III
Прибыли они в Крым весной, под синим небом. Тополя стояли зелеными столбами, дороги пылили белым, цвели сады, пахло морем и свежей степью. Они наняли знакомца Керима и покатили, – и в мыслях было уже домашнее. Но было еще одно, новое у всех в жизни, чего не видно было в полях: произошла революция.
Иван Степаныч принял ее восторженно. Иван не принял ее никак: он лишь прикидывал, что из этого для него выйдет. Одно он решил твердо: на фронт он уже не вернется, потому что пойдет "разделка". Что за "разделка" – для него было не совсем ясно, но он ото всех слышал одно и то же и затаил в себе накрепко, как полезное для него.
– А что, Иван Степаныч… "разделка" вон, сказывают, будет?..
– Пока трудно сказать, что будет… выяснится!.. – весело говорил Иван Степаныч. – Знаю только, что хорошо будет! Народ теперь полный хозяин… открыт выход народным силам!..
– Си-лам… правильно! – одобрял Иван.
– Теперь… все для народа и все – народу! – взволнованно говорил Иван Степаныч, и слезой поблескивало в глазах.
– Все?! Это ты дело говоришь, вот это пра-вильно!
Стали Керима расспрашивать, как дела.
– Никакой дела… рыва-люций! За бутилка вино давал! – ткнул Керим в солдатские новые штаны.
Потрепал себя по затылку, замотал головой и засмеялся.
На Перевале остановились наладить тормоз. Легко дышалось, – снежок еще лежал по дубкам. Весело было, что все так же синеет в туманце море, внизу уже наступило лето, и сейчас в это лето они опустятся.
– Сейчас и до-ма… – сказал Иван, прикуривая в горстку. – Припасу-то везешь, Иван Степаныч?.. Ну, какого-нибудь… деньжонок. Чай, порядком наколотил… любого зашибешь по письменности!..
– Нет, голубчик… я этими делами не занимаюсь!
– Тол-куй!.. Что через тебя денег-то прошло-о! Война-то тебе за радость. Ну, что я перед тобой… чего с сенца-то насшибаешь, а и то малость принапас. Теперь домишко поправлю, коровку прикуплю… да выше меня и человека не будет! Да, гляди, по "разделке" что накапает… А ты это верно насчет войны тогда… Голо-ва ты, прямо… как вот нагадал!
А Иван Степаныч про свое интересовался:
– А как, Керим… радовался народ шибко?
Татарин попридержал конец, обернулся и сверкнул зубами:
– Дурак с ружьями ходил… чиво радовался?! Хароши па-сажир нема!..
И погнал под гору.
– Про сады-дачи чего слыхать? – справился Иван. – Делить-то будут?
Поддернул коней Керим, метнулся, ожег зубами:
– Я тебе дал!!! Весь земля наш, татарски!!!.. Морда будем делить… твой рыва-люций!.. – крикнул татарин горлом и плюнул в пыль.
– Во, забрало! – подмигнул Иван. – Шибкие дела будут… держись, Иван Степаныч!
А Иван Степаныч смотрел, мечтая, в синевшую туманность. Дремотной она казалась и праздничной. Ширь-даль какая! "А они и не чувствуют величия совершившегося! Сады да штаны… А какие возможности открываются!.."
Донесло благовест с городка, – воскресенье было. Иван Степаныч толкнул Ивана и крикнул, показывая в беловатые пятнышки:
– Слышишь… звон-то?! Вот она, революция-то, – Пасха наша!
– К обедням благовестят… – сказал Иван. – Сколько годов в церкви не был!..
– И церковь обновится… и там будет революция!
– Бога в это дело мешать не годится, это ты зря. Попы свое знают, а мы уж промеж себя… и на церкву выделим, без обиды… Главное, чтобы на семейное положение, у кого дети. У меня вот их четверо… а есть какие сады! вот у Зурибана… а их и всего-то двое! И капиталы имеются…
– Нет, Иван. Революция должна и церковь обновить!
– Обновить-то, понятно, надо… – отчислим там…
Стало видно и виноградники – коврики по холмам, и белые брызги – дачки. А там и сады пошли развертываться в долинах и горы пошли кружиться…
Петлями пошла дорога.
IV
Приехали и расстались.
Было много заплат и дырьев, а праздника что-то не было. Красный флаг висел кое-где с балкона. За городового стоял газетчик, с повязкой на рукаве. Ребятишки играли "в революцию". Висела вывеска – "Народный Университет". Распоясанные солдаты гуляли с девками в розанах. Пылили автомобилями "уполномоченные". На базаре стали ругать "буржуем".
