... А может, сам бросился... Есть и такие, которые сами... Возьмет да и бросится в воду... И утонет... Жизнь-то, брат, так устроена, что иная смерть для самого человека-праздник, а иная - для всех благодать!
- Тятя...
- Спи, родной...
III
В первый же день школьной жизни Фома, ошеломленный живым и бодрым шумом задорных шалостей и буйных детских игр, выделил из среды мальчиков двух, которые сразу показались ему интереснее других. Один сидел впереди его. Фома, поглядывая исподлобья, видел широкую спину, полную шею, усеянную веснушками, большие уши и гладко остриженный затылок, покрытый ярко-рыжими волосами.
Когда учитель, человек с лысой головой и отвислой нижней губой, позвал: "Смолин, Африкан!" - рыжий мальчик, не торопясь, поднялся на ноги, подошел к учителю, спокойно уставился в лицо ему и, выслушав задачу, стал тщательно выписывать мелом на доске большие круглые цифры.
- Хорошо, - довольно! - сказал учитель. - Ежов, Николай, - продолжай!
"Один из соседей Фомы по парте, - непоседливый маленький мальчик с черными мышиными глазками, - вскочил с места и пошел между парт, за всё задевая, вертя головой во все стороны. У доски он схватил мел и, привстав на носки сапог, с шумом, скрипя и соря мелом, стал тыкать им в доску, набрасывая на нее мелкие, неясные знаки.
- Ти-ше, - сказал учитель, болезненно сморщив желтое лицо с усталыми глазами. А Ежов звонко и быстро говорил:
- Теперь мы узнали, что первый разносчик получил барыша семнадцать копеек...
- Довольно!.. Гордеев! Что нужно сделать, чтобы узнать, сколько барыша получил второй разносчик?
Наблюдая за поведением мальчиков, - так непохожих друг на друга, - Фома был захвачен вопросом врасплох и - молчал.
- Не знаешь?.. Объясни ему, Смолин... Смолин, аккуратно вытиравший тряпкой пальцы, испачканные мелом, положил тряпку, не взглянув на Фому, окончил задачу и снова стал вытирать руки, а Ежов, улыбаясь и подпрыгивая на ходу, отправился на свое место.
- Эх ты! - зашептал он, усаживаясь рядом с Фомой и уж кстати толкая его кулаком в бок. - Чего не можешь! Всего-то барыша сколько? тридцать копеек... а разносчиков - двое... один получил семнадцать - ну, сколько другой?
- Знаю я, - шёпотом ответил Фома, Чувствуя себя сконфуженным и рассматривая лицо Смолина, степенно возвращавшегося на свое место. Ему не понравилось это лицо - круглое, пёстрое от веснушек, с голубыми глазами, заплывшими жиром. А Ежов больно щипал ему ногу и спрашивал:
- Ты чей сын - Шалого?
- Да...
- Ишь... Хочешь, я тебе всегда подсказывать буду?
- Хочу...
- А что дашь за это? Фома подумал и спросил:
- А ты знаешь сам-то?
- Я? Я - первый ученик...
- Вы, там! Ежов - опять ты разговариваешь? - крикнул учитель.
Ежов вскочил на ноги и бойко сказал:
- Это не я, Иван Андреич, - это Гордеев!
- Оба они шепчутся, - невозмутимо объявил Смолин.
Жалобно сморщив лицо и смешно шлепая своей большой губой, учитель пожурил всех их, но его выговор не помешал Ежову тотчас же снова зашептать:
- Ладно, Смолин! Я тебе припомню за ябеду...
- А ты зачем сваливаешь на новенького? - не поворачивая к ним головы, тихо спрашивал Смолин.
- Ладно, ладно! - шипел Ежов.
