Я слез с телеги и вошел в калитку; Никита направился вслед за мной, отворил ворота и стал вводить во двор лошадей: места, видимо, были ему знакомы хорошо.
На низеньком крылечке стоял в темном подряснике совсем маленький худенький священник с лукошком в руках. Жидкие волосы его и такая же борода казались пегими от чередовавшихся прядей седых и русых волос; на затылке у него торчал пучок из них, связанный обрывком белой тесемки. Около крыльца шевелящимся пестрым ковром теснилась огромная стая кур, уток, индеек. Священник словно сеял на нее овес, и пернатое население как град стучало кругом него по земле клювами. Сбоку, прижавшись спинами к тому же крыльцу, сидели на корточках четверо растрепанных, белоголовых ребятишек; старшему было лет восемь, младшему года три. Они раскачивались как маятники и пели, подражая колокольному трезвону.
…"Денег дай!.. денег дай!.." - будто большие колокола гудели басы-малыши, раздув шеи и румяные щеки. Вид у всех был необыкновенно серьезный.
- Цыц, вы!.. - прикрикнул на ребят священник. Он вытряхнул на спины птице остатки зерен из лукошка и сделал несколько шагов мне навстречу. На меня вопросительно установились маленькие голубые глаза; лицо у него было старческое, заурядное.
Мы познакомились, и я сообщил о цели моего путешествия и заезда к нему.
- А пожалуйте в горницы, прошу покорно!.. - сказал о. Спиридон. Голосок у него оказался соответственный росту - слабый и жиденький.
Мы стали подыматься по ступенькам. Притихшие ребятишки задрали головенки, раскрыли рты и провожали меня недоумевающим взглядом.
- Сюда пожалуйте, в залец!.. - говорил священник, растворяя передо мною дверь из передней в небольшую комнату, почти половину которой занимал продавленный старый диван с обязательным овальным столом перед ним, покрытым в виде белой сетки плетеною скатертью.
- Садитесь, прошу покорно!.. чайку я сейчас велю нам подать… Машенька, а Машенька?.. - громко позвал он, вернувшись к двери.
- Здесь я!.. - отозвался из кухни сочный женский голос, и мне так и представилась стоящая среди своего царства обладательница его - грудастая, пышная попадья с руками по локоть в муке.
- Слышь-ка, чайку нам сострой?
- Сейчас!.. - приплыл звучный ответ.
- Дочка это моя!.. - с легкой, довольной улыбкой пояснил отец Спиридон, возвратившись ко мне и садясь в кресло. - Погостить с детишками приехала, балует меня… вдовый ведь я!.. Ну-с, так о чем же мы с вами речь поведем?
- Буду просить, батюшка, ваших указаний. Куда и к кому посоветуете мне направиться?
- Есть, есть здесь где побывать! - ответил священник. Езживали уж вы в наших краях или впервые?
- Впервые…
- А мужичка своего, Никиту, вы до меня только подрядили или поденно взяли?
- Поденно.
- Ну, так я ему накажу, куда вас везти: он мужик надежный, знает уезд. Первым делом Лбова купца надо вам посетить: он тут много у помещиков всякого добра поскупил - и книг, и чего хотите! А откудова сами вы припожаловали сюда?
- Из Петербурга. А к вам прямо от Дашковых.
- Знавали и раньше их?
- Нет. Анну Игнатьевну встречал несколько раз в Петербурге, а стариков не знал.
Дверь из кухни отворилась, и из нее, как с лотком, выступила с большущим подносом в руках старуха в темном платье. Чья-то белая полная рука, принадлежавшая, очевидно, неведомой мне Машеньке, протянулась из-за стены и затворила дверь. Старуха поздоровалась, поставила на стол поднос с чаем и вареньем и отвесила мне почти поясной поклон.
- Кушайте во здравие!.. - проговорила она и удалилась обратно, мягко шаркая стоптанными войлочными туфлями.
Хозяин придвинул ко мне стакан и вазочку с вареньем, и началось чаепитие и беседа.
- Много у вас в приходе раскольников? - задал я вопрос.
Отец Спиридон налил чай на блюдечко и отхлебнул с него.
- Много… - ответил он. - Наша губерния по расколу впереди всех стоит.
- Отчего так?
- Да глухая деревня, лесистая; скиты здесь со времен Никона повелись, постоянный притон расколу был. Читывали, вероятно, Мельникова-Печерского?.. хорошо описаны у него наши места!
- А вы, батюшка, не замечаете в народе упадка религиозности?
- Да ведь как на это дело посмотреть? - отозвался о. Спиридон. - Ежели с внешней стороны, - да, на убыль пошла религиозность: не ходит народ в церковь. Бабы - те еще держатся, а мужики редко когда заглядывают, старики разве… А ежели про суть самую говорить, так куды ж вере уйти из души человеческой? Она, что гнездо малиновки, - не видать только его в кустах! - Говорил о. Спиридон медленно, с чувствовавшейся легкой одышкой. В слабом голосе его нет-нет и прорывалась такая нотка, что казалось, будто где-то далеко-далеко, за ржами, то позванивает, то замирает колокольчик.
