Иван Игнатьевич из тех, кто нескладно скроен, да крепко сшит. Он кажется слегка приплюснутым сверху - раздался вширь. Большая плоская голова лежит без шеи на массивных плечах, лицо раздвинутое, простецки добродушное, если бы не внушительно грозное украшение - колюче-кустистые бровищи ржаного цвета, под ними таятся глаза, нужно время, чтоб заметить их застенчивость и внимательность. Руки у него короткие, толстые, веснушчатые, покрытые густо ржавым волосом, могучие руки кузнеца-молотобойца. Иван Игнатьевич начинал свою самостоятельную жизнь подручным в деревенской кузнице.
В расплывчато-мягком, белом лице Зинаиды Николаевны, как утренние звезды сквозь кисейные облака, неясно проступают отточенные черты Майи. Больше всего мать и дочь схожи глазами, застойно-темными, реснитчато-овеянными. Но только у Майи они капризно-непостоянны - то матовые, не пускающие в себя, то безумно провальные. И сколько ни ищи, ни в отце, ни в матери не найдешь той присущей Майе, хватающей за душу скорбинки, которая не сходит с ее губ, не родительское, не переданное, а благоприобретенное - оригинальное изобретение господа бога.
Зинаида Николаевна старается не глядеть на меня. Как ни уверял меня в письме и в первые минуты встречи Иван Игнатьевич, что оба они высокого обо мне мнения - он и она в одинаковой степени, - однако я сейчас всей кожей чувствую: она и хотела бы сопереживать мне, да не может. Уж раз дочь сбежала от мужа, то, значит, ей было несладко с ним, материнское восстает, глаза Зинаиды Николаевны опущены к столу.
Я понимаю ее затаенную неприязнь. Больше того, я невольно чувствую себя виноватым - дурно справился с ролью мужа, - но одновременно досадую и на Ивана Игнатьевича: зачем он затеял это принужденное союзничество, где навряд ли можно избежать недоверия и неприязни.
Иван Игнатьевич осторожно расспрашивает меня о нем, таинственном и пугающем. Иван Игнатьевич хочет выпытать, какими же достоинствами он соблазнил дочь.
- А вы его хорошо знаете, Павел?
- Достаточно.
- Я, конечно, очень хотел бы услышать, что, собственно, это за личность, но понимаю, вам, наверное, и неприятно о нем говорить, и трудно быть к нему объективным. Скажите мне лишь одно, Павел: что же этот человек может пообещать ей такого, чего вы были не в состоянии дать?
- Сомневаюсь, чтоб он что-то ей обещал.
Я не решаюсь упомянуть об иллюзиях, которыми богат Гоша Чугунов. Майины родители тут могут понять упрощенно - обманщик, соблазнитель, не более того. А это походило бы уже на ложь.
Иван Игнатьевич удрученно молчит. И тогда задает вопрос Зинаида Николаевна, более существенный и коварный, нацеленный против меня:
- Павел, если бы не он… Кто другой мог бы появиться?..
Мне ничего не остается, как признаться:
- Наверное, появился бы…
- Как?! - изумляется она. - Так разве не в нем причина?
- Причина - Майе было плохо со мной.
Я прекрасно сознаю, как убийственна сейчас моя искренность, но вилять и выгораживать себя не хочу. Уж пусть Майины родители обо мне нелестно думают, зато верят мне.
Иван Игнатьевич подавленно молчит, а Зинаида Николаевна, скрывая вражду, изумляется:
- Зачем же вы так… на себя?..
- Ей было плохо со мной, - повторяю я, - но повинным в этом себя не считаю.
И Зинаида Николаевна подобралась.
- Значит, она виновата?
- А если виновников нет?.. Вы можете себе такое представить?
- Но случилось же! Случилось! Что-то послужило причиной.
- Что-то - да, но не кто-то. "Любовная лодка разбилась о быт" - это сказал Маяковский и пустил себе пулю в лоб. Виновников, насколько я знаю, он не искал.
- Павел, - снова заговорил Иван Игнатьевич, - вы же не считаете, что ей с ним будет лучше?
- Если б так считал, то ни на что уже не надеялся. А я все-таки еще надеюсь… Да, на ее возвращение.
Иван Игнатьевич подался на меня.
- Вы надеетесь, но, Павел… Прежде чем она разберется и захочет вернуться, может случиться всякое. Будем говорить без обиняков: могут появиться дети, Павел, которые намертво привяжут их друг к другу!
- Тот человек не способен создать семью и заботиться о детях. В этом я убежден. Тогда-то она и вернется ко мне, другого выхода у нее просто не будет.
- Но вас… Вы же живой человек, Павел, вас это должно глубоко оскорбить.
- До оскорбленного ли мне самолюбия, Иван Игнатьевич, если стоит вопрос, жить мне или не жить дальше?
- Вы чувствуете в себе силы простить ее?
- Я чувствую в себе большее - силы ждать ее.
Иван Игнатьевич, насупив брови, вглядывался в меня.
