- Турка, ты ходил в штегерях при Фролове, когда старый разрез работали в Выломках? - спрашивал Кишкин, понижая голос.
- Запамятовал как будто, Андрон Евстратыч… На Фотьянке ходил в штегерях, это точно, а на старом разрезе как будто и не упомню.
- Ну, а других помнишь, кто там работал?
- Как не помнить… И наши фотьяновские и балчуговские. Бывало дело, Андрон Евстратыч…
Старый Турка сразу повеселел, припомнив старинку, но Кишкин глазами указал ему на Зыкова: дескать, не в пору язык развязываешь, старина… Старый штейгер собрал промытое золото на железную лопаточку, взвесил на руке и заметил:
- Золотник с четью будет…
Затем он ссыпал золото в железную кружку, привезенную объездным, и, обругав старателей еще раз, побрел к себе в землянку. С Кишкиным старик или забыл проститься, или не захотел.
- Сиротское ваше золото, - заметил Кишкин, когда Зыков отошел сажен десять. - Из-за хлеба на воду робите…
Все разом загалдели. Особенно волновались бабы, успевшие высчитать, что на три артели придется получить из конторы меньше двух рублей, - это на двадцать-то душ!.. По гривеннику не заработали.
- Почем в контору сдаете? - спрашивал Кишкин.
- По рублю шести гривен, Андрон Евстратыч. Обидная наша работа. На харчи не заробишь, а что одежи износим, что обуя, это уж свое. Прямо - крохи…
Объездной спешился и, свертывая цигарку из серой бумаги, болтал с рябой и курносой девкой, которая при артели стеснялась любезничать с чужим человеком, а только лукаво скалила белые зубы. Когда объездной хотел ее обнять, от забоя послышался резкий окрик:
- Ты, компанейский пес, не балуй, а то медали все оборву…
- А ты что лаешься? - огрызнулся объездной. - Чужое жалеешь…
Ругавшийся с объездным мужик в красной рубахе только что вылез из дудки. Он был в одной красной рубахе, запачканной свежей ярко-желтой глиной, и в заплатанных плисовых шароварах. Сдвинутая на затылок кожаная фуражка придавала ему вызывающий вид.
- А, это ты, Матюшка… - вступился Кишкин. - Что больно сердит?
- Псов не люблю, Андрон Евстратыч… Мало стало в Балчуговском заводе девок, - ну, и пусть жирует с ними, а наших, фотьянских, не тронь.
- И в самом-то деле, чего привязался! - пристали бабы. - Ступай к своим балчуговским девкам: они у вас просты… Строгаль!..
- Ах вы, варнаки! - ругался объездной, усаживаясь в седле. - Плачет об вас острог-то, клейменые… Право, клейменые!.. Ужо вот я скажу в конторе, как вы дудки-то крепите.
- Скажи, а мы вот такими строгалями, как ты, и будем дудки крепить, - ответил за всех Матюшка. - Отваливай, Михей Павлыч, да кланяйся своим, как наших увидишь.
Между балчуговскими строгалями и Фотьянкой была старинная вражда, переходившая из поколения в поколение. Затем поводом к размолвке служила органическая ненависть вольных рабочих ко всякому начальству вообще, а к компании - в частности. Когда объездной уехал, Кишкин укоризненно заметил:
- Чего ты зубы-то показываешь прежде времени, Матюшка? Не больно велик в перьях-то…
- Скоро вода тронется, Андрон Евстратыч, так не больно страшно, - ответил Матюшка. - Сказывают, Кедровская дача на волю выходит… Вот делай заявку, а я местечко тебе укажу.
- Молоко на губах не обсохло учить-то меня, - ответил Кишкин. - Не сказывай, а спрашивай…
- Это верно, - подтвердил Турка. - У Андрона Евстратыча на золото рука легкая. Про Кедровскую-то ничего не слыхать, Андрон Евстратыч?
- Не знаю ничего… А что?
- Да так… Мало ли что здря болтают. Намедни в кабаке городские хвалились…
Кишкин подсел на свалку и с час наблюдал, как работали старатели. Жаль было смотреть, как даром время убивали… Какое это золото, когда и пятнадцать долей со ста пудов песку не падает. Так, бьется народ, потому что деваться некуда, а пить-есть надо. Выждав минутку, Кишкин поманил старого Турку и сделал ему таинственный знак. Старик отвернулся, для видимости покопался и пошабашил.
- Ты куда наклался? - спрашивал его Кишкин самым невинным образом.
- А в Фотьянку, домой… Поясницу разломило, да и дело по домашности тоже есть, а здесь и без меня управятся.
- Ну, так возьми меня с собой: мне тоже надо на Фотьянку, - проговорил Кишкин, поднимаясь. - Прощайте, братцы…
Дорога шла сначала бортом россыпи, а потом мелким лесом. Фотьянка залегла двумя сотнями своих почерневших избенок на низменном левом берегу Балчуговки, прижатой здесь Ульяновым кряжем. Кругом деревни рос сплошной лес, - ни пашен, ни выгона. Издали Фотьянка производила невеселое впечатление, которое усиливалось вблизи. Старинная постройка сказывалась тем, что дома были расставлены как попало, как строились по лесным дебрям. К реке выдвигался песчаный мысок, и на нем красовался, конечно, кабак. Турка и Кишкин, по молчаливому соглашению, повернули прямо к нему. У кабацкого крыльца сидели те особенные люди, которые лучше кабака не находят места. Двое или трое узнали Кишкина и сняли рваные шапки.
- Кабак подпираете, молодцы, чтобы не упал грешным делом? - пошутил Кишкин.
Сидельцем на Фотьянке был молодой румяный парень Фрол. Кабак держал балчуговский Ермошка, а Фрол был уже от него. Кишкин присел на окно и спросил косушку водки. Турка как-то сразу ослабел при одном виде заветной посудины и взял налитый стакан дрожавшей рукой.
- Будь здоров на сто годов, Евстратыч, - проговорил Турка, с жадностью опрокидывая стакан водки.
- Давненько я здесь не бывал… - задумчиво ответил Кишкин, поглядывая на румяного сидельца. - Каково торгуешь, Фрол?
- У нас не торговля, а кот наплакал, Андрон Евстратыч. Кому здесь и пить-то… Вот вода тронется, так тогда поправляться будем. С голого, что со святого, - немного возьмешь.
- Дай-ка нам пожевать что-нибудь…
Как политичный человек, Фрол подал закуску и отошел к другому концу стойки: он понимал, что Кишкину о чем-то нужно переговорить с Туркой.
- Вот что, друг, - заговорил Кишкин, положив руку на плечо Турке, - кто из фотьянских стариков жив, которые работали при казне?.. Значит, сейчас после воли?
- Есть живые, как же… - старался припомнить Турка. - Много перемерло, а есть и живые.
- Мне штейгеров нужно, главное, а потом, кто в сторожах ходил.
- Есть и такие: Никифор Лужоный, Петр Васильич, Головешка, потом Лучок, Лекандра…
- Вот и отлично! - обрадовался Кишкин. - Мне бы с ними надо со всеми переговорить.
- Можно и это… А на что тебе, Андрон Евстратыч?
- Дело есть… С первого тебя начну. Ежели, например, тебя будут допрашивать, покажешь все, как работал?
- Да что показывать-то?
- А что следователь будет спрашивать…
Корявая рука Турки, тянувшаяся к налитому стакану, точно оборвалась. Одно имя следователя нагнало на него оторопь.
- Да ты что испугался-то? - смеялся Кишкин. - Ведь не под суд отдаю тебя, а только в свидетели…
- А ежели, например, следователь гумагу заставит подписывать?! Нет, неладное ты удумал, Андрон Евстратыч… Меня ровно кто под коленки ударил.
- Ах, дура-голова!.. Вот и толкуй с тобой…
Как ни бился Кишкин, но так ничего и не мог добиться: Турка точно одеревянел и только отрицательно качал головой. В промысловом отпетом населении еще сохранился какой-то органический страх ко всякой форменной пуговице: это было тяжелое наследство, оставленное еще "казенным временем".
- Нет, с тобой, видно, не сговоришь! - решил огорченный Кишкин.
- Ты уж лучше с Петром Васильичем поговори! Он у нас грамотный. А мы - темные люди, каждого пня боимся…
Из кабака Кишкин отправился к Петру Васильичу, который сегодня случился дома. Это был испитой мужик, кривой на один глаз. На сходках он был первый крикун. На Фотьянке у него был лучший дом, единственный новый дом и даже с новыми воротами. Он принял гостя честь честью и все поглядывал на него своим уцелевшим оком. Когда Кишкин объяснил, что ему было нужно, Петр Васильевич сразу смекнул, в чем дело.
- Да сделай милость, хоша сейчас к следователю! - повторял он с азартом. - Все покажу, как было дело. И все другие покажут. Я ведь смекаю, для чего тебе это надобно… Ох, смекаю!..
- А смекаешь, так молчи. Наболело у меня… ох, как наболело!..
- Сердце хочешь сорвать, Андрон Евстратыч?
- А уж это, как бог пошлет: либо сена клок, либо вилы в бок.
Петр Васильич выдержал характер до конца и особенно не расспрашивал Кишкина: его воз - его и песенки. Чтобы задобрить политичного мужика, Кишкин рассказал ему новость относительно Кедровской дачи. Это известие заставило Петра Васильича перекреститься.
- Неужто правда, андел мой? А? Ах, божже мой… да, кажется, только бы вот дыхануть одинова дали, а то ведь эта наша канпания - могила. Заживо все помираем… Ах, друг ты мой, какое ты словечко выговорил! Сам, говоришь, и гумагу читал? Правильная совсем гумага? С орлом?..
- Да уж правильнее не бывает…
- И что только будет? В том роде, как огромадный пожар… Верно тебе говорю… Изморился народ под канпанией-то, а тут на, работай, где хошь.
- Только смотри: секрет.
- Да я… как гвоздь в стену заколотил: вот я какой человек. А что касаемо казенных работ, Андрон Евстратыч, так будь без сумления: хоша к самому министру веди, - все, как на ладонке, покажем. Уж это верно… У меня двух слов не бывает. И других сговорю. Кажется, глупый народ, всего боится и своей пользы не понимает, а я всех подобью: и Лужоного, и Лучка, и Турку. Ах, какое ты слово сказал… Вот наш-то змей Родивон узнает, то-то на стену полезет.
- Да уж он знает! Я к нему заходил по пути.