Упала лицом на дорогу, даже подол сорочки блеснул. Покатились торбы, посыпались из них: хлебец, полотняная рубаха, несколько груш…
Из-за решетки, как гром:
- Шкура! Гад! Придет правда на вас, палачей, будет суд!
Дрожат решетки.
Снова хатенка среди ясеней. Вокруг - пустырь, все заросло бурьяном и травой. Обошла огород, двор, возвращается в хату.
А в хате уже деверь. Стоит у стены, с гвоздем в руке. Глаза горят, как у волка, весь дрожит… гвоздем в портрет нацеливается…
Вскрикнула:
- Ты что хочешь делать? - схватила за руку.
- Пусти! Я ему, острожнику, глаза выколю! Это ж он твоих детей загубил, это ж они пошли по его следам на свою погибель.
Рвется к стене. Оттолкнула, стала между ним и стеной.
- Не дури, брат! Хозяйничай в своей хате, а не у меня.
Даже задохнулась.
Пропели петухи.
Первые и вторые - сидит мать, не шелохнется.
А ветры гудят…
Ветры гудят, ясени скрипят, а матери дремлется…
Затрещал каганец - гаснет.
Глубоко-глубоко вздохнула, поднялась, поправила фитиль.
Стала среди хаты, на того мужика, что на стене, глаза подымает…
Не любит его деверь. Боится. Все собирается как-нибудь изрезать или сжечь, а старая привыкла к нему, как к живой душе в хате, словно породнилась с ним.
Подошла к портрету, поправила рушник, цветы привела в порядок, тихонько спрашивает:
- Скажи, печальный, скажи, невеселый и нерадостный, куда моих детей завел? Где мне их искать? Куда письма слать?
Утерла слезы, вздохнула:
- Как это в песне поется:
Писала листи нiченьками,
А печатувала слiзоньками,
А пересилала тими буйними вiтроньками…
- Так, печальный?
Молчит невеселый, будто из железа кованный, не глянет, бровью не поведет - твердый, как сталь. Только от многодумного чела словно огнем пышет, да еще чудится: будто потаенно гудит в старой хатенке бунтарь - золотой колокол:
I буде правда на землi…
Повинна буть, бо сонце стане
I осквернену землю спалить…
[1908–1931 гг.]
Алый вечер
(Еще одна антирелигиозная новелла)
А то еще было так.
Наступал весенний, ароматный вечер накануне храмового праздника. В селе звонили ко всенощной, богомольные бабы зажигали в хатах лампадки, а за церковной оградой готовили громадные котлы под храмовые приношения меда. Напротив церкви, возле школы, кучка школьников, заканчивая субботник, работала в саду и на огороде, одновременно борясь с религиозным настроением, нависшим, казалось, как туман, над селом. Чуть долетит до слуха школьников вечерний звон - и сразу им чудится, что вокруг все меняется: ударит в нос ладаном, зачадят свечи, засмердит попами да кадилами. Даже легкие розовые облачка в небе покажутся теми горшочками, в которых бабы варят мед под храмовые праздники для нищих и попов. Тогда ребята еще усерднее берутся за мотыги и затягивают все хором: "Долой, долой монахов…" Налетит весенний ветерок, стряхнет на головы школьников с дерева вешний цвет, дохнет запахом яблонь - и церковное наваждение мало-помалу развеется. Но вот загудело по селу нечто грозное: "У церкви… к церкви…" И стала надвигаться туча, черная и грязная. Школьники отбросили мотыги и понеслись, взволнованные, к церкви. Весенний ветерок, словно товарищ, вмешался в их компанию, поддавал жару, свистел им в уши: "Смотрите, товарищи, не поддавайтесь!.. Мы им…"
В селе шум, суматоха. Бабы и молодицы, застегиваясь на ходу, наскоро вытирая руки, производили такой шум, что можно было подумать, будто там, под юбками, вместо ног у них, извините, коровьи копыта: даже земля гудела. Все они бежали к церковной ограде. Их останавливали, спрашивая:
- Что там? Что это?
- Чудо! Чудо случилось, приехал к нам на праздник откуда-то безногий калека, играет на струнах из обыкновенной пряжи. Грешники ничего не слышат, а праведники, - те, что праздники чтят, ходят в церковь, подают милостыню и соблюдают посты, - слышат райские звуки.
- У церкви, говорите?
- У церкви.
Бросают ведра, оставляют печи с огнем, бегут.
У церковной ограды собралась толпа. Посреди нее, на возке под полотняным навесом, сидел калека, обложенный до пояса подушками и дерюгами. С виду - молодой, с весенним загаром на румяных щеках, с подбритыми по моде усами. Он действительно неумело держал в руках скрипку и водил как попало смычком по струнам из пряжи. Никаких звуков, разумеется, не было слышно, но мимикой и глазами "святой" старался внушить, что он играет какую-то церковную мелодию.
Тишина стояла мертвая. Люди точно окаменели. Однако большинство недоуменно, украдкой переглядывалось, будто переспрашивая друг друга. Мужчины - те откровенно, "баранами", уставились на калеку и сконфуженно хлопали глазами.
По одну сторону возка стоял, словно на часах, брат калеки - высоченный мужик-бородач, очень похожий лицом на калеку; он то и дело щелкал кнутом, отгоняя детей, точно воробьев от проса. Школьники наседали толпой с такими жадно-пытливыми глазами, что сразу было видно: только допусти этих вандалов поближе - и все чудо сразу пойдет прахом.
А по другую - держала стражу шустрая молодка с красным, по неизвестным причинам, носом. Она информировала православных более обстоятельно. Кидая жадные, хищные взгляды под навес, когда кто-нибудь клал туда кусок полотна, яйца или бросал медяк в расписную глиняную мисочку миргородского изделия, она одновременно вполголоса рассказывала бабам о том, как лишился калека ног.
На молодке была старинная плахта, голова ее была повязана по старому обычаю, однако "обрабатывала" она крестьянские головы не хуже иной языкатой монахини, цитируя даже святое писание: "Если вы будете иметь веру с горчичное зерно и скажете горе сей: перейди отсюда туда - и она перейдет…"
Некоторые крестьяне подходили, посмеиваючись, с веселым блеском в глазах, прислушивались, пожимали плечами, - и глаза их застилались туманом. Вот старый дед с трубкой в руках и под мухой. Он еще не знает, в чем дело, весело подмигивает музыканту, подзадоривает его - громко, на всю площадь:
- Что ж ты играешь так, что и не слыхать тебя? Ты дерни, чтоб аж…
- Тс! Чш!.. гу-гу-гу!.. - зашумело, зашипело, загудело со всех сторон. В него впились отовсюду взгляды, колючие, как осы. Множество рук дергает его за полы, за рукава. Дед отступает, боязливо озирается, тихонько кого-то расспрашивает, и глаза его становятся большими и испуганными… Ему делается почему-то жутко.
Прибежали, запыхавшись, школьники и начали было:
- Что вы их слушаете? Это же шарлатаны. Нужно поглядеть еще, что это за калека… Может, такой, что надо кликнуть милиционера.
Да куда там!
Люди поворачивались к ребятам спинами, и целый дождь медяков демонстративно падал со звоном в мисочку, свидетельствуя одновременно и о вере в святого и о возмущении молодыми безбожниками.
Постояли, послушали.
- Дядя, а почему же не слыхать, что он там играет? - вежливо и лукаво спрашивали они здоровенного бородача.
Тот хмурил брови.
- Которые праведные, - те слышат! - отвечал он и тотчас же подтверждал это делом, подтягивая за молчаливой скрипкой какой-то пасхальный тропарь.
А святой музыкант все продолжал выделывать что-то смычком и пальцами на безгласных струнах и, точно шаман среди дикарей, вращал белками. Наконец некоторые из "праведных жен" принялись платочками утирать глаза. Кругом зашептались: "Услышали, услышали!.." - и захлопали отуманенными глазами. Точно затмение на всех нашло. Стало даже страшно. Ребята стояли, задумавшись, угнетенные сознанием своей беспомощности перед дикой и темной силой. Потом один бойкий школьник решительно мотнул головой и обратился к бородатому часовому:
- Дядя! Вы это слышите, а я - вот что! - И он заиграл пальцами на губах плясовую и пошел вприсядку по пыльному шляху:
Ой, гоп, в самом деле
Штаны сшила из кудели…
На одеревеневших лицах мужчин сверкнули улыбки, но женщины зашипели и погасили их. Некоторые крестились и призывали кару небесную на головы ребят: "А, разрази вас гром господень!"
И вдруг что-то глухо прогрохотало, вправду где-то гремел весенний гром, радостный и грозный. Потом, что-то неся с собой, прошумел запыхавшийся медвяной ветерок, такой, мошенник, ароматный и ласковый, что так и тянуло поймать его за бархатистый хвостик. Вслед за ним, тяжело переваливаясь с боку на бок, весь в пыли и соломе, с обрывком железной цепи на шее, грузно мчался с ужасающим ревом, точно кованный из меди, бык. Угрожающе пригибая голову к земле, он двигался прямо на столпившихся возле церковной ограды людей. На ходу он порой словно неуклюже кокетничал своей могучей силой: легонько коснется рогом низкого края соломенной крыши - и с треском в воздух взлетают палки, труха, пыль. Кивнет приветливо головой у какого-нибудь хлева, и от этого приветствия, холодея, замирает душа: целый угол у хлева с грохотом валится на землю в виде глины, кирпича и песка. Этого быка знали в селе - не одного уже он искалечил.
Все живое уносилось от него, как пух. Пронзительный, радостный и испуганный детский визг огласил площадь.
- Бегите! Бык оторвался!
Точно бомба взорвалась. Толпа, - и праведники, и грешники, - все разлетелись, как щепки. На погост, на ограду, на деревья. Вербу, одиноко стоящую над колодцем, до самой верхушки словно усеяло гигантской гусеницей. Кто не успел убежать - тот застыл на месте. Все замерло. Однако переполох на этот раз оказался напрасным.