Воронцов тотчас предложил часы Хаджи-Мурату. Хаджи-Мурат приложил руку к груди и взял часы. Несколько раз он нажимал пружинку, слушал и одобрительно покачивал головой.
После обеда князю доложили об адъютанте Меллера-Закомельского.
Адъютант передал князю, что генерал, узнав об выходе Хаджи-Мурата, очень недоволен тем, что ему но было доложено об этом, и что он требует, чтобы Хаджи-Мурат сейчас же был доставлен к нему. Воронцов сказал, что приказание генерала будет исполнено, и, через переводчика передав Хаджи-Мурату требование генерала, попросил его идти вместе с ним к Меллеру.
Марья Васильевна, узнав о том, зачем приходил адъютант, тотчас же поняла, что между ее мужем и генералом может произойти неприятность, и, несмотря на все отговоры мужа, собралась вместе с ним и Хаджи-Муратом к генералу.
- Vous feriez beaucoup mieux de rester; c'est mon affaire, mais pas la vôtre.
- Vous ne pouvez pas m'empêcher d'aller voir madame la générale.
- Можно бы в другое время.
- А я хочу теперь.
Делать было нечего. Воронцов согласился, и они пошли все трое.
Когда они вошли, Меллер с мрачной учтивостью проводил Марью Васильевну к жене, адъютанту же велел проводить Хаджи-Мурата в приемную и не выпускать никуда до его приказания.
- Прошу, - сказал он Воронцову, отворяя дверь в кабинет и пропуская в нее князя вперед себя.
Войдя в кабинет, он остановился перед князем и, не прося его сесть, сказал:
- Я здесь воинский начальник, и потому все переговоры с неприятелем должны быть ведены через меня. Почему вы не донесли мне о выходе Хаджи-Мурата?
- Ко мне пришел лазутчик и объявил желание Хаджи-Мурата отдаться мне, - отвечал Воронцов, бледнея от волнения, ожидая грубой выходки разгневанного генерала и вместе с тем заражаясь его гневом.
- Я спрашиваю, почему не донесли мне?
- Я намеревался сделать это, барон, но…
- Я вам не барон, а ваше превосходительство.
И тут вдруг прорвалось долго сдерживаемое раздражение барона. Он высказал все, что давно накипело у него в душе.
- Я не затем двадцать семь лет служу своему государю, чтобы люди, со вчерашнего дня начавшие служить, пользуясь своими родственными связями, у меня под носом распоряжались тем, что их не касается.
- Ваше превосходительство! Я прошу вас не говорить того, что несправедливо, - перебил его Воронцов.
- Я говорю правду и не позволю… - еще раздражительнее заговорил генерал.
В это время, шурша юбками, вошла Марья Васильевна и за ней невысокая скромная дама, жена Меллера-Закомельского.
- Ну, полноте, барон, Simon не хотел вам сделать неприятности, - заговорила Марья Васильевна.
- Я, княгиня, не про то говорю…
- Ну, знаете, лучше оставим это. Знаете: худой спор лучше доброй ссоры. Что я говорю… - Она засмеялась.
И сердитый генерал покорился обворожительной улыбке красавицы. Под усами его мелькнула улыбка.
- Я признаю, что я был неправ, - сказал Воронцов, - но…
- Ну, и я погорячился, - сказал Меллер и подал руку князю.
Мир был установлен, и решено было на время оставить Хаджи-Мурата у Меллера, а потом отослать к начальнику левого фланга.
Хаджи-Мурат сидел рядом в комнате и, хотя не понимал того, что говорили, понял то, что ему нужно было понять: что они спорили о нем, и что его выход от Шамиля есть дело огромной важности для русских, и что поэтому, если только его не сошлют и не убьют, ему много можно будет требовать от них. Кроме того, понял он и то, что Меллер-Закомельский, хотя и начальник, не имеет того значения, которое имеет Воронцов, его подчиненный, и что важен Воронцов, а не важен Меллер-Закомельский; и поэтому, когда Меллер-Закомельский позвал к себе Хаджи-Мурата и стал расспрашивать его, Хаджи-Мурат держал себя гордо и торжественно, говоря, что вышел из гор, чтобы служить белому царю, и что он обо всем даст отчет только его сардарю, то есть главнокомандующему, князю Воронцову, в Тифлисе.
VII
Раненого Авдеева снесли в госпиталь, помещавшийся в небольшом крытом тесом доме на выезде из крепости, и положили в общую палату на одну из пустых коек. В палате было четверо больных: один - метавшийся в жару тифозный, другой - бледный, с синевой под глазами, лихорадочный, дожидавшийся пароксизма и непрестанно зевавший, и еще два раненных в набеге три недели тому назад - один в кисть руки (этот был на ногах), другой в плечо (этот сидел на койке). Все, кроме тифозного, окружили принесенного и расспрашивали принесших.
- Другой раз палят, как горохом осыпают, и - ничего, а тут всего раз пяток выстрелили, - рассказывал один из принесших.
- Кому что назначено!
- Ох, - громко крякнул, сдерживая боль, Авдеев, когда его стали класть на койку. Когда же его положили, он нахмурился и не стонал больше, но только не переставая шевелил ступнями. Он держал рану руками и неподвижно смотрел перед собой.
