В глазах давно уже помутилось у бедняги, в ногах последняя сила иссякла, постромки еле-еле натягивались, и то как результат усиленной прогулки кнута по спине и бокам, с прихватом даже частей более нежных... Стемнело небо, и замигали, один за другим, загораясь, газовые фонари...
- Неужели же так и будут гонять до одиннадцати часов ночи? - подумал с тоской Христофор Богданович. - Ведь этого нельзя! Это бесчеловечно!.. Это у меня только в проекте было... Неужели даже судьба за помышления так жестоко наказывает...
И стал тут Христофор Богданович каяться и мечтать, чтобы он теперь сделал, если бы судьба вновь водворила его на директорское место, вернула ему и прежний образ, и прежнее значение...
Он дал себе клятву распределить правильно рабочие часы, усилить кормовую дачу, улучшить помещение... Одним словом, создать не конюшни, а дворцы, не жизнь каторжную, а просто рай земной... Тут, среди этих фаустовских мечтаний, неожиданно созрела у него решимость непременно воспользоваться случаем и продать хоть за полцены, хоть задаром, строптивую клячу неопределенной масти и продать куда-нибудь подальше, хоть татарам на шкуру... Но он не чаял еще новой беды, уже надвинувшейся над его многострадальной головой... Измученный донельзя, он все чаще и чаще начал спотыкаться и, наконец, за пять минут до окончания страдного дня, всего за пять минут, споткнулся на полуповороте, свалился на бок, и левая задняя нога хрустнула в бабке, под накатившемся на нее тяжелым колесом вагона. Христофор Богданович болезненно застонал и судорожно закрутил хвостом.
- Ишь, ты, каторжный! - не своим просто голосом завыл возничий, и вдруг, ни с того, ни с другого, принялся без расстановки, без удержа хлестать, по чему попало, бедного директора... Ведь он был уверен, что это лошадь...
Публика вышла из вагона, узнав в чем дело, и запротестовала. Какой-то господин с карманной книжкой в руках торопливо записывал, что-то приговаривая.
- Это бесчеловечно! Это позор! Этого терпеть нельзя! Завтра же во всех газетах! Я им покажу, подлецам!..
Христофор Богданович слышал эти слова, он глубоко вздохнул и признательным взором приветствовал человека с записной книжкой.
А человек сей, обращаясь к публике, как лектор в аудитории, продолжал:
- Я спрашиваю вас, господа, кто из них выше, кто человечнее? Это ли бедное, замученное животное, или эти мерз...
Тут лектор громко, во всеуслышание произнес такое имя, что Христофор Богданович отвернулся и уткнулся мордой в грязный, вонючий снег, чтобы не быть узнанным...
- Городовой!.. - заорал во все горло кто-то из публики.
- Городовой!.. - подхватили хором другие голоса.
- Городовой!.. - неистово заорал и сам Христофор Богданович и разом проснулся...
Снова его кабинет, перед ним, вся озаренная светом камина, стояла Ольга Николаевна и хохотала звонко, весело, не стесняясь не только беспорядочным костюмом Христофора Богдановича, но даже присутствием его камердинера...
- Вот как, - говорила хорошенькая, полная дамочка сквозь душивший ее смех. - Я прямо из театра... Я приехала ужинать... Я думала, что вы меня ждете... ха-ха-ха!.. Где же устрицы, где замороженное шампанское, ха-ха-ха!..
- Pardon, я... я сейчас... - засуетился все еще не проснувшийся, как следует, хозяин... - Сейчас, сию минуту... Фома... овса! Как можно больше овса и свежую подстилку...
Тут Ольга Николаевна широко открыла глаза и даже отступила шага на три...
Но, конечно, дело скоро все разъяснилось, и порядок был восстановлен, не только в мыслях осчастливленного хозяина, но даже в сервировке стола - не в большой, парадной столовой, а в уютной библиотеке, рядом со спальней...
ПРОКЛЯТЫЙ ПЕРСТЕНЬ
- Вот, милый Тоби, всего два года только, даже, собственно говоря, немного меньше, как пробыл я в отсутствии, а совсем не могу понять: где мы и куда надо идти? Совсем сбился с толку... проклятый туман!
- Это, Боби, тебе только так кажется, что сбился. Конечно, если бы было ясно, то было бы гораздо яснее, но ничего, я знаю хорошо дорогу и не ошибусь!
- Постой! Я сам соображу: оставили мы трамвай у водокачки... так. Пошли прямо налево, мимо аптеки, взяли по верхней набережной... Теперь надо бы уже спускаться на нижнюю, и вот - я уже по запаху слышу эту нижнюю, а где же лестница?.. Проклятый туман!
- И лестницу найдем... Вперед. Налегай на весла!.. Ты хорошо сделал, что телеграфировал еще из Лондона - вот я тебя и встретил... и вот я тебя веду... это хорошо! Потому что я твой друг!
- Да, ты мой друг... Держи меня крепче... Эка слякоть!
- Осторожно!.. А вот и лестница!.. Левее держи!.. Так!
- Есть!
Друзья одеты были в непромокаемые пальто с остроконечными клеенчатыми капюшонами на головах, и все те, кого они встречали, и те, которые их обгоняли и шли вперед, все были одеты также, все, как один, совсем одинаковые, островерхие темные фигуры, а тут еще сплошной туман, во мгле которого тусклыми пятнами слабо светили газовые фонари, ничего путем не освещая, скорее сбивая с толку... Надо ближе держаться и окликаться; чуть разойдешься - сейчас потеряешь друг друга из вида, аукайся потом в этом хаосе смешанных звуков людной улицы... Нижняя улица - самая людная улица во всем Фатьмуте; по ней во всю длину вытянулись рестораны, таверны и пивные, а то и просто кабаки-бары. Время такое, что все работы в порту прикончены, и все сидят уже в теплых насиженных приютах, кто поспел, а кто не поспел - те спешат, а пока толкаются на панели; и все шумят, разговаривают, по случаю тумана особенно энергично окликаются... Запряженные колоссальными конями-слонами тяжело тащатся громадные телеги, лязгая ценной упряжкой, шипит где-то поблизости невидимый локомотив, выпуская пары, громыхают трамваи, гоня перед собой, огненные стрелы освещенных рельсов. Изо всех почти дверей, особенно в то мгновение, когда эти двери приотворяются, впуская новых посетителей, на улицы вырываются нестройные звуки грубой кабацкой музыки, взрыва хриплого, уже пьяного пения...
- Держи меня, Тоби, под руку, так будет надежнее!
- Держу!
- Да скоро ли, наконец, этот бар дяди Пупеля? Он прежде был гораздо ближе!
- Он и теперь на том же месте. Смотри!
- Стоп! - произнес Боби.
- Стоп! - повторил и Тоби.
И оба пальцами уперлись в матовое, слабо просвечивающее стекло, на котором крупными буквами было написано то же слово: stop!
- Пришли! - произнес Тоби. - Я говорил что это здесь!
- Это здесь! - согласился Боби.
И они вошли.
Большая комната нижнего этажа была перегорожена длинным столом-стойкой, заставленной холодными и горячими, правильнее, непрерывно подогреваемыми блюдами; но чтобы добраться до этих блюд, надо было или терпеливо ждать очереди, или же попытаться пробиться силой сквозь эти ряды дюжих спин, черных, серых, синих, с пуговицами металлическими - военными и более скромными - статскими, а то и без всяких пуговиц, напрасно опоясанных широкими ремнями. Тут, у стойки, пили и закусывали наскоро, стоя; те же, которые желали устроиться покомфортабельнее пить и кушать, дружески беседуя или развлекаясь игрой в домино и "трик-трак", те должны были подняться этажом выше, куда с улицы не врывались волны холодного, сырого тумана, где надо было при входе снять верхнее платье и принять, так сказать, вид настоящих джентльменов.
Тоби и Боби прошли прямо наверх и не сразу, но все-таки нашли хорошее место. Тоби загнул, на всякий случай, третий стул и при этом, лукаво улыбаясь, толкнул в бок локтем своего приятеля.
Сели. Два пальца, выразительно поднятые кверху, послужили совершенно ясным указанием для "боя" в зеленом фартуке, подошедшего к новым посетителям и принявшего позу вопросительного знака.
При свете большого электрического фонаря, шипящего и нервно подмигивающего под закопченным, замысловато расписанным потолком, Боби оказался здоровый, рыжий малый, коротко остриженный, по-военному, с подстриженными, щетинистыми усами и бакенами, идущими от уха до разреза рта. Надета на нем была солдатская тужурка, с черными шнурами и тонким галуном на воротнике. Он и был солдат, только три дня тому назад вернувшийся из Южной Африки, и на его шее была прилажена петлей черная тесьма, в которую воин ловко продел свою левую руку, как только та освободилась, исправно отслужив, совместно со своей правой товаркой, тяжелую службу вешания намокшего плаща на высоко прибитую вешалку, причем друг его, Тоби, усмехнулся и снова подтолкнул его локтем.
- Так вот - я получил твою телеграмму из Лондона, но я ничего не говорил Кэт. Я сегодня написал ей, но ничего о твоем приезде. Я даже схитрил: я сам ее спросил, не имеет ли она каких вестей от тебя. Она даже и не подозревает, что ты вернулся... Ха-ха-ха!.. Я хотел сделать ей маленький сюрприз! Вот она придет сюда и попадет прямо к тебе в охапку... Ха-ха-ха-ха!.. Будет трогательная, очень трогательная встреча. Ведь эта Кэт золото, а не девка! Ей богу!.. И если бы ты не был моим другом...
- Гм!..
Боби нахмурил строго то место, где у него предполагались брови, придав своему круглому, лоснящемуся лицу выражение кое-что подозревающего бульдога.
- Так как я тебя, - заговорил он, - действительно считаю своим другом то, надеюсь, что ты мне скажешь всю правду... Я уехал из Англии нищим, в кармане моем звякал только легкий остаток от денег на экипировку. Почти два года тяжелой, боевой жизни в Африке сделали меня богатым человеком. Мы порядочно там поживились у этих голландских свиней... Ого-го!.. Все наше! И теперь у меня насчет Кэт серьезные планы... Ты понимаешь, что дело идет о моей чести, о чести британского королевского солдата... это чего-нибудь да стоит. Скажи правду: хорошо вела себя Кэт в мое отсутствие?