- Ну, нет… Ты только не шуми! - упрашивал Бочкарь. - Будем терпеть. Будем все сносить, девять лет терпеть. Не вечно же они будут тянуться! - и прибавила тихим шепотом, - А может, если будем все терпеть - может и скорее выпустят! - и засиял улыбкою надежды, - Может, манифест какой, али еще что… Понимаешь? И ничего тогда нам не надо. Какую-нибудь избушку в лесу. Либо на эдаком косогоре балаган, где-нибудь на бакше у мужика. И будем жить! На воле! Вместе! Понимаешь? И никого не будем трогать. Понимаешь, только бы на волю и только бы вместе…
- Ох, не ты бы говорил мне это! Не такой ты человек, чтобы удержать тебя в избушке. Я ли тебя не любила? Я ли за тебя не рысковала? А на поверку вышло, што за эту староверку, за паскуду, всех нас продал! Рассолодел! - она совсем ожесточилась, - За это вот теперь мы и погибли. За это, за это! А я-то думала, што ты богатырь, што ты не выдашь! Што за тебя можно, как за каменную стену спрятаться. Эх! Дура я была. Дура!..
- Не поминай про это. Знаю! Сам терзаюсь теперича, ну только нету силы обуздать себя. Ну, жаден был я до воли, жаден был до баб и не умел себя обуздывать… Ну, вот и наказал меня Бог, али дьявол. Ну, ты же мне прости это и думай, думай про меня… А ежели, узнаю, што ты про меня думать перестала, пропаду я сразу. Пропаду…
- Пропаду… А што же мы разве не пропали?
- Нет, не пропали! Ей-Богу не пропали! Вот увидишь! Только бы тебя мне с глаз не потерять. Ну, не пропали ж! Верь, што не пропали! - он показал вниз на пасеку, - Гляди-ка-ся!.. Гляди-ка: тут я раз с отцом у старика гостил, у пасечника… И чудно было, как ровно в сказке, аль во сне. Тут мы тогда на наше горе все враз встретились.
Он умолк и отвернулся от Анисьи, а она, не слушая его, или не понимая, полными слез глазами посмотрела вдаль на реку, на луга и на горы и с пронзительной тоской запричитала:
- Прощайте горы мои родимые! Прощайте речки мои быстрые! Прощай молодость моя бесталанная. Прощай воля моя, воля раздольная! - она заплакала и зашептала, - Погубили мы жисть нашу с тобою… Погубили.
И вдруг, тут же со слезами на глазах, прислушалась к чему-то в самой себе и тихо, удивленно засмеялась.
- Ну, што? Што ты? - испуганно спросил Матвей.
И оба замолчали, подавляя в себе слезы, даже вздохи. Она взяла его руку и положила себе на живот.
- Шевелится!.. Слышишь? - и еще горше зарыдала, - Арестаненочек мой махонькой!..
Больше они ни о чем не могли говорить. Слышали, как что-то говорила арестантам Августа Петровна, но не понимали. Глубоко ушли в свое, новое, огромное, но такое печальное, такое несказанное.
- …все бы падает какая-то печаль, а под конец печаль ту покрывает радость! - говорила Петровна.
- А может оно так и будет? - улыбнулся рыжий каторжанин.
- А погадай-ка, слышь, старушка, нам! - сказал широкий, - Не выпадет ли нам какое облегченье?
- Не будет ли какого манифеста, а? - спросил рыжий и совсем счастливо засмеялся, - Вдруг бы всем нам вышла воля, а? Слышь, бабонька?
- Все может быть, родимушки! Все в руках Господних! Может, для того Господь и трудит нас, што волю-то Его как следовает мы не видим и не понимаем, когда на воле-то живем. Вот поглядите-ка, какой сегодня день от, а? Воля-то какая!
- А у те карты-то с собою? Погадай, слышь! - домогался широкий арестант.
- Карты есть, ну только восподин взводный, может, не дозволит, - тише ответила Августа Петровна, а потом громче продолжала, - Не дозволяется арестантке при походе карты иметь. А вот придем на этап, там и погадаем.
- Ничего, восподин взводный, он ничего… Погадай! - упрашивали арестанты хором.
- Он, видать, притомился, он не видит, - ухмыльнулся Митька и шепнул старушке: - Ну, погадай об манифесте. Ничего!..
- Конечно дело, родимушки, за карты за свои я не могу ручаться, - уступчиво сказала Августа Петровна. - Они врут, значит и я вру. А только што… - продолжала она тише, - Зиму-с я ей, Анисье-то Ивановне, как на ладошку про несчастье-то про это карты мои выложили… А оно, видишь ты, как вышло!
Она достала из-за пазухи замусоленную колоду карт и присела среди арестантов.
Арестанты тесно сгрудились вокруг нее. Только Бочкарь с Анисьей да Васька со Стратилатовной сидели парочками на своих местах и тихо ворковали. Даже бородач с избитыми ногами подошел и наклонился над просвирней. Раскладывая на коленях карты она мягко, задушевным, успокаивающим голосом рассказывала:
- При этом, при моем теперешнем положении, конечно, не хорошо это, ну уж будто што для вашего веселья расскажу. Яшенька-то этот, старичок-то. Вот тот лысый-то. Все тоже сны видает… И сколько уж годов видает он все один сон. Вы бы его порасспросили рассказать! - она оторвалась от карт и обратилась к Яше. - Эй ты, Яшенька, о чем задумался?
- А ни о чем, Петровнушка. Птичку я тут слушаю. Больно сладко поют эти жаворушки малые. - он помолчал и будто сам с собою продолжал: - Бывало эдак-то на пашне слушаешь их, слушаешь, бывало. Маленький тогда я был. А как ровно сейчас помню. Тятенька, бывало, рано встанет да уйдет сеять, а я сплю-сплю и вдруг слышу - надо мной они: чири-и, чири-и!..
Августа Петровна улыбнулась радостной улыбкой.
- Видите, дите какое! Чири-и, чири-и!.. Ах, Господи прости!
Она вздохнула глубоко и добавила!
- Мы с ним и выросли в одной деревне и чуть было не поженились. И я желала, и он за меня сватался. А вот подите же: братец его и воспротивился, потому што я церковница, а они староверы. Долго все рассказывать, а только и он из веры ихней ушел и на всю жизнь холостой остался. И я замужем нажилась и во вдовах наплакалась. А вот, глядите-ка: судьба-то нас свела где!.. И верьте мне, родимушки, што это так, знать, предуказанно! Об одном теперь молюся… Чтобы как-нибудь без лишнего зла жисть свою покончить, как говориться: мирно бы и не постыдно.
Конвойный окрикнул Яшу. Яша, взяв пустые ведра, ушел к походной кухне.
Просвирня испугалась, оглянулась, но, видя, что ее не требуют, продолжала гадание.
- А ну-ка думайте шибче: кто чего желает?
Конвойные, следя за арестантами, с любопытством прислушивались к просвирне, изредка поглядывая в сторону дремавшего взводного.
- Конечное дело, об чем наша дума! - говорил рыжий. - Об одном для всех: о воле…
- На каторгу пошли! - сильно выговорила Анисья и, впервые вслушавшись в страшное слово, еще раз повторила в отчаянии: на каторгу! На каторге дитенка рожу.
Матвей-Микула прижимался к ней, забывая, где он находится, но невольно ловля отдельные слова просвирни, которые так радовали и печалили:
- Погадаемте о воле, братки. О светлой божьей воле.
А Анисью это раздражало.
- Воля! Эх, если бы мне дали волю! Змеей бы проползла да отыскала бы ее. Я б ей шею обвила и задушила бы, зажалила б ее. Злодейку, богомолицу проклятую!
Бочкарь же прижимал и целовал ее и, поддавшись страстному влечению к молодой, красивой женщине, шептал что-то, как пьяный. И точно сонный услыхал, как рыжий каторжанин воскликнул:
- Выпадает? Воля? Да неужто?…
Просвирня засмеялась, развела руками:
- Не знаю, воля это, али што другое, братики, а только карта падает хорошая.
Все затихли и с надеждой смотрели на старуху и на карты.
А Бочкарь припал к губам Анисьи.
Конвойные и каторжане, увлеченные гаданием, не видали этого, но за то зорко видела все Стратилатовна.
Просвирня же торжественно воскликнула:
- Врут карты и я вру… Ну, ежели не врут, то будет вам, родимушки, какая то большая радость!
И все повеселели, все поверили, сомкнулись над ворожеей и даже бородач повеселел и ухмыльнулся. Яша принес новое ведро кипятку и Митькину гармошку.
- Принес? - радостно хватаясь за гармошку и прижимая ее к сердцу закричал Митька. - Вот спасибо, Яша! Жену мою принес… Да как же это тебе выдали?
- А ну-ка расскажи нам, старичок. Про сон-то!.. - громко попросил широкий, - Может все к одному?
- А ты поиграй нам! - обратился рыжий к Митьке.
И все еще никто не обращал внимания на Анисью и Матвея.
- Ты не прижимай меня… Увидят! Начальнику доложат, - говорила Анисья, а сама все больше пламенела от объятий стосковавшегося по ее телу сильного и разгоревшегося Бочкаря-Микулы, который глухо отвечал ей:
- Сейчас я как во сне все вижу… А чую тебя, как будто в первый раз… Таково хмельно мне!.. Неужто мы в последние видаемся?
А каторжане хором уговаривали Яшу:
- Ну, расскажи нам, дядька! Расскажи про сны-то…
Яша ухмыльнулся, погладил свою лысину и стал возле просвирни, светлый, устремленный в высоту, как на молитве.
- А уж и не знаю, ребятушки… Сумею ли рассказать-то? - начал он, конфузливо откашливаясь. - Вот вижу, как наяву, а рассказать… Не знаю как начать. Может вы смеяться будете.
С явным нетерпением каторжане шумно говорили:
- Ну-ну! Што ты! Какой уж смех нам? Как умеешь. Расскажи!
Стратилатовна толкнула в плечо Ваську:
- А те-то, те-то!.. Погляди-ка. Милуются.
Конвойные обошли взвод, перешепнулись меж собою, со скукою на лицах посмотрели назад, поджидая смену, посмотрели в сторону совсем заснувшего взводного и, ставши на свои посты, стали слушать Яшу. В сторону же Анисьи и Стратилатовны глядели вскользь, стыдливо, как смотрят в сторону супругов.
Выпрямился бородач и, слушая, угрюмо опустил глаза к дороге.