Солдаты набежали. Генерал увидел, как трое навалились на Рыбкина. Двое подбежали, ухватили за повод и грубо сдернули Евгения Павловича на землю. Скрученного поясом Рыбкина подняли с земли. По губе у него стекала струйка крови. Он молчал. Его подвели к Евгению Павловичу и поставили рядом. Рослый солдат с нерусским лицом подошел к Евгению Павловичу и, заглянув в лицо, сильно рванул за бородку.
- Штарый шволичь, - сказал он, сплюнув, - пешок шыпет, а балшивик.
Другой солдат, засмеявшись, ударил Евгения Павловича в бок прикладом рыбкинской винтовки. Евгений Павлович шатнулся и жалко, по-детски, ойкнул.
И тогда от жалости или от растерянности, но вырвалось у Рыбкина от сердца негаданное слово:
- Не трожьте, гадюки, старичка. Ваший он. Из генералов.
Солдаты переглянулись. Рослый, с нерусским лицом, насупясь, покраснел и, скрывая смущение, прикрикнул:
- Форвертс! Марш на штаб!
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Евгений Павлович стоял у стола в избе и смотрел, не поднимая глаз, на детские, в заусеницах у ногтей, розовые пальцы поручика.
- Вы можете подтвердить документально показание взятого с вами вместе в плен красноармейца, заявившего, что вы бывший генерал русской армии? - услыхал он молодой, хрусткий, как наливное яблоко, голос офицера.
- Конечно. У меня есть личная книжка. В ней отмечен мой послужной список, - ответил генерал. - Только зачем это вам?
- Как зачем? - удивился поручик. - Это совершенно меняет дело. Где ваша книжка?
Евгений Павлович расстегнул шинель и, достав из внутреннего кармана книжку, подал офицеру. Поручик брезгливо взял ее и развернул, скользя глазами по тексту. Лицо его порозовело, прояснело, стало гладким.
- Ну, - сказал он, складывая книжку, - считаю долгом извиниться перед вашим превосходительством за несдержанность нижних чинов. Они будут подвергнуты дисциплинарному взысканию. Вы свободны, ваше превосходительство. Я сейчас доложу полковнику. У нас большая нужда в высшем командном составе, ваше превосходительство.
Генерал устало закрыл глаза. Перед ним встал на мгновение умерший уже в сознании мир генералов, погон, орденов, каменной субординации, тяжелая мертвенная машина развалившейся империи, олицетворенная в эту минуту сидевшим перед ним оловянным солдатиком, преисполненным аффектации, дисциплины и исполнительности. И сразу стало ясным, что эта машина навсегда уже чужда и враждебна ему, как он сам чужд и враждебен ей. Он сморщился, словно от зубной боли, покачал головой и сказал офицеру, медленно и раздельно роняя слова:
- Вы думаете, я смогу служить в вашей армии?
Поручик улыбнулся.
- Отчего же нет, ваше превосходительство? - ответил он, не поняв, не сомневаясь, что иначе понять слова генерала невозможно. - Ведь вы же не какой-нибудь прапорщик военного времени из студентов. Никто не заподозрит вас в добровольном большевизме, ваше превосходительство.
Генерал усмехнулся.
- Вы меня неправильно поняли, господин поручик, - возразил он, - я именно хотел сказать, что служба в вашей армии этически неприемлема для меня.
Поручик выронил на стол деревянную карельскую папиросницу и впился в изрезанное морщинками ссохшееся лицо.
- Вы с ума сошли? - вскрикнул он.
Генерал с внезапной и поднявшейся из самой глубины ненавистью почувствовал, что румяное, беспечное лицо офицера, с черными подстриженными усиками над пухлой губой, до омерзения противно ему.
- Потрудитесь держать себя прилично, - дрогнув челюстью, кинул он офицеру, - я старше вас вдвое. Я ведь не говорю вам, что вы с ума сошли, служа в вашей армии.
Офицер поднял со стола папиросницу, открыл ее, бросил в рот папироску и нервно закурил. Глаза его сощурились и стали хитро-хищными и пронзительными.
Он опустился на табуретку, закинул ногу за ногу, сложил руки на колени и, затянувшись, нарочито нагло пустил дым в лицо Евгению Павловичу.
- Вы что же, большевик? - спросил он с презрительной иронией твердолобого молокососа и захохотал. - Вот так анекдотик!
- Нет, не большевик! - ответил Евгений Павлович.
- Тогда почему же вы не хотите служить в нашей армии? Кто же вы?
Генерал пожал плечами.
- Вы этого не поймете, - сказал он с тем же тихим презрением, с каким говорил когда-то с Приклонским, - не сможете понять… Когда огромное тело пролетает в мировом пространстве, в его орбиту втягиваются малые тела, даже против их воли. Так появляется какой-нибудь седьмой спутник… Но все равно - вы ничего не поймете, и разговаривать с вами я почитаю излишним, - закончил он, чувствуя, как вся кровь прихлынула к лицу от внезапной бешеной ненависти к этому оловянному солдатику, щурящему бессмысленные глазки заводной куклы.
Поручик встал со стула и присвистнул.
- Слыхали мы эти песни. Притворяетесь помешанным.
Он прошел к двери, открыл ее и крикнул в сени:
- Захарченко! Сбегай к господину полковнику; скажи, что я прошу его срочно прийти.
Закрыв дверь, он опять сел на стул и стал разглядывать генерала с задорным нахальством самоуверенной юности.
Евгений Павлович отвернулся.
Он не оглянулся на четкий стук шагов и звук открывающейся двери. Он с живым волнением разглядывал задний двор избы. У хлевушка терлась боком о подставку пятнистая, черная с белым, свинка. Кудластый щенок задорно ловил ее молодыми зубами за вертящееся колечко хвоста. Старый важный петух, подняв одну ногу, меланхолически следил за спортивным увлечением щенка, склонив гребень и полузакрыв желтый стеклянный глаз, словно хотел сказать: "А ну, поглядим, как это вы, молодежь, сумеете?"
Евгений Павлович обернулся только на жесткий окрик поручика:
- Пленный!.. Стать смирно!
Евгений Павлович взглянул и увидел перед собой бритого, гладкого, затянутого в английскую офицерскую форму полковника с немецкими погонами на плечах. Он слушал торопливый доклад поручика, облизывая тугие, как накачанные велосипедные камеры, губы. Дослушав, шагнул к генералу.
- Вы отказываетесь переходить в ряды доблестной северной армии?
Генерал молчал. Губы сами собой кривились в усмешечку - тихую, ползучую, нестерпимую.
- Я вас спрашиваю! - повысил голос полковник.
И пришла негаданная мысль - съязвить напоследок, взорвать оскорблением это отполированное бритвой "жиллет" ремесленное лицо. И генерал сказал, прищурив глаз:
- В северную? А у вас армии как - по всем частям света имеются?
Полковник отшатнулся. Велосипедные камеры прыгнули, прошипели:
- Вы понимаете последствия?
Еще ползучее и нестерпимее сделалась усмешка. Вспомнился белобородый член Государственного совета, который предупреждал там, в двусветном зале, о последствиях.
И ненужно сказал вслух:
- Последствия понимаю, а вот вы причин не изволите понимать.
Полковник метнул зрачками. Крикнул:
- В последний раз спрашиваю: отказываетесь служить России?
Полковник Бермонт-Авалов волновался. Он, затянутый в английскую офицерскую форму с немецкими погонами и русскими орденами, не мог понять этого старика, как генерал Юденич не мог понять Петрограда, отказывающегося от его канадского масла.
Но генерал спокойно откачнулся в знак отрицания.
- Обыскать мерзавца! - каменея всем лицом, приказал полковник.
Руки солдат распахнули полы шинели, полезли в карманы, жестоко и больно жали на ребра. Одна рука нащупала какой-то предмет в грудном кармашке гимнастерки и выволокла его. Предмет тускло блеснул.
- Тютелька какая-то, ваше высокоблагородие, - сказал солдат, протягивая предмет полковнику.
Тот подставил ладонь. Золотой бурханчик Будды, бережно хранимый подарок удалого налетчика и бандита Турки, уютно лег на широкую ладонь, как в колыбельку. Полковник нагнулся, разглядывая. В мудро-бессмысленной улыбке Будды ему почудилось странное сходство с улыбкой старика в красноармейском шлеме. Он нахмурился и взвесил на руке божка.
- Золото, - и ухмыльнулся. - Ай да генерал, добольшевичился. Воровать даже выучился. - И вдруг, зверея, крикнул: - Кого ограбил, сволочь старая? Кого?!
Бледно дернулись старческие губы. Но генерал не сказал ни слова. Показалось смешно и ненужно.
Полковник бросил Будду на стол.
- Что прикажете, господин полковник? - спросил, вытягиваясь, поручик, подметив в глазах полковника решение.
- Списать! - отрезал полковник и поправил лакированный пояс.
- Обоих?
- Обоих.
- Захарченко, выводи! - крикнул поручик во весь голос, хотя солдат стоял рядом.
У стены сарая стали вполоборота друг к другу. Руки были связаны ремнем: старческие худые руки генерала и мужицкие шерстистые руки трибунальского вестового Кимки Рыбкина.
С желто-серого неба сеялся снежок. Поодаль глухо и непрерывно перекатывался круглый орудийный гул. Казалось, что в небе вертятся тяжелые жернова и из-под постава сыплется пушистой крупчаткой снежок.
Кимка так и сказал, переступая с ноги на ногу:
- Снежок-то, как мучица, сеется.
Напротив выстроились солдаты в стальных шлемах. Полковник, опираясь на трость, стоял поодаль.
Евгений Павлович обвел глазами низкий болотистый горизонт. Он вдруг раздвинулся, расширился, в лицо пахнуло теплым бодрящим воздухом, и от этого веяния все окружающее стало сразу отплывать, в пустоту, словно за плечами, шумя, распускались подымающие тело ввысь крылья. Генерал повернулся, сколько позволили связанные руки, к соседу и ласково сказал:
- Прощай, товарищ Рыбкин.
И так же ласково, мягко ответил Кимка:
- Спасибо на добром слове, товарищ Ада… Недоговоренный слог слизнули желтые язычки залпа.
Ленинград - Детское Село,