Окно было открыто, и в комнату вместе с бередящим душу запахом цветущих лип вливалась музыка. Играли в лагерном Доме офицеров. Там на дощатой танцплощадке перед началом киносеанса танцевала молодежь. А в это время на госпитальной койке ефрейтор Ващенко, быть может, борется со смертью, его товарищ Григорий Сутормин, томясь под стражей, ждет своей участи, а он, военный следователь капитан Ивин, обдумывает показания свидетелей. Цветение лип и музыка мешают ему сосредоточиться, напоминают, что он еще молод и полон сил и грешно такой вечер убивать на койке. Но Ивин подавляет в себе неосознанное желание: он занят делом, ему нельзя отвлекаться. Напряженность беспокойного дня вскоре одерживает верх, и капитан засыпает глубоким сном здорового человека.
3
Разбудили Ивина бодрые звуки трубы и многоголосое "Подъем!". Под окном наперебой чирикали воробьи. Сквозь пятнистые липы в комнату пробивалось солнце. Листья на деревьях слегка колыхались, словно отряхиваясь от сна, и по стене друг за другом гонялись солнечные блики.
В десять часов, допросив Сутормина, Ивин отправился с ним на стрельбище, чтобы на месте воссоздать картину происшествия.
На вопросы следователя Сутормин отвечал охотно, без утайки. Он показал, где при развертывании взвода для отражения контратаки "противника" шел он, в каком месте поскользнулся и упал и где в это время находился Ващенко.
- Как же вы оружие на предохранитель не поставили? - спросил Ивин.
- Я ставил! - Сутормин вскинул голову.
- Но почему в таком случае произошел выстрел? - Ивин в упор посмотрел Сутормину в глаза.
- Видать, не туда сдвинул защелку, - опустив голову, после долгого молчания признался Сутормин.
- И вместо того чтобы установить на предохранитель, перевели на одиночный огонь, - заключил следователь.
Сутормин лишь горестно вздохнул.
- Эх, солдат, солдат… - проговорил Ивин с укоризной и сожалением.
У Сутормина вырвалось:
- Лучше бы я сам себя!..
Это восклицание было преисполнено таким неподдельным чувством боли, что Ивин невольно подумал: "Да, в действиях Сутормина умысла, как видно, не было".
Поддавшись не вполне объяснимому побуждению, Ивин вдруг рассказал Сутормину о случае, который не так давно пришлось ему расследовать. Во время ночного вождения с эстакады свалился танк - механик-водитель был малоопытный, а нервишки слабенькие. Никто из экипажа тогда не пострадал, отделались синяками, и только…
- Надо же такому случиться: под эстакадой оказался солдат. Его поставили смотреть, как танки будут проходить препятствие. А он сел и уснул. И погиб человек… Как порой еще беспечны мы… - скорее с сожалением, чем назидательно произнес Ивин, остановился, задумчиво посмотрел вокруг и присел на край старого затравенелого окопа. Пригласил Сутормина сесть тоже и стал расспрашивать его о прошлом.
Родителей своих Григорий почти не помнил. Отец сразу ушел на фронт. Вскоре мальчик потерял и мать. Это случилось в сорок втором году. Однажды ночью мать схватила сына и с тем, что подвернулось под руку, как безумная бросилась на вокзал. Темнота, мятущиеся толпы, крики, плач, ругань и зловещий гул недалекой канонады ошеломили мальчика. Он вцепился в узел, который через силу тащила мать, боязливо плакал. Вдруг послышалось пронзительное завывание, и впереди с оглушительным взрывом сверкнуло красное пламя, содрогнулась земля.
Толпа шарахнулась, оторвала Гришу от матери и понесла. Сколько он ни плакал и ни кричал "мама, мама!", никто не отозвался. Панический гомон толпы раздавил его слабый голос, а его самого схватили, впихнули в забитую беженцами черную утробу вагона, и Гриша Сутормин, насмерть перепуганный, поехал. Один. В неизвестность.
Утром на какой-то станции он обегал все вагоны, заглядывая в лица всех женщин, но матери не нашел.
Так и пропала она. Погибла ли в ту жуткую ночь от бомбежки или уехала куда, Григорий не знал.
- А отец? - спросил Ивин.
- Тоже, наверно, погиб…
- Ну, а когда сами стали взрослым, вы пытались разыскать родителей?
- Писал в родной город, ответили: нету их там.
- А к командиру или замполиту обращались?
Сутормин покачал головой.
- Зря.
- А что обращаться? Кому какое дело до чужого горя?
- Ну уж нет… Заботиться о подчиненных, помогать им - обязанность командира. Вы же знаете, - наставительно возразил Ивин. Сутормин махнул рукой:
- Выговора да наряды вне очереди - вот их обязанность.
- Ни за что, ни про что взыскание не наложат.
- Э-э, товарищ капитан, бывает и не знаешь, за что отхватишь.
- Например?
- Ну вот, служил я в автороте. К Октябрьской революции мне сержанта присвоили. Решил "обмыть" с ребятами лычки. А мне взяли и срезали их за это и в пехоту перевели. На исправление.
