Припомнилось сватовство покойника мужа. На одной из вечеринок он поймал ее в темных сенях и, прижав всем телом к стене, спросил глухо и сердито:
- Замуж за меня пойдешь?
Ей было больно и обидно, а он больно мял ее груди, сопел и дышал ей в лицо, горячо и влажно. Она попробовала вывернуться из его рук, рванулась в сторону.
- Куда! - зарычал он. - Ты - отвечай, ну?
Задыхаясь от стыда и обиды, она молчала.
Кто-то открыл дверь в сени, он не спеша выпустил ее, сказав:
- В воскресенье сваху пришлю…
И прислал. Мать закрыла глаза, тяжело вздохнув.
- Мне не то надо знать, как люди жили, а как надо жить! - раздался в комнате недовольный голос Весовщикова.
- Вот именно! - поддержал его рыжий, вставая.
- Не согласен! - крикнул Федя.
Вспыхнул спор, засверкали слова, точно языки огня в костре. Мать не понимала, о чем кричат. Все лица загорелись румянцем возбуждения, но никто не злился, не говорил знакомых ей резких слов.
"Барышни стесняются!" - решила она.
Ей нравилось серьезное лицо Наташи, внимательно наблюдавшей за всеми, точно эти парни были детьми для нее.
- Подождите, товарищи! - вдруг сказала она. И все они замолчали, глядя на нее.
- Правы те, которые говорят - мы должны все знать. Нам нужно зажечь себя самих светом разума, чтобы темные люди видели нас, нам нужно на все ответить честно и верно. Нужно знать всю правду, всю ложь…
Хохол слушал и качал головою в такт ее словам. Весовщиков, рыжий и приведенный Павлом фабричный стояли все трое тесной группой и почему-то не нравились матери.
Когда Наташа замолчала, встал Павел и спокойно спросил:
- Разве мы хотим быть только сытыми? Нет! - сам себе ответил он, твердо глядя в сторону троих. - Мы должны показать тем, кто сидит на наших шеях и закрывает нам глаза, что мы все видим, - мы не глупы, не звери, не только есть хотим, - мы хотим жить, как достойно людей! Мы должны показать врагам, что наша каторжная жизнь, которую они нам навязали, не мешает нам сравняться с ними в уме и даже встать выше их!..
Мать слушала его, и в груди ее дрожала гордость - вот как он складно говорит!
- Сытых немало, честных нет! - говорил хохол. - Мы должны построить мостик через болото этой гниючей жизни к будущему царству доброты сердечной, вот наше дело, товарищи!
- Пришла пора драться, так некогда руки лечить! - глухо возразил Весовщиков.
Было уже за полночь, когда они стали расходиться. Первыми ушли Весовщиков и рыжий, это снова не понравилось матери.
"Ишь, заторопились!" - недружелюбно кланяясь им, подумала она.
- Вы проводите меня, Находка? - спросила Наташа.
- А как же! - ответил хохол.
Когда Наташа одевалась в кухне, мать сказала ей:
- Чулочки-то у вас тонки для такого времени! Уж вы позвольте, я вам шерстяные свяжу?
- Спасибо, Пелагея Ниловна! Они кусаются, шерстяные! - ответила Наташа, смеясь.
- А я вам такие, что не будут кусаться! - сказала Власова. Наташа смотрела на нее, немного прищурив глаза, и этот пристальный взгляд сконфузил мать.
- Вы извините мою глупость, - я ведь от души! - тихо добавила она.
- Славная вы какая! - тоже негромко отозвалась Наташа, быстро пожав ее руку.
- Доброй ночи, ненько! - заглянув ей в глаза, сказал хохол, согнулся и вышел в сени вслед за Наташей.
Мать посмотрела на сына - он стоял у двери в комнату и улыбался.
- Ты что смеешься? - смущенно спросила она.
- Так, - весело!
- Конечно, я старая и глупая, но хорошее и я понимаю! - с легкой обидой заметила она.
- Вот и славно! - отозвался он. - Вы бы ложились, пора!
- Сейчас лягу!
Она суетилась вокруг стола, убирая посуду, довольная, даже вспотев от приятного волнения, - она была рада, что все было так хорошо и мирно кончилось.
- Хорошо ты придумал, Павлуша! - говорила она. - Хохол очень милый! И барышня, - ах, какая умница! Кто такая?
- Учительница! - кратко ответил Павел, расхаживая по комнате.
- То-то - бедная! Одета плохо, - ах, как плохо! Долго ли простудиться? Родители-то где у ней?..
- В Москве! - сказал Павел и, остановясь против матери, серьезно, негромко заговорил:
- Вот, смотри: ее отец - богатый, торгует железом, имеет несколько домов. За то, что она пошла этой дорогой, он - прогнал ее. Она воспитывалась в тепле, ее баловали всем, чего она хотела, а сейчас вот пойдет семь верст ночью, одна…
Это поразило мать. Она стояла среда комнаты и, удивленно двигая бровями, молча смотрела на сына. Потом тихо спросила:
- В город пойдет?
- В город.
- Ай-ай! И - не боится?
- Вот - не боится! - усмехнулся Павел.
- Да зачем? Ночевала бы здесь, - легла бы со мной!
- Неудобно! Ее могут увидеть завтра утром здесь, а это не нужно нам.
Мать, задумчиво взглянув в окно, тихо спросила:
- Не понимаю я, Паша, что тут - опасного, запрещенного? Ведь ничего дурного нет, а?
Она не была уверена в этом, ей хотелось услышать от сына утвердительный ответ. Он, спокойно глядя ей в глаза, твердо заявил:
- Дурного - нет. А все-таки для всех нас впереди - тюрьма. Ты уж так и знай…
У нее дрогнули руки. Упавшим голосом она проговорила:
- А может быть, - бог даст, как-нибудь обойдется?..
- Нет! - ласково сказал сын. - Я тебя обманывать не могу. Не обойдется!
Он улыбнулся:
- Ложись, устала ведь. Покойной ночи!
Оставшись одна, она подошла к окну и встала перед ним, глядя на улицу. За окном было холодно и мутно. Играл ветер, сдувая снег с крыш маленьких сонных домов, бился о стены и что-то торопливо шептал, падал на землю и гнал вдоль улицы белые облака сухих снежинок…
- Иисусе Христе, помилуй нас! - тихо прошептала мать. В сердце закипали слезы и, подобно ночной бабочке, слепо и жалобно трепетало ожидание горя, о котором так спокойно, уверенно говорил сын. Перед глазами ее встала плоская снежная равнина. Холодно и тонко посвистывая, носится, мечется ветер, белый, косматый. Посреди равнины одиноко идет, качаясь, небольшая, темная фигурка девушки. Ветер путается у нее в ногах, раздувает юбку, бросает ей в лицо колючие снежинки. Трудно идти, маленькие ноги вязнут в снегу. Холодно и боязно. Девушка наклонилась вперед и - точно былинка среди мутной равнины, в резвой игре осеннего ветра. Справа от нее, на болоте, темной стеной стоит лес, там уныло шумят тонкие голые березы и осины. Где-то далеко впереди тускло мелькают огни города…
- Господи - помилуй! - прошептала мать, вздрогнув от страха…
7
Дни скользили один за другим, как бусы четок, слагаясь в недели, месяцы. Каждую субботу к Павлу приходили товарищи, каждое собрание являлось ступенью длинной пологой лестницы, - она вела куда-то вдаль, медленно поднимая людей.
Появлялись новые люди. В маленькой комнате Власовых становилось тесно и душно. Приходила Наташа, иззябшая, усталая, но всегда неисчерпаемо веселая и живая. Мать связала ей чулки и сама надела на маленькие ноги. Наташа сначала смеялась, а потом вдруг замолчала, задумалась и тихонько сказала:
- У меня няня была, - тоже удивительно добрая! Как странно, Пелагея Ниловна, - рабочий народ живет такой трудной, такой обидной жизнью, а ведь у него больше сердца, больше доброты, чем у тех!
И махнула рукой, указывая куда-то вдаль, очень далеко от нее.
- Вот какая вы! - сказала Власова. - Родителей лишились и всего, - она не умела докончить своей мысли, вздохнула и замолчала, глядя в лицо Наташи, чувствуя к ней благодарность за что-то. Она сидела на полу перед ней, а девушка задумчиво улыбалась, наклонив голову.
- Родителей лишилась? - повторила она. - Это - ничего! Отец у меня такой грубый, брат тоже. И - пьяница. Старшая сестра - несчастная… Вышла замуж за человека много старше ее. Очень богатый, скучный, жадный. Маму - жалко! Она у меня простая, как вы. Маленькая такая, точно мышка, так же быстро бегает и всех боится. Иногда - так хочется видеть ее…
- Бедная вы моя! - грустно качая головой, сказала мать. Девушка быстро вскинула голову и протянула руку, как бы отталкивая что-то.
- О нет! Я порой чувствую такую радость, такое счастье! У нее побледнело лицо и синие глаза ярко вспыхнули. Положив руки на плечи матери, она глубоким голосом сказала тихо и внушительно:
- Если бы вы знали… если бы вы поняли, какое великое дело делаем мы!..
Что-то близкое зависти коснулось сердца Власовой. Поднимаясь с пола, она грустно проговорила:
- Стара уж я для этого, неграмотна…
…Павел говорил все чаще, больше, все горячее спорил и - худел. Матери казалось, что когда он говорит с Наташей или смотрит на нее, - его строгие глаза блестят мягче, голос звучит ласковее и весь он становится проще.
"Дай господи!" - думала она. И улыбалась.
Всегда на собраниях, чуть только споры начинали принимать слишком горячий и бурный характер, вставая хохол и, раскачиваясь, точно язык колокола, говорил своим звучным, гудящим голосом что-то простое и доброе, отчего все становились спокойнее и серьезнее. Весовщиков постоянно угрюмо торопил всех куда-то, он и рыжий, которого звали Самойлов, первые начинали все споры. С ними соглашался круглоголовый, белобрысый, точно вымытый щелоком, Иван Букин. Яков Сомов, гладкий и чистый, говорил мало, тихим, серьезным голосом, он и большелобый Федя Мазин всегда стояли в спорах на стороне Павла и хохла.