- Спасибо, Павел… - сказал он тихо. - Вы сказали все, что я хотел от вас слышать. А остальное… - Он взглянул на часы. - Остальное скажет она… Хотел бы я, чтоб моя дочь была столь же искренна с нами, как и вы.
- Скажет?.. Она?! - Меня насторожили не столько слова Ивана Игнатьевича, сколько его взгляд, брошенный на часы.
- Павел, я не решился вас сразу предупредить - я пригласил сегодня и ее. Она с минуты на минуту должна прийти.
- Она знает, что я здесь?
- Нет, конечно. Отказать нам во встрече она не могла, а вот встретиться с вами… Тут я не был уверен, что она захочет. А мне очень нужно, Павел, спросить ее при вас: почему?.. Пусть ответит в глаза нам всем.
У меня в голове завертелась карусель. С минуты на минуту… Она придет, увидит меня и подумает: цепляюсь за родителей, настраиваю их, отец вытащил ее по моему настоянию!.. Она вспылит, и произойдет что-то для меня постыдное. С минуты на минуту… А я так хочу ее видеть! И удастся переброситься с ней хотя бы парой слов… Но слова-то ее навряд ли меня обрадуют. Хорошенький же подарочек преподносит мне Иван Игнатьевич!..
Возмущаться сейчас было нелепо, да и некогда - с минуты на минуту…
Я успел только криво усмехнуться:
- Не в слишком выгодной позиции я предстану… - как в прихожей раздался звонок…
9
Я не так уж и долго не видел ее. Прошло всего чуть больше недели, как мы расстались. Одна неделя… Какого напряжения мне стоило переплыть через нее - бесконечна, уже обессилел! А быть может, придется продираться через годы и годы. И только что самоуверенно похвалился: чувствую в себе силы ждать ее.
Стремительно летящая походка, словно ветер ворвался в комнату, запрокинутая, с тяжелой копной волос голова, чуть суше стало ее лицо, чуть чеканней и горделивей. Пожалуй, она теперь красивей прежней, а может, просто потерянное всегда кажется прекрасным.
Она увидела меня - брови словно выскочили вперед, губы дрогнули, в глазах вспыхнула затравленность.
Отец поспешно и внушительно объявил:
- Устроил эту засаду я. Павел не знал, что ты придешь.
- Здравствуй, Павел.
- Здравствуй, Майя.
Решительно уселась за стол рядом с матерью, наискосок от меня.
- Мама, налей мне чаю.
У матери задрожали щеки и подбородок, она всхлипнула, слепо стала шарить по столу.
- Мам-ма-а!
- Ничего, ничего, сейчас пройдет… Съешь пирожка, доченька. Ты не голодаешь?..
- Нет, мама, я сыта. Мне хорошо, мама, не надо плакать.
Майя говорила с преувеличенной твердостью, но губы ее кривились и глаза подозрительно блестели.
- А ты не ошиблась, дочь? - сурово спросил отец.
- Папа! Я нашла, что искала!
- Объясни нам, что.
- Себя нашла, папа. Кажется, нашла!
Майя… Вот она, с родным изломом губ, выстраданная, близкая и недоступная. Ей тоже наверняка мучительны эти вопросы, а для меня они вовсе пытка. Я - неприятное прошлое, которое насильно пытаются ей вернуть. Я должен присутствовать при этом насильничании, а потому мне придется выслушать из ее уст, что был помехой, стал ненужным - казнь! казнь! И она только что началась, разговор еще по-настоящему не завязался, все истязания впереди. Зачем?! Никто из присутствующих не хочет творить надо мной бессмысленную жестокость, меньше всех - Майя. Но они уже сами не вольны в себе - изломают, искровенят против желания. Лучше всего встать бы сейчас и уйти, но… оскорбительно, недостойно, совсем уроню себя в их глазах. Кровь стынет в жилах от мысли, что придется перетерпеть. Я сидел окаменевший. Отец допрашивал ее:
- Что значит - себя, дочь? И что значит - кажется? Ты сделала отчаянное дело и не уверена до конца, права ли?
- Права. Чувствую, нашла, нашла, что давно вслепую искала.
Мать Майи, Зинаида Николаевна, по простоте душевной не понимала и не принимала сложностей и недомолвок, а потому спросила с бесхитростной бабьей прямотой, заставившей меня содрогнуться:
- Что, он сильней тебя любит?
Майя нахмурилась и промолчала, ей было неловко передо мной, она жалела меня, боялась глядеть в мою сторону. Отец угрюмо проворчал:
- Не задавай, мать, пустых вопросов. Иначе, как без ума, мол, ответить не сможет.
Майя тряхнула волосами.
- Любит?.. Да! Сильней?.. Не знаю!
- Ка-ак??! - обомлела мать. - Не знаешь даже, как любит?
- Не знаю даже, сильно ли сама его люблю. Его самого, а не все, что с ним…
И тут возмутился отец, навесив колючие колосовые брови, загремел приглушенными перекатцами: