Впереди, у самой панели, верхом, генерал Милорадович. Он в одном мундире, глубоко засунул руки в карманы. Генералу холодно, в гусиной коже его худое лицо, в глазах веселое любопытство. Он ищет в карманах старую трубку, что была с ним на Альпах, в Москве, он забыл трубку в диванной.
Из толпы выбрался чиновник в нанковой шинели, прискакивая, пошел рядом с конем. У чиновника дергает щеку:
– Ваше превосходительство, на площади кричат: "Конституция", – слышал сам… Баричи с жиру бесятся… Там открытая революция.
– Какое, – Милорадович зябко перетряхнул плечами, подумал: "Экая досада, трубки нет", – весело сказал:
– Там вздорный бунт. У них главного нет, у них все главные. Их надобно вразумить. Я поеду.
Конь взял с места, Милорадович не удержал шляпы, она покатилась.
С Васильевского острова к Исаакиевскому мосту еще подходят войска: поручик барон Розен привел из Галерной гавани караул финляндцев. Финляндцы на мосту переговариваются с народом, слышен смех:
– Не бойся, по своим бить не будем… Мы не присягавши по своим стрелить. Мы, бабурочка, худого не сделаем… По своим пальбы не откроем.
Император с войсками уже на Адмиралтейском бульваре. На Сенатской площади зачернелась в снегу густая цепь солдат: застрельщики от московцев. Их выстрелы, редкие и звучные, точно бы холостые, смешались вдруг в недружную пальбу.
Толпа прижалась к забору Исаакия, словно там ждали первого залпа. С веселым гулом, под выстрелами, барские кучера и дворовые стали разбирать бревна, мальчишка швырнул поленом в полицмейстера. Конь Чихачева поскакал назад.
Мерзлое полено ударило в коня императора. Конь, заежив на заду шерсть, присел на задние ноги. Император приподнялся на стременах и звенящим режущим голосом крикнул: "Назад". Отхлынули.
Император выровнял коня, обернулся к строю и скомандовал "заряд". Солдаты враз, с лязганием, приподняли ружья на локте, заскрежетали курки. Милорадович сел плотнее в седло, слегка тронул повод и направил коня к застрельщичьей цепи мятежников. Их выстрелы провизжали мимо ушей. Милорадович встряхнулся, побледнел. Конь с тревожным храпом перешел в рысь. Застрельщики, закинув на руки полы шинелей, перебегают к колонне, другие лежат в снегу и смотрят, как скачет на них генерал.
Отряхиваясь от комьев снега, на генерала смотрят солдаты из колонны.
– Братцы, Милорадович-граф, – обрадованно крикнул шевронист Московского полка, собрал в горсть ледяшки с усов. – Куда поскакал, плюмаж потерявши?
Сиплая волна смеха колыхнула колонну. Милорадович осадил коня. Он тоже смеется, откидывает со щеки холодную прядь. Он поднял шпагу, обернул ее эфесом к колонне:
– Смотри, от кого мне шпага дана – от цесаревича Константина… А вы не дело, братцы, городите, какого черта толпитесь свет застите, -а-а-рш!
Солдаты, дружно дохнув паром, попятились. Высокий человек в гамбургском черном рединготе растолкал солдат, выступил вперед. Это отставной лейб-гренадерский офицер Каховский. Его худая шея обмотана гарусным шарфом, затылок в снегу. Он неловко, двумя руками, пошарил за пазухой и вытащил пистолет.
Грянул выстрел, лица мгновенно озарило огнем. Каховский бросил дымящий пистолет в снег. Офицер в расстегнутом сюртуке, мальчик с обмерзшими волосами, ударил Милорадовича в спину штыком.
Конь поскакал вдоль колонны. Генерал качается, точно приплясывает в седле. Смех мешается со взрывами "ура", куда поскакал смешной генерал? Черные пятна замелькали в снегу, сбивает с коня брызги крови. Милорадович выпустил конскую шею, повис вниз головой, на лицо закинулись рыжеватые пряди.
– Убили, – вскричал глухой голос. В колонне смолк гул, смех. Звенят пустые стремена.
У конногвардейского манежа Милорадовича опустили в сугроб. Генерал лежал боком, щекой к снегу, поджав тощие ноги в узких штанах на штрипках. Его мундир в бляхах снега, и проступает сквозь бляхи яркая кровь. В полковой канцелярии его уложили на писарский ларь. Генерал не открывал глаз, он улыбался, он отходил.
На полковом дворе трубят трубачи: на Сенатскую площадь вызывают последние эскадроны конной гвардии в атаку на мятежников. Сточенным солдатским ножом, в крошках ржаного хлеба, кто-то разрезал генералу мундир, и по тонкой рубахе расползлось от живота вязкое пятно. Генерал едва повернулся, как бы желая лечь удобнее. Его лицо стало внимательным, заострился нос. Генерал больше не улыбается, он отошел. Тумпаковые часы и кольцо с камеей, которые лежали в его ногах, исчезли; кто-то украл часы и перстень.
XIX
Отставной полковник Кошелев, прибывший в столицу из Москвы по делам запродажи петербургского дома, стоял в толпе у Сената.
Он был там с утра, когда над площадью в студеной мгле еще сквозил багровый диск солнца. Поутру рядом с Кошелевым стал на панели невысокий человек в серой шубе. Он обернул к соседу полное лицо, подернутое паром, и бодро рассмеялся:
– Смотри, что затеяли, вышли на голую площадь и думают, устоят.
– Идем, Рылеев, идем, – сказал его сосед. Близорукий и долговязый, в коричневом фраке под фризовой шинелью внакидку, он показался Кошелеву молодым немцем.
– Конечно, идем, – ответил Рылеев и скинул меховую шапку лихим и ненужным движением; его черные волосы вились у висков.
Кошелев слышал это имя – Рылеев. В московском клубе Кошелева звали в таинственный Союз Благоденствия, но он отказал угрюмо и невежливо: он думал, что его снова зовут в масонские ложи. Московские собеседники, нарочно выкатывая глаза, громким шепотом, как злодеи на театре, что-то рассказывали о петербургском поэте Рылееве, о полковнике Пестеле, о "Зеленой Книге" с полными правилами российской вольности, об Южной армии, о перевороте.
"Переворот. Так вот какая затея", – подумал Кошелев.
Колонны у монумента густели и шевелились. Он слышал неумолкаемый гул, крики "Константин, конституция, Константин", и так прижимался к Сенатской стене, точно страшился, что кто-то оторвет его от небывалого зрелища. То неминуемое и неотвратимое, что ему почудилось еще в московском пожаре, то, что он стал понимать в странных речах графа Строганова, покойного друга и благодетеля, что в зальце горящего московского дома кричал ему мартинист Наум Степаныч, вся его темная горечь, беспокойство, тоска и страх за Россию, – все по-иному отворилось здесь, на обледенелой панели Сената, пред дымящей колонной солдат, потрясаемой взрывами "ура".
Ему вдруг стало легко. Так легко, что он усмехнулся. Так вот она революция графа Строганова. Революция пришла, гремит на площади, но кому она страшна, там все свои, там толпа офицеров, друзей по оружию, вот острая голова знакомого Каховского, только перейти площадь и овладеть всем этим: "Завоевали весь свет, чего же не завоевать революцию? Или я пострашусь, как пострашился раз в горящей Москве, не приду, не стану рядом с боевыми друзьями? Нет, я пойду, я не страшусь, стану с ними, или мне не будет прощения…" То, что началось еще мартовской ночью и чего все ждали от покойного государя, от небывалых побед, величественной славы, завоевания Парижа, что должно было прийти и не приходило, то одно, что могло оправдать жертву и мучительство мартовской ночи, новое преображение России, – не исполняется ли, оно здесь воочию, у медного Петра?
"Боже мой, Параша, – подумал Кошелев. – Прости… Свершается… Надобно. Я пойду, я должен".
Кошелев перекрестился и побежал через площадь.
Солдаты расступились пред тяжело дышащим человеком в черной бекеше с бранденбургами. Его протолкали дальше плечами и локтями. Все смотрели налево, к Адмиралтейству. Некоторые приподымали ружья и щелкали курками.
У монумента, куда протолкали Кошелева, на площадке, которую солдаты окружали стеной, толпилась кучка офицеров и штатских. Там все говорили вместе и размахивали руками, точно спорили громко.
– Кто таков?
Тучный офицер в ватошном сюртуке нараспашку подбежал к Кошелеву и ткнул его в грудь рукоятью сабли:
– Тебе чего надобно, изменник, шпион!
– Князь, князь, помогите господа, князь…
Тучного офицера отвели под локти, он выдергивал руку с саблей, злобно оглядываясь на Кошелева.
Это был князь Щепин-Ростовский. Еще до света, на казарменном дворе московцев, он рубил саблей генерал-майора Фредерикса, Шеншина, Хвощинского, он вырвал от знаменщика полковое знамя. Князь сам принес его на площадь. В середине мятежной колонны развевалось знамя Московского полка. Князь стоял, пошатываясь, под древком в своем ватошном сюртуке нараспашку. В бурых пятнах его пикейный жилет, куски почернелого знаменного шелка хлопают князя по добродушному затылку. Кто-то подал ему солдатский кивер. Он надел его медным орлом назад. Он не пьян, но с утра помутились его голубые глаза и дергались влажные губы. Он первый скомандовал цепи московцев "огонь", он кричал бессмысленные ругательства, что-то бормотал, всхлипывал и сжимал саблю в темных затеках.
"Словно во сне", – подумал Кошелев.
– Сюда, сударь, сюда, – окликнул его штатский господин в суконной шубке с заячьим мехом. Припрыгивая, он ступил к Кошелеву:
– Пущин, Иван Иванович, коллежский асессор. С кем честь имею?
– Кошелев, лейб-гренадерского в отставке. В чем дело, господа?
– Он не на вас, сударь. Он на всех так бросается… Что надобно?
– Мне? – Кошелев холодно улыбнулся.
– Кавалерия, кавалерия, – кто-то крикнул, и о Кошелеве забыли. Он видел в дымке дыхания скромное лицо Пущина, он узнал Рылеева и озябшего немчика, похожего на барского музыканта. Немец теперь был без очков и щурился на бульвар, вытягивая тощую шею, у него выкатился кадык. Рылеев отстранил немца:
– А ну, Кюхельбекер, пусти… Точно, там кавалерия. Господа, будет бой.