- Просят! - так пей! - мрачно заявил хозяин, - что ты усы-то купаешь? Видишь, как надо! - он показал мне свой пустой стакан. Я поспешил налить его и, злорадствуя в душе, потянулся чокнуться. Черт с тобой, думал я, выпью пару стаканов, зато уж ты у меня ляжешь!
Но сосед не лег. Пришлось выпить сверх двух еще по одному; мне показалось даже, что Павел Павлович как бы посвежел и повеселел от них. Я хотел встать и к ужасу своему почувствовал, что я пьян: ноги мне почти не повиновались! А главное - я с полною ясностью ощущал, что по лицу моему, несмотря на все усилия противодействовать, расползается блаженная улыбка. Было обидно и досадно, а улыбка продолжала раздвигать мне рот.
Я собрал всю силу воли, сдвинул брови, затем оперся на край стола и поднялся.
- Будет! - строго сказал я и явственно услыхал, что выговорил: "бурдет".
Я махнул рукой, и кто-то другой засмеялся моими губами; я хотел уйти.
- Куда? - завопил благим матом Павел Павлович, облапливая меня железными ручищами и шмякая назад, как куль муки; скамья подо мной крякнула.
- В Сыне Сираховом что сказано: пей до дна! не оставляй зла в дому своем! А тут гляди, сколько еще осталось? Истребляй. Штурм! Ура, бей его! - он схватил бутылку и запустил ею в ствол липы: нас обдало брызгами вина и стекла.
- Не-не х-хо-чу! - ответил мой двойник. Тем не менее в руках у меня очутился полный стакан. Павел Павлович обнимал меня, целовал, чокался, причем мы полили друг друга крюшоном. Пил и я. Он объяснял мне место из Сына Сирахова, где значится, что сокрушон назван так потому, что этот напиток сокрушает главу змия и что этого змия упустил дурак дьякон. Потом Павел Павлович спел арию Париса из Прекрасной Елены и "Не шей ты мне, матушка, красный сарафан", причем шлепал ладонью по луже на столе и плакал… кажется, затем мы спели что-то дуэтом… дальше я ничего не помню!
VIII
Когда я открыл глаза, я увидал, что лежу одетый и в сапогах на диване в высокой, совершенно мне не знакомой комнате. В окна глядели сумерки. Со стены насмешливо взирал портрет каких-то вельмож в звездах; среди них я узнал Потемкина. Голова болела нестерпимо. Я сел и никак не мог вспомнить, где я и как попал сюда. Горло саднило, пить хотелось до невероятия.
- Проснулись, - произнес позади меня знакомый голос. Я оглянулся и увидал Петра, стоявшего у отворенной двери.
- Да… - ответил я голосом Маркова.
В памяти сразу вспыхнуло все происшедшее. Мне сделалось совестно.
- Скажите, который час? Поздно уже должно быть? - спросил я; язык ворочался во рту как суконный.
- Нет, рано еще… семь часов утра всего!.. Вам спешное письмецо и посылочка есть, взбудить я вас из-за них собирался… - Петр приблизился к дивану.
Я изумился:
- Письмо? откуда? какое?
- Верховой пригнал из Каменки. Неблагополучно у них там… - он подал мне конверт и небольшой пакет.
- Что такое? - меня вдруг наполнило неприятное чувство.
- Господин Каменев с собой покончил…
Я вскочил; у меня задрожали руки и ноги.
- Неужели?! Да правда ли?!
- Правда! верховой рассказывал.
Я торопливо порвал конверт, прихватил часть письма и вытащил лист почтовой бумаги. На нем почерком потрясенного человека, вкривь и вкось было намарано следующее: "Вчера вечером выстрелом из револьвера покончил с собой Борис Михайлович. Сначала он принял яд и сел играть за клавесин, но яд не подействовал, и он пустил в сердце пулю. По выраженной им в оставленной записке воле, спешу послать вам, так как не знаю вашего петербургского адреса, книжку и тетрадку с записками покойного. Погребение состоится по прибытии семьи. Марков".
- Какой ужас! - проговорил я. - Где это произошло, вам не рассказывал верховой?
- За письменным столом порешили себя. А отчего - не объяснил ничего. Да и как это узнаешь? чужая душа потемки…
- Где верховой? нельзя ли его увидеть?
- Уехал уже.
Я прошелся по комнате. Петр стоял не шевелясь и водил за мною глазами.
- Дайте мне ради Бога пить! - обратился я к нему. - Надеюсь, мой Мирон еще трезв?
- Наливается уже понемногу!
- Так прикажите не давать ему! - воскликнул я. - Чтоб не смел больше пить, пусть запрягает, я сейчас еду!
Нервы мои были так взвинчены, что я чувствовал себя в состоянии бросить все и уйти пешком. Чижикова и Мирона я в ту минуту ненавидел.
- Понятное дело, надо вам к ним ехать! - одобрил Петр. - Хороший господин были!
Он вышел из комнаты. Я развернул посылку. В ней лежала довольно толстая переплетенная тетрадка, исписанная мелким бисерным почерком. На первом листе тою же рукой, но разгонисто, была сделана надпись: "Родственной душе С. Р. М. в привет и на память от уходящего". Подпись, кроме буквы К, была неразборчива.
