III
Никита повернулся ко мне. - Куды ж мы сейчас, барин? К Раеву не поздновато ли будет?
Я глянул кругом и только тут заметил, что наступил уже вечер; дома отбрасывали сплошные, густые тени, небо сделалось совсем прозрачным; до заката солнца оставалось не больше какого-нибудь часа.
- А далеко до Раева?
- Далече. Разве к полночи поспеем!
- Это неудобно! - ответил я. - Если так, надо где-нибудь заночевать. Нет ли тут постоялого двора?
- Ну, как не быть: есть! То-то и я смекаю так, что лучше нам здесь пристать!
На одном из самых больших домов имелась огромная выцветшая вывеска. Надпись на ней гласила - "трактир". Ворота во двор его были распахнуты, и там виднелся навес и коновязь.
Мы свернули во двор, и через несколько минут я уже мылся в большом номере, оклеенном светло-зелеными вспузырившимися и полопавшимися обоями. Простенок между двумя окнами занимал серый, давно продавленный диван и два таких же кресла. У стен в виде ухабов стояли две железные кровати; на подушках были надеты розовые ситцевые наволочки далеко не первой чистоты. Было грязновато и душно; пахло табаком, въевшимся в стены и мебель.
Я заказал себе чаю и яичницу, распахнул окно, уселся около него на диване и занялся книгами.
Восклицание знакомого, слегка певучего голоса, донесшееся снаружи, заставило меня сперва прислушаться, а затем и выглянуть в окно. Номер мой находился во втором этаже; внизу зеленел молодой садик, отгороженный от видневшейся из-за угла дома части двора низеньким палисадничком. Под одним из тополей, почти у самой стены дома был врыт в землю круглый стол; на нем стояла бутылка с монополькой, пара тарелок с закусками и ведерный самовар красной меди; кругом восседала небольшая компания из двух пожилых купцов в сюртуках и двух женщин. В одной из них я узнал Марью Мироновну: она усердно угощала всех остальных, и в ней чувствовалась хозяйка. Слева от нее помещалась худощавая старуха, еще прямая и бодрая; плечи ее покрывала пестрая турецкая шаль - такие шали были в большой моде среди дворянства в сороковых годах.
- Да неужели? - пропела Марья Мироновна.
- Истинный Господь! - ответила старуха. - То есть ну до того они хорошо теперь живут, до того хорошо, что нельзя лучше! Цельный день у них гости - ну что комары толкутся, самовар со стола не сходит и все, милая моя, с закусками!.. такие уж восприимные, такие восприимные - и не видала я таких больше! Дача у них под Москвой в Сокольниках, своя собственная, гирлянда застекляненная вдоль улицы; небили полным полно и все такая веселенькая, прямо из магазину; ну прелести, прелести!..
Рассказчица нагнулась к хозяйке и слегка ткнула ее пальцем в сдобную руку.
- Пса завели!.. - совсем другим тоном, как бы с укоризною добавила она. - В углах-те иконы, а под ними на диване - пес. Да с дивана-то ты его не тронь - укусит. Он лежит, а ты стой, радуйся на него. Да еще, невежа, такое сделает - не продохнешь!..
Купцы неодобрительно мотнули головами.
- Это к чему же пса-то завели? - спросил один из них с широкою и густой русою бородою.
- Мода!.. - ответила, слегка разведя руками, старуха. - У господ у всех псы в дому, вот и они себе завели. Да здоровущий, большой, как есть модулянский! Брутом зовут, а подлец он, а не Брут!..
- Нда!.. - протянул другой гость, с бородкой поменьше и поуже. - За эту самую моду юбчонку бы хозяйке на голову завернуть да по ее бы степенству… - Он сделал жест, как бы шлепая кого-то ладонью.
- Уж вот как бы надо! Милые мои, да ведь что у них делается-то: встала это я на другое утречко, выхожу на гирлянду, а там уже и стол скатерью белой накрыт и крендельки на нем свежие и булочки - к чаю к утрешнему, значит, все приготовлено. Гляжу, - милые вы мои, - людей нет никого, а Брутище этот на дыбках стоит, лапы грязнучие на столе - и крендельки хомякает; кои зубми не достанет - язычищем подтягивает! Вскипело сердце во мне - туда-сюда, палка мне под руку подвернулась. Ухватила я ее, да на него - вон, мол, ах ты, окаянный! А он башку-то повернул, да - рррр!.. на меня: зубища, как у тигры, - по вершку, так и ощерились! Я назад. Да ведь клокочет во мне все, не могу же я так уйти, замахнулась опять, хочу ударить, а он опять - ррр!.. Я назад: ну страсть, страсть; рыло, как у сатаны у какой! И ведь не уходит, стоит, глядит на меня. Собаке, псу, это значит, я уступать должна? Да я мужу покойнику и то никогда не уступала, а псу стану? Размахнулась я, да к нему, а он как гавкнет! Я прочь. Что ты тут будешь делать? ну рвется душа на части, сама бы его зубами ухватила, кажется, а не смею подойти, не смею, - милые мои! И хоть бы завиноватился Искариот, а то ведь нет: как правый мордой толстой поводит! Ну да отвела-таки я себе душу: забежала по другую сторону стола, наплевала ему, подлецу, в глаза и ушла!