Хотелось Ивану Степанычу отдохнуть, в садике покопаться, но тревожная совесть заставляла "делать". Как и что – этого он не знал, но горячо взялся "делать". Он записался в партию, – иначе было нельзя "делать". Зачислился в комитеты, и ему обещали "широкое поле деятельности". Писал "Проект обновленной школы", хрестоматию для татар, устав о родительских комитетах, ввел бесплатные завтраки, отменил утреннюю молитву, получал повестки на заседания и посылал телеграммы о кредитах. Ему тоже посылали телефонограммы и предложения, наезжали делегаты, товарищески пожимали руку и предлагали "пересматривать" и "вносить". Кредиты обещали щедро.
После бессонной ночи и трудового дня он выступал на собраниях и говорил со слезами, что "жить в эти великие дни – великое счастье!". Ему кричали садовники, дрогали, поденщики:
– А насчет дач?., про сады как?!..
Про сады он еще не знал и восторженно повторял выдержки из речей – в газетах, – особенно поразившие:
– …и позволю себе закончить историческими словами: "Мы бесконечно счастливы, что нам удалось дожить до этого великого момента… что мы можем творить новую жизнь народа – не для народа, а вместе с народом!!"
Его перебивали: к делу! Он смущался и говорил невнятно.
Его позвали в лазарет солдаты, как своего. Он и им говорил восторженно, что "будущее принадлежит народу, выявившему в эти исторические дни свой гений…". Здоровяки в красных бантах требовали – "насчет войны, да повеселей!". О войне он говорил неопределенно и продолжал свое: "…Мы можем почитать себя счастливейшими людьми! Поколение наше попало в наисчастливейший период русской истории!.."
Ему свистали. А когда он закончил заветным призывом – "подыматься к звездам", его перебили смехом: "А не сорвешься?!.."
Он говорил о величайшей трудности первых шагов, об ужасном наследстве – темноте народа, и закончил до слез задрожавшим голосом: "И хоть темно еще, и не для всех еще видима дорога в прекрасное будущее, но все-таки… впереди… огни!"
Ему похлопали. Но появился дрогаль Иван, в новой рубахе писарского сукна, с огромным бантом, и объявил, что про огни это напрасно, что огней нам пока не надо и чтобы делить по-братски и на каждое дите чтобы… Дрогаля проводили весело и вынесли резолюцию: давать сливочного масла на макароны, варить лапшу из баранины, по бутылке красного для здоровья, и чтобы гулять по ночам – для воздуха! – потому что теперь свобода.
Иван Степаныч перестал выступать, а тревожная совесть говорила, что надо "делать", и он объявил лекцию в "Народном Университете" – "О нравственных предпосылках революции". Но пришло всего пять человек, знакомых.
А жизнь варилась. В новом земстве вертели новые, бойкие, речистые. Оклады установили тоже новые, но они скоро кончились: деньги вышли, а новых не поступало. Иван Степаныч затратил "из своих" на бланки и телеграммы, – и этих ему не уплатили. Ночью порвали у него розы и поломали посадки, выдрали рамки с медом и подавили пчел. Он только вздохнул: "Какая некультурность!"
На берегу шли митинги, вносились требования. Дрогаль Иван говорил о крови, которую проливал в окопах, ради господ. "Господам нужны звезды и капиталы, а бедному человеку!.." Требовал на каждое дите по десятине садов и виноградников, а дачи там – глядя по семейству, потому что теперь "открылась в народе сила!". Слушал его Иван Степаныч и узнавал знакомое.
Он перестал ходить на собрания, пописывал доклады и волновался, дадут ли жалованье. Татары объявили "свое царство" и принялись резать греков. Налетели матросы из Севастополя и принялись избивать татар. Убили у Ивана Степаныча в садике знакомца Керима, прятавшегося в водяной яме, а Ивана Степаныча арестовали – почему татарина укрывает?! – и грозили утопить в море, да заступился дрогаль Иван: "Блажной он, товарищи! Служили вместе… Только что вот ребят велит не учить молиться…"
А потом пришли немцы и успокоили. Все подорожало, жалованья не хватало и на неделю. Иван Степаныч продал шинель и брюки и стал пробавляться уроками за хлеб. Прошел год бестолковой жизни, и жена объявила, что она – "опять". Тут Иван Степаныч упал духом и принялся работать на виноградниках, какие еще остались. Беженцы с севера продавали вещи, дачи. Пошел азарт. Заторговали, кто чем. Ивану Степанычу торговать было нечем, за землю грек требовал уплату, дети просили молочка…
Тут Иван Степаныч вспомнил про дрогаля Ивана и пошел в Слободку, понес новые сапоги – последнее, что осталось у него от фронта.
"Ладно, – сказал Иван, – надо помогать друг дружке. Маленько поукрепился, пользуйся. Анисья моя молочком уважит".
Иван Степаныч горячо пожал мозолистую дрогалеву руку и укрепился духом. Бодро шагал домой и в волнении повторял: "С нашим народом не пропадешь!.."