Пришел доктор и велел перевернуть раненого, чтобы посмотреть, не вышла ли пуля сзади.
- Это что ж? - спросил доктор, указывая на перекрещивающиеся белые рубцы на спине и заду.
- Это старок, ваше высокоблагородие, - кряхтя, проговорил Авдеев.
Это были следы его наказания за пропитые деньги.
Авдеева опять перевернули, и доктор долго ковырял зондом в животе и нащупал пулю, но не мог достать ее. Перевязав рану и заклеив ее липким пластырем, доктор ушел. Во все время ковыряния раны и перевязывания ее Авдеев лежал с стиснутыми зубами и закрытыми глазами. Когда же доктор ушел, он открыл глаза и удивленно оглянулся вокруг себя. Глаза его были направлены на больных и фельдшера, но он как будто не видел их, а видел что-то другое, очень удивлявшее его.
Пришли товарищи Авдеева - Панов и Серёгин, Авдеев все так же лежал, удивленно глядя перед собою. Он долго не мог узнать товарищей, несмотря на то, что глаза его смотрели прямо на них.
- Ты, Пётра, чего домой приказать не хочешь ли? - сказал Панов.
Авдеев не отвечал, хотя и смотрел в лицо Панову.
- Я говорю, домой приказать не хочешь ли чего? - опять спросил Панов, трогая его за холодную ширококостую руку.
Авдеев как будто очнулся.
- А, Антоныч пришел!
- Да вот пришел. Не прикажешь ли чего домой? Серёгин напишет.
- Серёгин, - сказал Авдеев, с трудом переводя глаза на Серёгина, - напишешь?.. Так вот отпиши: "Сын, мол, ваш Петруха долго жить приказал". Завиствовал брату. Я тебе нонче сказывал. А теперь, значит, сам рад. Не замай живет. Дай бог ему, я рад. Так и пропиши.
Сказав это, он долго молчал, уставившись глазами на Панова.
- Ну, а трубку нашел? - вдруг спросил он. Панов покачал головой и не отвечал.
- Трубку, трубку, говорю, нашел? - повторил Авдеев.
- В сумке была.
- То-то. Ну, а теперь свечку мне дайте, я сейчас помирать буду, - сказал Авдеев.
В это время пришел Полторацкий проведать своего солдата.
- Что, брат, плохо? - сказал он.
Авдеев закрыл глаза и отрицательно покачал головой. Скуластое лицо его было бледно и строго. Он ничего не ответил и только опять повторил, обращаясь к Панову:
- Свечку дай. Помирать буду.
Ему дали свечу в руку, но пальцы не сгибались, и ее вложили между пальцев и придерживали. Полторацкий ушел, и пять минут после его ухода фельдшер приложил ухо к сердцу Авдеева и сказал, что он кончился.
Смерть Авдеева в реляции, которая была послана в Тифлис, описывалась следующим образом: "23 ноября две роты Куринского полка выступили из крепости для рубки леса. В середине дня значительное скопище горцев внезапно атаковало рубщиков. Цепь начала отступать, и в это время вторая рота ударила в штыки и опрокинула горцев. В деле легко ранены два рядовых и убит один. Горцы же потеряли около ста человек убитыми и ранеными".
VIII
В тот самый день, когда Петруха Авдеев кончался в Воздвиженском госпитале, его старик отец, жена брата, за которого он пошел в солдаты, и дочь старшего брата, девка-невеста, молотили овес на морозном току. Накануне выпал глубокий снег, и к утру сильно заморозило. Старик проснулся еще с третьими петухами и, увидав в замерзшем окне яркий свет месяца, слез с печи, обулся, надел шубу, шапку и пошел на гумно. Проработав там часа два, старик вернулся в избу и разбудил сына и баб. Когда бабы и девка пришли на гумно, ток был расчищен, деревянная лопата стояла воткнутой в белый сыпучий снег и рядом с нею метла прутьями вверх, и овсяные снопы были разостланы в два ряда, волоть с волотью, длинной веревкой по чистому току. Разобрали цепы и стали молотить, равномерно ладя тремя ударами. Старик крепко бил тяжелым цепом, разбивая солому, девка ровным ударом била сверху, сноха отворачивала.
Месяц зашел, и начинало светать; и уже кончали веревку, когда старший сын, Аким, в полушубке и шапке вышел к работающим.
- Ты чего лодырничаешь? - крикнул на него отец, останавливаясь молотить и опираясь на цеп.
- Лошадей убрать надо же.
- Лошадей убрать, - передразнил отец. - Старуха уберет. Бери цеп. Больно жирен стал. Пьяница!
- Ты, что ли, меня поил? - пробурчал сын.
- Чаго? - нахмурившись и пропуская удар, грозно спросил старик.
Сын молча взял цеп, и работа пошла в четыре цепа: трап, та-па-тап, трап, та-па-тап… Трап! - ударял после трех раз тяжелый цеп старика.
- Загривок-то, глянь, как у барина доброго. Вот у меня так портки не держатся, - проговорил старик, пропуская свой удар и только, чтобы не потерять такту, переворачивая в воздухе цепинкой.
Веревку кончили, и бабы граблями стали снимать солому.