- А хозяева что? - задал вопрос бородач. - Опосля собаки булки сами докушивали?
- А хоть бы что они! Я огорчаюсь, рассказываю им, а они те за бока берутся, смеются! Совсем она своего муженька, как наша Лбиха, к рукам прибрала, - и ни-ни, милая моя, и не пикнет! - последнюю фразу она произнесла оглянувшись и очень понизив голос.
- Да чтой-то вы, гости дорогие, вокруг посуды нечи-то ходите? - спохватилась вдруг Марья Мироновна. - Заслушались приезжего соловья, Прасковью Петровну, а рюмки полные стоят?
- Продал ведь Лбов-то книжки из подвалу!.. - поведала Марья Мироновна, когда все выпили и принялись тыкать вилками в закуски.
- Да нуте?! - удивился узкобородый. - За сколько?
- За двести.
Купцы переглянулись и оживились; на степенных лицах обоих появились улыбки.
- Шутите вы!.. - усомнился бородач.
- Для чего мне шутить? Вот истинный крест, не вру! - толстуха перекрестилась.
Купец откинул назад голову, изобразил из губ сомовую пасть и пустил густой смешок.
- Хе-хе-хе! - как эхо, тоньше отозвался узкобородый. - Ловко! Ведь это он его уже в четвертый раз никак продает?
- В третий! - пропела Марья Мироновна. - И деньги на этот раз сполна вперед получил!
- Хо-хо-хо!.. Не доглядел, стало быть, покупатель?
- Так только, сверху две книжки потревожил…
- Хе-хе-хе!.. - перекатилось по другую сторону стола. Какой же дурак купил у него?
Я невольно отодвинулся от окна.
- Питерский какой-то. И уж так там обрадовались, что продали, - ума даже решились: заместо того, чтоб закуски на стол подать, на голову их покупателю все повысыпали!..
Последовал рассказ, вернее целая феерия о моем пребывании у Лбовых, из которой я узнал, что селедка и грибы, как град, прыгали у меня по маковке, что меня ошарашило графином и что с носа у меня долго, будто слезы, капала водка.
Слушатели помирали со смеху. Улыбался и я - с таким юмором передавала все рассказчица.
- Умственный человек Михал Степаныч!.. - проговорил, перестав наконец смеяться, узкобородый купец. - Без метлы чистит!
- Я так смотрю, - деловито произнес второй, - милослив еще Михайло Степаныч, дешево за выучку берет! В другом месте с такого остолопа тыщу за его глупость сняли бы!
Вихлявый и испитой половой, парень лет девятнадцати, с шумом растворил дверь ко мне и с вывертом поставил на стол заказанный мною ужин и чай; дослушать лестные соображения насчет своих умственных способностей мне не удалось. Я занялся яичницей; из сада тем временем раза два долетели взрывы дружного хохота.
Начало темнеть, и компания внизу скоро разошлась. Когда, кончив пить чай, я подошел к окну - под тополем уже никого не было: сиротливо посвечивал в сумерках еще не убранный самовар; на горизонте узкой полоской - будто трещина в иной мир, где вечная жизнь и радость, - червонела заря. Я постоял, подышал свежестью, рождающейся из смерти дня, и, несмотря на ранний еще сравнительно час, стал укладываться спать.
Только что я успел задремать - как будто в самой комнате у меня выстрелили из пистолета. Я привскочил и сел. В номере было темно, сквозь дверные щели пробивался свет, в коридоре раздавался голос Марьи Мироновны.
- Ты опять грубить? Тебе что было сказано, а? - пропела она, будто в дружеской беседе.
- Да кому же я?.. помилуйте, я ничего!.. - испуганно пробормотал знакомый мне половой.
- Ничего?
Треснула вторая, сочная оплеуха.
- Да за что же?!
- А за то: за буфетчика! В струне ходи! Болтаешься только зря, как сопля у индюка, да грубишь? В секунду выгоню, да еще коленкой напинать велю, ежели еще раз возмечтаешь о себе! Смотри ты у меня, грубиян… Лев Толстой еще какой выискался!..
- Сами они, Иван Микитич, зря на меня накинулись!
- Заткнись!..
Половой шарахнулся назад.
- Распустились вы тут у меня без хозяина. Только вот характер у меня бесхарактерный, а то следовало бы тебе морду так набить, чтоб и отец с матерью не признали! Ах ты, Господи, что за народишко-подлец пошел: слова ему поперек не скажи!.. - последнюю фразу она пропела уже удаляясь. Шаги ее стихли.
В коридоре с сердцем плюнули. - Черт пузатый!.. - вполголоса отвел душу побитый. Слышно было, как он подошел к зеркалу, висевшему по ту сторону, на моей стене. - Хорошее слово… вся рожа от него растрескалась!.. - проворчал он, должно быть исследовав свою физиономию.
Я опять задремал, но заснуть не удалось: начало то здесь, то там почесываться все тело.