Я уперся горевшим лбом в стекло и стал глядеть на двор, но не видал его: передо мной открылся голубой грот, клавесины и играющий на них последний гимн жизни высокий человек с глубокими, умными глазами. Какую силу воли надо было иметь для того, чтобы, приняв яд, сесть за инструмент? что думал, что импровизировал он в эти минуты? А что делал ты вчера, когда так умирал этот человек?.. - с укором спросила совесть. Мне стало казаться, что я как будто чем-то виноват в его смерти: может, ничего и не случилось бы, если бы я был более чуток и внимателен и остался бы в Каменке на пару дней и тем отвлек его от преследовавшей его мысли. Но мог ли я предвидеть близость катастрофы? И тем не менее было обидно и больно…
Понемногу мысль перешла на драгоценные коллекции Каменева и на ожидавшую их судьбу; не было сомнения, что Каменев имел основание говорить о наследниках, как о врагах их. Нужно вернуться, выбрать кое-что, купить!.. - мелькнуло соображение, но вся душа восстала против этого: в Каменке я был чужой, ненужный, там предстоял слет коршунов, и мне казалось преступным принять участие в разрушении красоты.
Нестерпимо захотелось поскорей очутиться в своем кабинете, среди книг, подальше от разгромленного прошлого, от генералов Чижиковых, и вообще от людей… во мне трепетали все нервы.
- Кушайте! - произнес Петр.
Он принес мне большую эмалированную кружку, наполненную холодным квасом, и только тут я понял, почему Русь, веселье которой есть пити, изобрела и любит этот напиток!
- Закладывает ваш! - говорил Петр, глядя, как я жадно припал к кружке. - Только как же вы голодный уедете?
- Это ничего. Я есть совсем не хочу! - возразил я.
- Сейчас не хотите, потом захочется! Коль теперь аппетиту нет, дорогой закусите.
Он ушел. Я отправился вслед за ним и наткнулся на Ваньку.
- Нельзя ли помыться? - обратился я к нему.
Ванька опешил; по-видимому, гости в этом дворце Растрелли умывались не часто.
- Мыться, так это на двор надо идтить! - ответил он.
- А умывальника у вас разве нет? - сердито спросил я.
- Так жестяной есть, да он у барина стоит.
- А барин что делает?
- Спит еще.
Сообщение было приятное: не нужно было опасаться досадных приставаний и, может быть, даже ссоры из-за моего отъезда.
Мы вышли через кухню на двор, я скинул пиджак, и Ванька стал поливать мне на руки из ковшика. Генерал Чижиков накупил полон дом золотой мебели и только не счел нужным обзавестись хоть одним умывальником!
Я поручил Ваньке принести из столовой мои книги, а сам, с посылкой Маркова в руках, пошел пройтись вокруг дома.
На месте парка раскидывалось картофельное поле и огород; далеко тянулись длинные ряды пышной капусты.
Где прежде процветала
Троянская столица,
Там в наши времена
Посеяна пшеница
- вспомнились слова песенки.
Я обогнул дом и увидал свою бричку, приближавшуюся к нему. Петр и Ванька стояли у подъезда и ждали меня; в руках у Петра виднелся большой сверток. Мирон подъехал к нам. Лицо его было красно и измято, он с недовольным видом чуть приподнял шапчонку и поздоровался.
- Это на дорогу вам! - сказал Петр, показывая сверток. - Тут что от обеда осталось, я вам сложил. А это опохмелиться! - он сунул под козла между кипами книг бутылку.
- Зачем? не нужно! возьмите назад, пожалуйста! - запротестовал я. - Видеть не могу вина!
- Нельзя этого! - деловито возразил Петр. - Все поначалу так-то говорят; а без запасу нельзя! - Он скрестил руки и отступил назад.
- Понятное дело, понадобится! - поддержал Мирон. - Все время пьяные ездим, так как же без похмелья возможно?
Ванька уложил купленные мною у Чижикова книги, я простился и дал всем на чай.
- Павлу Павловичу скажите, - обратился я уже из брички к Петру, - что никак не мог больше оставаться… случай такой вышел!..
- Как же, передам. Всего вам доброго!
Бричка тронулась. На перекрестке у заставы Соловья-разбойника Мирон натянул вожжи.
- Ну, куды ж теперь? - сердито спросил он.
- На станцию! - буркнул я. - Да живей, к поезду поспеть надо!
Суровый тон мой произвел на Мирона некоторое впечатление. Он повернул коньков налево, и они запылили по хорошо накатанной дороге.
Я взглянул на высившуюся позади громаду-дом, и мне сделалось легче: свежий воздух и полная воля действовали благотворно.
Мирон покряхтывал, косился на меня, затем не выдержал.
- Ты чего же это от Чижикова сорвался? Иль тебя в шею гнал кто?
- Нужно, значит, - сухо ответил я.
Мирон поглядел на меня.
- Люди по неделе здесь гостят, едят, пьют, а ты, э-э-эх!! Харч вольный, водка тоже… благодать! Жил бы себе, да жил!