VII
По скрипучей двухколонной деревянной лестнице мы поднялись на чердак.
Он оказался бесконечным сараем. Благодаря слуховым окнам там царил полумрак; глаза скоро притерпелись к нему, и я различил, что горы чего-то непонятного, достигавшие до железа крыши, суть не что иное, как сваленная в груды старинная мебель… Пыль и паутина, как мох, покрывали все. Елизаветинские громады-диваны из карельской березы в виде широких лир, с украшениями из черной резьбы, Екатерининские и Александровские кресла и стулья, - все это было изорвано и нагромождено друг на друга. Не было сомнения, что главнейшая ломка произошла во время переноски, от безобразной и неосторожной уборки "хлама".
Я видел свежеперешибленные ножки и резьбу, видел осколки их, глубоко воткнувшиеся, как рог, в сиденья и спинки своих соседей.
Отжило свой срок - и брошено… участь всего на свете, от вещи до человека!
Кое-где встречались окованные железными полосами старинные сундуки. Я приподнял крышку одного из них и увидал разноцветные, шелковые и суконные камзолы Екатерининской эпохи, коротенькие брючки, чулки и т. п.
Я вынул лежавший сверху нежно-розовый камзол, обшитый по воротнику, бортам и рукавам кружевами, и развернул его. Он весь был точно иссечен; из второго - зеленого - тучей поднялась моль.
Петр внимательно следил за моими действиями.
- Один навоз! - проговорил он. - Все моль погубила!
- Люди, брат, погубили! - отозвался я.
В других сундуках оказалось то же самое, и только один был наполнен пакетами с какими-то бумагами. Я бегло просмотрел их: то были счета и приходно-расходные книги за девятнадцатое столетие.
- А других книг здесь где-нибудь нет? - обратился я к своему молчаливому спутнику.
- Да есть, - ответил он. - Вон, в том конце навалены.
Под самым слуховым окном лежала довольно порядочная груда книг в кожаных переплетах; сбоку стояли два раскрытых сундука, битком набитых ими же и связками бумаг.
С час, должно быть, разбирался я во всем этом. Часть книг, ближайшая к окну, не имевшему стекол, была безнадежно испорчена дождями и снегом. Другая, уцелевшая, состояла главным образом из переводных романов и оригинальной беллетристики XVIII и самого начала XIX века.
Там отыскался "Бурсак" и "Два Ивана" Нарежного, этого предшественника и предвестника Гоголя, маленькие милые книжечки - "Алберт, или Стратнавернская пустыня", увидавшая свет в Орле в 1822 году; "Замок в Галиции", 1802 года; "Лангедокская Путешественница", 1801 года; любимая гадательная книга тех дней "Волшебное Зеркало великого Альберта" …милые томики, увлекавшие наших прабабушек, наполнявшие их мечты и досуг!
Шелестели страницы; ожило прошлое, со мной говорили деды. Их платья, их мебель, их книги обвивали теплом и радостью, я был во дворце… как передать вам свои чувства, читатель?
Среди бумаг отыскались письма Разумовского, Энгельгардтов и каким-то чудом - графа Аракчеева.
Я отобрал целую кучу всякой всячины и когда покончил и встал, то заметил, что перепачкался до невероятности.
Петр молча сидел позади на сундуке, курил и изредка цикал слюной сквозь зубы.
Я попросил его помочь мне связать все отложенное. Веревочки под рукой не попадалось. Петр огляделся, затем подошел к груде мебели и оторвал от Екатерининского дивана обвисший толстый шелковый шнурок. Мы связали книги в две пачки, и меня в это время осенила мысль попытаться вовлечь в заговор моего спутника и уехать тем же вечером из-под слишком гостеприимного крова. Я намекнул об этом Петру.
- Никаким манером нельзя! - деловито возразил он.
- Почему?
- Пьян потому что ваш извозчик: лыка не вяжет!
- Где же это он напился? - воскликнул я.
- Здесь, по положению. Как приехал кто, - кучера сейчас в доску напаивают: гостю, значит, ни тпру, ни ну, - ночевать извольте!
- Да зачем это вашему хозяину надобно?
- Для конпании. Скучно одному по таким хоромам слонов водить, вот и пленяет людей. По неделе, бывает, таким родом гащивают!
- Однако?! - не без испуга проговорил я. - Слушайте, вы уж, пожалуйста, больше моего Мирона не напаивайте, на чай от меня получите! Я непременно должен завтра ехать!
Петр качнул головою.
- Не от меня зависит!.. пораньше ежели встанете, тогда еще можно!..