- Но ведь вы поступили нехорошо.
- Только ли я?
- Не кивайте на других… Видите, к чему легкомыслие приводит, - упрекнул солдата следователь.
- Разве заранее узнаешь… Вот и с Семеном, с Ващенкой… Не думал, не гадал, а вышло… Загубил человека.
Ивин заметил: за все время, пока они находятся вместе, Сутормин ни словом не обмолвился о том, что́ ждет его самого. "Или он еще ничего не понимает, или считает себя совершенно невиновным и рассчитывает отделаться гауптвахтой?" - предположил следователь. Сутормин, казалось, угадал его мысли и упавшим голосом спросил:
- Товарищ капитан, а мне из тюрьмы позволят написать Ващенке, если он поправится?
Ивин с изумлением посмотрел на солдата - осунувшегося, побледневшего, с четко обозначившимися на скулах веснушками. Эти мальчишеские веснушки, и нос пуговкой, и рыжие, щеточкой торчащие надо лбом волосы выдавали в Сутормине человека живого, задорного. Но бледно-фиолетовые тени под застывшими, невидяще устремленными куда-то глазами настойчиво напоминали, что этот человек наполовину уже заключенный. И главное, он знает об этом.
Ивину стало жаль его и совестно перед самим собой за то, что он втайне рассчитывал встретиться здесь со злостным преступлением и умело распутать узел, показать себя в настоящем деле… Пока что такие дела Ивину в его практике не встречались.
И оттого, что этот человек оказался иным, следователь сочувствовал ему сейчас. Это сочувствие вызывалось и другим обстоятельством. Ивин заключил, что в батальоне не все благополучно с индивидуальной воспитательной работой, и решил высказать свое мнение майору Хабарову.
А Сутормин, ничего не подозревая о размышлениях и переживаниях следователя, тоскливым взглядом обводил стрельбище, на котором сочно зеленели травы и пестрели цветы. Стройные лучистые ромашки, казалось, внимали звону льнувших к ним колокольчиков. Между ромашками и колокольчиками, будто хоронясь от посторонних глаз, нежились Иван-да-Марья, снежинками белели скромные маргаритки и, блестя атласными чашечками, тянулись к солнцу лютики. Почти у самых ног Григория, на бровке окопа, из густой зелени проглядывали белые мохнатые головки клевера, над ними, выбирая, куда бы сесть, с бередящим душу жужжанием кружилась пчела.
А над стрельбищем невесомо синело небо, чистое, без единого облачка. Солнце, горячее с утра, щедро дарило свое тепло зеленой летней земле. Было очень тихо. Никто не подавал команд, никто не стрелял. Казалось, этого даже вовсе не существовало, а всегда было вот такое яркое летнее утро, тишина, зеленый луг и цветы - много, много цветов. И Григорий с болью и раскаянием почувствовал, что до сегодняшнего утра он просто не замечал всей этой красоты.
VIII. СЕРЖАНТ БРИГИНЕЦ
1
Незадолго до злополучного тактического учения с боевой стрельбой капитан Петелин сказал сержанту Якову Бригинцу, чтобы он подготовился к выступлению на дивизионной конференции отличников. Для Якова это была нелегкая задача: за какие-нибудь 10-15 минут интересно и поучительно рассказать об опыте воспитательной работы в отделении. Он перебрал в уме десятки вариантов и наконец остановился на эпизоде, когда в отделение прибыл Григорий Сутормин, разжалованный из сержантов в рядовые. На другой же день новичок намеренно опоздал в строй и на строгое замечание Бригинца с невинной ухмылкой ответил:
- А куда мне теперь спешить? Все равно жизнь поцарапана.
В строю хихикнули. Яков не сразу нашелся и, побледнев, проговорил:
- Если так от одной царапины, то что же будет, когда жизнь ушибет вас? Объявляю выговор.
- Простой или с предупреждением? - прикинувшись простачком, спросил Сутормин.
За эту наглую выходку Сутормин побывал у командира взвода.
Новичок оказался малым веселым, общительным. Во время перерывов занимал солдат побасенками и анекдотами, которых знал несчетно и, главное, складно рассказывал. Зато к учебе он относился так, будто отбывал повинность, а на занятиях по строевой подготовке вскоре опять "отличился".
Накануне ночью землю схватило морозом, деревья покрылись толстым слоем инея, ворсистого, как необтертая солдатская шинель. Снег скрипел, будто новые кирзовые сапоги. Стыли ноги и руки, кололо щеки.
Бригинец, прямой, не согнутый стужей, хотя страдал от нее не меньше подчиненных, объявил тему занятий и стал показывать строевые приемы. Повернувшись к строю спиной, он услыхал ворчливый голос Сутормина:
- И кому все это надо?
Бригинец резко повернулся:
- Должны бы знать, не первый день в армии.
- То-то и оно, - ответил Сутормин.
- Рядовой Сутормин, выйдите из строя, - скомандовал Бригинец. Сутормин повиновался. Бригинец заставил его проделать в медленном темпе повороты на месте. Солдат выполнил приказание по-медвежьи, и видно было - умышленно.
Бригинец язвительно заметил: