– Да что вы, господа, у них дети маленькие. Бог знает сколько не виделись. И я их очень хорошо знаю, оне личность вполне благонадежная, свой дом на Полянке.
– А все-таки мы вас впустить не можем.
Тут я, не выдерживая:
– А вы – кту?
– Мы домовая охрана.
– А я такая-то, жена своего мужа и мать своих детей. Пустите, я все равно войду.
И, наполовину пропущенная, наполовину прорвавшись – шести площадок как не бывало! – седьмая.
(Так это у меня и осталось, первое видение буржуазии в Революции: уши, прячущиеся в шапках, души, прячущиеся в шубах, головы, прячущиеся в шеях, глаза, прячущиеся в стеклах. Ослепительное – при вспыхивающей спичке – видение шкуры.)
Снизу голос прислуги: "Счастливо свидеться!"
Стучу. Открывают.
– Сережа спит? Где его комната?
И, через секунду, с порога:
– Сережа! Это я! Только что приехала. У вас внизу – ужасные мерзавцы. А юнкера все-таки победили! Да есть ли Вы здесь или нет?
В комнате темно. И, удостоверившись:
– Ехала три дня. Привезла Вам хлеб. Простите, что черствый. Матросы – ужасные мерзавцы! Познакомилась с Пугачевым. Сереженька, Вы живы – и...
В вечер того же дня уезжаем: С<<ережа>>, его друг Г<<ольц>>ев и я, в Крым.
Кусочек крыма
Приезд в бешеную снеговую бурю в Коктебель. Седое море. Огромная, почти физически жгущая радость Макса В<<олошина>> при виде живого Сережи. Огромные белые хлеба.
Видение Макса В<<олошина>> на приступочке башни, с Тэном на коленях, жарящего лук. И пока лук жарится, чтение вслух, С<<ереже>> и мне завтрашних и послезавтрашних судеб России.
– А теперь, Сережа, будет то-то... Запомни.
И вкрадчиво, почти радуясь, как добрый колдун детям, картинку за картинкой – всю русскую Революцию на пять лет вперед: террор, гражданская война, расстрелы, заставы, Вандея, озверение, потеря лика, раскрепощенные духи стихий, кровь, кровь, кровь...
С Г<<оль>>цевым за хлебом.
Кофейня в Отузах. На стенах большевицкие воззвания. У столов длиннобородые татары. Как медленно пьют, как скупо говорят, как важно движутся. Для них время остановилось. XVII в. – XX в. И чашечки те же, синие, с каббалистическими знаками, без ручек. Большевизм? Марксизм?
Афиши, все горло прокричите! Какое нам дело до ваших машин, Лениных, Троцких, до ваших пролетариатов новорожденных, до ваших буржуазий разлагающихся... У нас уразб, мулла, виноград, смутная память о какой-то великой царице... Вот эта кипящая смоль на дне золоченых чашечек...
Мы – вне, мы – над, мы давно. Вам – быть, мы – прошли. Мы – раз навсегда. Нас – нету.
Лунные сумерки. Мечеть. Возвращение коз. Девочка в малиновой, до полу, юбке. Кисеты. Старуха, выточенная, как кость. Изваянность древних рас.
В вагоне (обратный путь в Москву, 25-го ноября).
– Брешко-Брешковская – тоже сволочь! Сказала: надо воевать вам!
– Сгубить больше бедного классу и самим опять блаженствовать!
– Бедная матушка-Москва, весь фронт одевает-обувает! Мы Москвой не обижены! Больше все газеты смущают. Большевики правильно говорят, не хотят кровь проливать, смотрят за делом.
В вагонном воздухе – топором – три слова: буржуй, юнкеря, кровососы.
– Чтоб им торговля была лучше!
– У нас молодая революция, а у них, во Франции, старая, лежалая.
– Что крестьянин, что князь – шкура одинакая! (Я, мысленно: шкура-то именно и нет!)
– А офицер, товарищи, первый подлец. Я считаю: он самого низкого образования.
Против меня, на лавке, спит унылый, тощий, благоразумный Викжель.
– Бог, товарищи, первый революционер!
– Вы москвичка, вероятно? У нас на юге таких типов нет!
(Прапорщик из Керчи.)
Спор о табаке.
"Барышня, а курят! Оно, конешно, все люди равны, только все же барышне курить не годится. И голос от того табаку грубеет, и запах изо рта мужской. Барышне конфетки надо сосать, духами прыскаться, чтоб дух нежный шел. А то кавалер с любезностями – прыг, а вы на него тем мужским духом – пых!
Мужеский пол мужского духа теперь не выносит. Как вы полагаете, а, барышня?"
Я: "Конечно, вы правы: привычка дурная!"
Другой солдат: "А я, то есть, товарищи, полагаю: женский пол тут ни при чем. Ведь в глотку тянешь, – а глотка у всех одинакая. Что табак, что хлеб. А кавалеры любить не будут, оно, может, и лучше, мало ли нашего брата зря хвостячит. Лю-бовь! Кобеля, а не любовь! А полюбит кто – за душу, со всяким духом примет, даже сам крутить будет. Правильно говорю, а, барышня?"
Я: "Правильно, – мне муж всегда папиросы крутит. А сам не курит". (Вру.)
Мой защитник – другому: "Так они и не барышни вовсе! Вот, братец, маху дали! А что же у вас муж из студентов, что ль?"
Я, памятуя предостережения: "Нет, вообще так..."
Другой, поясняя: "Своим капиталом, значит, живут".
Мой защитник: "К нему, стало быть, едете?"
Я: "Нет, за детьми, он в Крыму остался".
– "Что ж, дача там своя в Крыму?"
Я, спокойно: "Да, и дом в Москве". (Дачу выдумала.)
– Молчание. -
Мой защитник: "А смелая вы, погляжу, мадамочка! Да разве теперь в эдаких вещах признаются? Да теперь кажный рад не только дом, что ли, деньги – себя собственными руками со страху в землю закопать!"
Я: "Зачем самому? Придет время – другие закопают. А впрочем, это и раньше было: самозакапыватели: сами себя живьем в землю закапывали – для спасения души. А теперь для спасения тела".
– Смеются, смеюсь и я. -
Мой защитник: "А что ж, супруг-то ваш, не с простым народом, чай?"
Я: "Нет, он со всем народом".
– "Что-то не пойму".
Я: "Как Христос велел: ни бедного, мол, ни богатого: человеческая и во всех Христос".
Мой защитник, радостно: "То-то и оно! Неповинен ты в княжестве своем и неповинен ты в низости своей"... (с некоторым подозрением:)... "А вы, барышня, не большевичка будете?" Другой: "Какая большевичка, когда у них дом свой!" Первый: "Ты не скажи, много промеж них образованного классу, – и дворяне тоже, и купцы. В большевики-то все больше господа идут". (Вглядываясь, неуверенно:) "И волоса стриженые".
Я: "Это теперь мода такая".
Внезапно ввязывается, верней – взрывается – матрос:
"И все это вы, товарищи, неверно рассуждаете, бессознательный элемент. Эти-то образованные, да дворяне, да юнкеря проклятые всю Москву кровью залили! Кровососы! Сволочь!" (Ко мне:) "А вам, товарищ, совет: поменьше о Христах да дачах в Крыму вспоминать. Это время прошло".
Мой защитник, испуганно: "Да они по молодости... Да какие у них дачи, – так, должно, хибарка какая на трех ногах, вроде как у меня в деревне... (Примиряюще:) – Вот и полсапожки плохонькие"...
Об этом матросе. Непрерывная матерщина. Другие (большевик!) молчат. Я, наконец, кротко: "Почему вы так ругаетесь? Неужели вам самому приятно?"
Матрос: "А я, товарищ, не ругаюсь, – это у меня поговорка такая".
Солдаты грохочут.
Я, созерцательно: "Плохая поговорка".
Этот же матрос, у открытого окна в Орле, нежнейшим голосом: "Воздушок какой!"
Аля (4 года).
– Марина, знаешь, у Пушкина не так сказано! У него сказано:
Пушки с пристани палят,
Кораблям пристать велят.
А надо:
Пушки – из дому палят!
(После восстания)
Молитва Али во время и с времен восстания:
"Спаси, Господи, и помилуй: Марину, Сережу, Ирину, Любу, Асю, Андрюшу, офицеров и не-офицеров, русских и не-русских, французских и не-французских, раненых и не-раненых, здоровых и не-здоровых, – всех знакомых и не-знакомых".
Москва, октябрь – ноябрь 1917
Вольный проезд
Пречистенка, Институт Кавалерственной Дамы Чертовой, ныне Отдел Изобразительных Искусств.
Клянусь Стиксом, что живи я полтораста лет назад, я непременно была бы Кавалерственной Дамой! (Нахожусь здесь за пропуском в Тамбовскую губ<<ернию>> "для изучения кустарных вышивок" – за пшеном. Вольный проезд (провоз) в 1 1/2 пуда.)
Дорога на ст<<анцию>> Усмань, Тамбовской губ<<ернии>>.
Посадка в Москве. В последнюю минуту – точно ад разверзся: лязг, визг. Я: "Что это?" Мужик, грубо: "Молчите! Молчите! Видно, еще не ездили!" Баба: "Помилуй нас, Господи!" Страх, как перед опричниками, весь вагон – как гроб. И, действительно, минуту спустя нас всех, несмотря на билеты и разрешения, выбрасывают. Оказывается, вагон понадобился красноармейцам.
В последнюю секунду N, его друг, теща и я, благодаря моей командировке, все-таки попадаем обратно.
Трагически начинаю уяснять себе, что едем мы на реквизиционный пункт и... почти что в роли реквизирующих. У тещи сын – красноармеец в реквизиционном отряде. Сулят всякие блага (до свиного сала включительно). Грозят всякими бедами (до смертоубийства включительно). Мужики озлоблены, бывает, что поджигают вагоны. Теща утешает: