"Ой, выстели, дивчина, - дает девушке насмешливый совет казак, - ой, выстели коврами двор, чтобы не запачкал мой конь вороной золотых подков, тогда буду к тебе ходить!"
"Ой, посади, дивчина, у ворот вербу, тогда стану к тебе заходить…"
Но не обмануть казаку девушки! Почуяла она сердцем горькую правду, и тихой безнадежной грустью зазвенели последние слова песни:
Я - садила, я вже й поливала,-
Не приймається
Брешеш, брешеш, молодий козаче,-
Ты цураєшся…
Стоит девушка, прижавшись головой к вербе, утирает слезы рукавом драной свитки. Стоит с тоскою в сердце, опечаленная, во власти волшебных картин давно прошедшей, давно забытой вольной и буйной жизни ее родного края.
А на притихшем хуторе случилось диво: просыпались люди, выходили из хат, пораженные, и слушали песню, с неизъяснимой силой рвавшуюся от оврага к хутору.
Вот приоткрылась дверь чьей-то хаты, и, скрестив руки на груди, на пороге встала белая фигура то ли девушки, то ли молодицы. Луна заливает своим светом белую фигуру и хату.
А в хате на краю хутора, со стороны степи, спал в сенях старый дед. И чудится деду сквозь сон, будто в сенях над ним звенит струна. Старику снится сон, а струна все звенит и звенит, и будит его. И дед проснулся.
В приоткрытую дверь синими лучами бьет луна, а в сенях звучит песня, прямо звон идет. Вышел дед из сеней, склонился на тын и слушает.
Тихо на хуторе, в тишине отчетливо слышен каждый звук. Все кругом спит, только в овраге кто-то не хочет покоряться сну и разрывает сонный воздух своим молодым сильным голосом.
Грустит, то замирая, то нарастая, в овраге девичья песня, и не замечает дед, как и сам он в такт этой песне то согнется, то разогнется, то приложит руку к груди.
Странное что-то творится с дедом: ему кажется, будто кто-то схватил рукой его старое сердце и потихоньку сжимает и сжимает, а деду становится почему-то так грустно-грустно.
На травке у тына собрался уже целый кружок хуторян; белеют сорочки, виднеются лохматые головы, босые ноги, тихим блеском сияют заспанные глаза.
Все при луне кажутся изваяниями, высеченными из белого камня.
В середине сидит парень с большими черными глазами и тихо, степенно о чем-то рассказывает. Белые изваяния наклонились к нему, слушают.
Его голос раздается в притихшем хуторе, как журчанье маленького ручейка. Парень рассказывает о странной девушке, которую недавно привезли сюда с дальних хуторов к хозяину батрачить. Странная она, дикая и боязливая. Плетет венки из цветов, надевает на голову и весь день в них работает. Соберет вокруг себя детей и все рассказывает им странные сказки или свои сны. А как примется петь, то всех своим голосом берет за душу.
К кружку подплывают безмолвные тени, опускаются на траву и молча слушают.
Потом тихо и степенно, не перебивая друг друга, заводят долгую беседу. Вспоминают старых певцов и всяких необыкновенных людей, которые когда-то жили среди них. Порой горячими волнами с новой силой долетает из оврага песня, проникает в сердце, и люди замолкают. Потом, спустя немного, снова продолжают беседу.
Вспомнили они какого-то пастуха Илька, который своими песнями приворожил к себе молодую панну. Ох, и что же за сила была в его голосе! Выйдет, бывало, на курган, затянет песню - и вся степь точно краше станет.
Люди, бывало, бросали работу и даже в степь ходили с хутора слушать Илька. Настоящий, правдивый человек был Илько. Подговаривала его молодая панна ехать с ней куда-то, да не захотел Илько и подался куда-то на Черноморье. И как ушел, как ушел, так и поныне ни слуху, ни духу…
В овраге зазвучала новая тоскливая и ранящая сердце песня. Девушка пела о себе, о том, как горько живется ей на свете. Она сирота, а люди неласковы, и негде ей голову склонить; жаловалась кому-то, что не знала она на свете довольства, что напрасно проходят годы ее в батрачестве, - в тяжкой работе.
А люди на хуторе все слушают и все вспоминают других своих певцов.
И были они, все эти таланты родного народа, эти возлюбленные дети печальной своей страны, как и эта убогая и забитая девушка, - самые бедные среди бедных, самые темные среди темных, были батраками у чужих людей и пасынками судьбы.
[1908–1910 гг.]
Мороз
Было это так давно, что разве одни старые-престарые деды бородатые помнят.
Стояли морозы, снега лежали белые…
Был канун рождества.
Огненным ежом, сердито щетиня золотые иглы, садилось за снегами солнце, а на солнечном свету - клубы дыма из труб: изгибаясь, кувыркаясь вприпрыжку, неслись они в прозрачное небо, сами прозрачные, сизо-розовые, синие, будто раскрашенные.
Так вверху, а внизу…
Под ногами скрипит, под санями потрескивает, будто кто-то сыплет под полозья полными пригоршнями пистоны; колокольчиками звенят дети, мчась с горы на кусках льда и размахивая руками, как огородные пугала; белый снег - гирляндами на деревьях, мохнатой пеленой - на людях, лошадях; все бело, от всего живого клубится белый пар; закутанные люди не идут - рысью, как на пожар, мчатся, трут на бегу уши и вместо приветствия только звонко перекликаются: "Ну, морозец!" или: "Экий морозище!"
Стоял за поляной седой хмурый лес, а из-за этого леса, из того края, откуда приходит ночь, тучею надвигалась сумрачная метелица-мгла, а из того леса волком выглядывает разбойник-мороз, ночи дожидаючись. "Стой-стой… вот пусть только солнце зайдет - приду я к вам кутью есть…"
Нет уж теперь той хатки в лесу, со стенами, обложенными изнутри снопами, нет и лесника. Только лес.
Весь день в хате лесника стояла розово-золотая мгла, весь день окна были залеплены снегом, - и к вечеру мороз затрещал вовсю.
В красном углу - ворох сена. В сене - кутья и взвар. Близ кутьи на скамье - дети: мальчик и девочка. Одни в хате. А уже вечерело.
Натянули рубахи на колени, оттаяли дыханьем на стеклах прозрачные кружочки, Деда-Мороза из леса выкликают:
- Мороз-Мороз, иди к нам кутью с медом есть, да не поморозь нашей пшеницы!
- Мороз-Мороз…
Как вдруг в сенях что-то затопало, рвануло примерзшую дверь и с порога, в клубах пара, откликается:
- Иду-иду, - говорит, - я давно к вам собираюсь!
На нем длинная свитка с капюшоном, под свиткой - синий жупан, на голове черная шапка с красным верхом, а за поясом серебром блеснул самопал.
Ой-ой! Вот так накликали!
Только рубашки зашелестели, скрываясь на печи.
- А чего ж вы испугались, ребята, - я же тот Мороз, которого вы звали кутьи с медом покушать! - Голос человечий, ласковый.
Высунули головы из-за трубы, разглядывают.
А он опять:
- А где же, дети, ваши отец с матерью?
Переглянулись дети: совсем не страшный. Ответили вежливо: там, мол, и там.
Потом осмелели:
- Это вы пришли к нам, потому что мы вас звали?
- Потому, потому.
- Вы Мороз?
- Мороз.
Пошептались дети меж собой и уже затевают игру с Морозом:
- А вы не поморозите нашей пшеницы? - это мальчик.
Смеется Мороз:
- Если дадите кутьи с медом, тогда не поморожу.
Девочка тоже:
- А вы нас не задушите? - И спряталась за трубу, притаилась и язычок прикусила, слушает:
- Нет, дети, я таких не душу.
Сидит на скамье, шутит, приманивает детей с печи гостинцами, которые в лесу у зайца отнял.
Смерклось.
Но вот и отец в хату:
- А кто это здесь разговаривает с вами?
Дети скок-скок с печи, отца за полы, шепчут:
- Тату! Тату! Кто это к нам пришел?
- А вот посмотрим! - зажигает каганец.
А тот со скамьи:
- Примете ли как гостя, или, может, из хаты прогоните?
- Коли добрый человек, примем, а лихого, может, и прогоним из хаты, - весело отвечает отец, а сам каганцом присвечивает и пристально-пристально к гостю присматривается.
- Это уж сами решайте, что я за человек, добрый или лихой, - отвечает тот, - я, может, слыхали, Мороз.
Дети - глядь на отца, а отец в лице переменился, и каганец задрожал в его руке. "И впрямь Мороз!" - мелькнуло у ребят.
Говорит тогда отец Морозу, и тихой стала его речь:
- Чего же вы хотите от меня, я человек бедный?
- Потому и пришел я к вам, что вы бедный, - отвечает Мороз. И продолжает: - Ваши дети в окно Мороза звали кутью есть, а я шел мимо окна и услыхал, вспомнил, какой сегодня день, думаю: "Дай зайду к людям в хату".
Поклонился тогда отец Морозу низко.
- Раз так, прошу вас быть у меня дорогим гостем, - сказал он, повернулся к детям, гонит их строгим взглядом на печь. Но куда там! Впились в Мороза глазенками, оторваться не могут: красивый, как картинка, ласковый; нет, думают, должно быть, это не Мороз - обманывают их, малышей…
Скрипнула, открылась дверь, клубы пара наполнили всю хату. Вошла мать, из-за пара ничего в хате не видит, раздевается. Сама с мороза, как роза, румяная, веселая:
- Ну и мороз, даже за ноги хватает!
А гость со скамьи:
- Это еще, хозяюшка, не мороз, - настоящий Мороз у вас сидит в хате! - и чудно как-то засмеялся.
Отец украдкой шепнул что-то матери, и дети снова увидели, как в тот же миг вздрогнула она и кинула испуганный взгляд на гостя. Снова поднялись волосы у детей: "Ой, верно, впрямь Мороз!"
Мороз начал зачем-то расспрашивать, приехал ли на праздник пан в имение… Мать дерюгами занавесила окна. Двери в сенях заперла. Беседуют.