Фома молчал, искоса поглядывая на юркого соседа, который одновременно и нравился ему и возбуждал в нем желание отодвинуться от него подальше. Во время перемены он узнал от Ежова, что Смолин - тоже богатый, сын кожевенного заводчика, а сам Ежов - сын сторожа из казенной палаты, бедняк. Это было ясно по костюму бойкого мальчика, сшитому из серой бумазеи, украшенному заплатами на коленях и локтях, по его бледному, голодному лицу, по всей маленькой, угловатой и костлявой фигуре. Говорил Ежов металлическим альтом, поясняя свою речь гримасами и жестами, и часто употреблял в речи свои слова, значение которых было известно только ему одному.
- Мы с тобой будем товарищи, - объявил он Фоме.
- А ты зачем давеча учителю на меня пожаловался? - напомнил ему Гордеев, подозрительно косясь на него.
- Вот! Что тебе? Ты новенький и богатый, - с богатых учитель-то не взыскивает... А я - бедный объедон, меня он не любит, потому что я озорничаю и никакого подарка не приносил ему... Кабы я плохо учился - он бы давно уж выключил меня. Ты знаешь - я отсюда в гимназию уйду... Кончу второй класс и уйду... Меня уж тут один студент приготовляет... Там я так буду учиться - только держись! А у вас лошадей сколько?
- Три... Зачем тебе много учиться? - спросил Фома.
- Потому что - я бедный... Бедным нужно много учиться, от этого они тоже богатыми станут, - в доктора пойдут, в чиновники, в офицеры... Я тоже буду звякарем... сабля на боку, шпоры на ногах - дрынь, дрынь! А ты чем будешь?
- Н-не-знаю!.. - задумчиво сказал Фома, разглядывая товарища.
- Тебе ничем не надо быть... А голубей ты любишь?
- Люблю...
- Какой ты фуфлыга! У-у! O-o! - передразнивал Ежов медленную речь Фомы. Сколько у тебя голубей?
- У меня нет...
- Эх ты! Богатый, а не завел голубей... У меня и то три есть, - скобарь один, да голубка пегая, да турман... Кабы у меня отец был богатый, - я бы сто голубей завел и всё бы гонял целый день. И у Смолина есть голуби - хорошие! Четырнадцать, - турмана-то он мне подарил. Только - все-таки он жадный... Все богатые - жадные! А ты - тоже жадный?
- Н... не знаю, - нерешительно сказал Фома.
- Ты приходи к Смолину, вместе все трое и будем гонять...
- Ладно... ежели меня пустят...
- Разве отец-то не любит тебя?
- Любит.
- Ну, так пустит... Только ты не говори, что и я тоже пойду, - со мной, пожалуй, и взаправду не пустит... Ты скажи - к Смолину, мол, пустите... Смолин!
Подошел толстый мальчик, и Ежов приветствовал его, укоризненно покачивая головой:
- Эх ты, рыжий ябедник! Не стоит с тобой и дружиться, - булыжник!
- Что ты ругаешься? - спокойно спросил Смолин, разглядывая Фому неподвижными глазами.
- Я не ругаюсь, а правду говорю, - пояснил Ежов, весь подергиваясь от оживления. - Слушай! Хотя ты и кисель, да - ладно уж! В воскресенье после обедни я с ним приду к тебе...
- Приходите, - кивнул головой Смолин.
- Придем... Скоро уж звонок, побегу чижа продавать, - объявил Ежов, вытаскивая из кармана штанишек бумажный пакетик, в котором билось что-то живое. И он исчез со двора училища, как ртуть с ладони.
- Ка-акой он! - сказал Фома, пораженный живостью Ежова и вопросительно глядя на Смолина.
- Ловкий, - пояснил рыжий мальчик.
- И веселый, - добавил Фома.
- И веселый, - согласился Смолин. Потом они помолчали, оглядывая друг друга.
- Придешь ко мне с ним? - спросил рыжий.
- Приду...
- Приходи... У меня хорошо...
Фома ничего не сказал на это. Тогда Смолин спросил его:
- У тебя много товарищей?