Мы вошли в комнаты.
- Часто ваш хозяин так запивает? - начал я опять разговор.
- Случается… из двенадцати месяцев в году тринадцать пьянствует.
- Как так тринадцать?
- По лунному календарю, говорит, действует. Пока по купечеству состоял, всего раз-два в год захлестывало, а в дворяне попал - и календаря под запой не хватило!
- Он меня уверял, будто из-за столовой пьет: черна очень! Почему он не продаст ее?
- Не может! Он бы ее давно изничтожил, да нельзя: губернатор слово с него взял, что не тронет ее! Вот он и обижается. Да не столовая тут причиной, так уж это зря он на нее валит!
- От чего же он дурит?
- От капиталу. Возомнил о себе очень. Прежде какой делец был, а нонче все в забвении. Глядеть не на что!
- А вы кем у него служите?
- Прежде по купеческой части ходил, в приказчиках, а нынче и сам не знаю в чем. В дармоедах, я так полагаю!
Мой спутник заинтересовал меня своим юмором и серьезностью: улыбка ни разу не появилась на лице его.
Я остановился около лестницы и стал выпытывать его дальше.
- Да что ж я могу сказать? - ответил Петр. - Хорошего нет ничего! По-моему, так: мужик ты - мужиком умирай; купец - купцом оставайся. А уйдешь от своих - и к чужим не пристанешь: не в свои сани не садись, говорят люди! Не так давно, ах какое благодатное дельце подвертывалось: баш на баш можно бы было взять! пошел ему говорить, а он с дьяконом тогда хороводился: Сына Сирахова с ним изучал.
- Откуда он его взял?
- Да с дороги: нешто не приметили - застава на ней стоит, проезжих господ и духовных в дом заворачивает. Как гнездо Соловья-разбойника!
- Что же они с дьяконом творили?
- Ищу это я их - нет нигде, как провалились. Заглянул в залу, а они там кадрель вдвоем разделывают! Грива у дьякона дыбом, подрясник что крылья вьет! Наш орет, брыкается, как телок… ужасть смотреть! Дельце-то и прокадрилили!
- И долго у вас дьякон прожил?
- Неделю. А ведь по спешному делу, по вызову к благочинному ехать! Ну, как все сроки пропустил - в отчаянность впал: тут что было - и рассказать нельзя! Все патреты в доме личностью к стенам попереворачивали!
- Зачем?
- За пронзительность: не гляди так строго! А как же им иначе глядеть, когда такое безобразие? Винища вылакали - корову в нем утопить можно бы было! Посуды набили - две корзины бельевых черпаков потом выкинули.
- Так!.. значит, Павел Павлович и потанцевать не прочь?
- Как же!.. по образованности эта премудрость требуется, - с иронией ответил Петр. - Учится; на балы собирается зимой выезжать. Председатель управы мазурке насоветовал ему обучиться, все, мол, генералы ее пляшут. Будку у крыльца видели?
- Видел.
- Для лаю поставлена.
- Для какого лаю?
- Как все градусы перейдут - Павел Павлович на крыльцо садится, а компаньон на него из будки по-собачьему гавкает. Первое это удовольствие; деньги даже за это платит! Намедни станового трое суток хороводил, и тот в будку залез. И не хотел, а влез! Ну, уж он нашего из будки-то заместо лаю такой моралью обкладывал, что у-ух! Не всякому кучеру выговорить! И выходить не хотел - до приезду губернатора решил лежать: наш его уж сотельными бумажками из будки выманивал!
- Каким родом?
- Да положил перед будкой бумажку, посвистал и кричит: тю ее! пиль! Тот головой мотает: нет, мол! Пал Палыч вторую поодаль положил, потом третью… только по пятой выполз. Коммерция хорошая вышла: на пятьсот целковых матюков купил!
Мы спустились вниз и направились в "золотую" гостиную. Павла Павловича в ней не оказалось.
- Не иначе он как в зале! - решил мой спутник.
Он был прав. У открытых дверей в зале я остановился: против одного из средних зеркал, спиной к нам, в позе галантного кавалера, приглашающего даму, прижав обе руки к сердцу, стоял уже совершенно всклокоченный Павел Павлович. Его пошатывало.
- Мадам, пермете ангаже? - сладчайшим голосом произнес он. Затем, будто получив согласие невидимой дамы, выпрямился, закинул назад голову, левую руку заложил за спину и вдруг, как гирями, грянул об драгоценный паркет каблуками, взбросил на высоту головы ногу и тяжело понесся по залу, яростно лягаясь во все стороны.