- Не во всяком кусте малиновка живет!.. - возразил я. - Пожалуй, на свете больше пустых кустов.
- Да вы о чем: о вере или об религиозности говорите?
- Разве вы их разделяете?
- Еще бы! большая разница между ними! Вера - часть самого человека, сердце души нашей: нету людей без нее! А религиозность - дар! Ну вот как бывает литераторский, художничий либо музыкантский. Не все ведь Бортянскими могут быть, так же не всякий может и Сергием Радонежским стать. А веруют все!
- Что вы, батюшка? Да разве мало мы знаем и видим кругом совершеннейших атеистов?
На лице о. Спиридона показалась улыбка; он покачал головой.
- Нету таких!.. - с глубоким убеждением произнес он. - Форсят они все, верьте мне старику! Так вам скажу: тот, кто клянет Господа, - тот в существе своем больше всех верит в него! Ежели Господь - пустое место, так о чем же тогда разговоры разговаривать. Стало быть, не пуста душа, а шевелится в тебе что-то, коли говоришь о нем! Без веры нельзя живым быть! Во всяком человеке она, что уголек под пеплом, теплится. Снаружи глядеть - все погасло будто. А дунь - и вспыхнет огонек. Умеючи дунуть только надо! Нет человека без такого уголька… вот хоть вы, извините меня…
О. Спиридон осторожно дотронулся концами пальцев до моей руки: - Вы атеистом себя считаете, или нет?
- Не знаю, батюшка… - откровенно сознался я. - И верить я не могу, и не верить тоже не приходится!
Священник тихо засмеялся.
- Ну вот, вот, вот!.. начитались Штраусов да Бюхнеров и не стало в вас религиозности, да и не дана она вам была, может быть! Но с верой не путайте ее: от себя самого никуда не уйдете! Верой наша душа светится! Мережковского с Философовым не знавали вы в Петербурге?
Мой собеседник поражал меня все больше и больше: захолустный попик-простец вырастал в глубокого и своеобразного философа.
- Нет… - отозвался я. - А почему вы о них спросили?
- Да как же: богоискатели ведь, богостроители… вот и вы, подумал я, тоже, может быть, ищете Бога!.. - Он опять засмеялся детским, светлым смешком.
- Ищут Бога, а со стороны глядишь, и знаете что видится? занавесили люди Господа простыней да и шарят по горнице, притворяются, будто не видят его: в жмурки играют. А он - вот он, на виду сидит и искать его нечего!
- Я, по крайней мере, его не вижу…
- Так… стало быть, если мы чего-нибудь не видим, оно, значит, не существует?
- Нет, конечно. Есть какая-то величайшая сила вне нас - это я знаю и в это верю. Но в Бога Иегову-Израиля - извините, нет!
- Ну, вот, вот, вот!.. - сказал, весь сияя, о. Спиридон. - Путь-то богословов и скрестился с вашим, с путем науки. И на перекрестке - Бог. И вы в него веруете, и мы, и не можем не веровать: мы часть его самого! Стало быть, дело-то все в звуке в пустом - в имени, какое мы даем ему! Вот хоть бы к нам с вами приложить - пусть нас кличут одни Сидором, другие Петром, третьи Иваном - разве мы с вами от этого в своем естестве изменимся?
- А как вы к ученью Толстого и Дашкова относитесь?
О. Спиридон помолчал.
- Не их ума это дело!.. - проговорил он.
- Толстой не умный человек, по-вашему? - воскликнул я.
- А так!.. - подтвердил священник. - Толстой как зверь, чутьем силен, не разумом. Где у него не ум одолевал, а чутье, - там рукой не достать его; а где он филозоф - там он в вершочек… махонький. А Дашков - что же… говорить-то о нем надо как о пустом месте!
- Значит, вы не одобряете отлучение Толстого от церкви Синодом?
Старик опустил на минуту голову, потом поднял ее и глянул мне прямо в глаза.
- Религиозность - дар!.. - повторил он. - Как же осуждать человека за то, что ему не дадено!
Дверь в переднюю приотворилась, и из-за порога выставилась головенка стоявшего на четвереньках самого меньшого карапуза. Волосы у него были подняты дыбом, измазанная рожица имела испуганно-напряженное выражение, глаза вытаращились, брови забрались на середину лба. За ним виднелись выпихнувшие его вперед остальные трое братьев, усевшиеся в виде Будд полукругом.
- Денег дай… денег дай… - оторопело выговорил бутуз сиплым баском.
- Дай-дай-дай!!. - густо зазвонили и закачались в передней Будды.
О. Спиридон быстро обернулся к ним.
- Кшить вы, разбойники! - произнес он. - Нет вам денег!
- Денег нет… - пятясь раком, повторил малыш, не изменяя выражения своей рожицы.