Стучит ленивый дождь за окном, слышно глухое шевеление заполненного людьми большого дома. Я пораньше пришел с работы, подвязался Майиным фартучком с тремя поросятами, стал прибирать запущенную квартиру: пылесосил, чистил ванну до блеска, прошелся тряпкой по кухне… И вот сел, прислушиваясь к каждому звуку, доносящемуся с лестничной площадки. Стучал дождь за окном, пробивались сквозь стены звуки чужой жизни - где-то плакал ребенок, этажом ниже хлопнула дверь, бормотал у соседей телевизор.
Нет, я не успел отчаяться. Чудо, которого, изнемогая, ждал, произошло: за дверью послышались шаги, знакомая мне летящая легкость! Меня подкинуло, рванулся к выходу, замер с ухающим в груди сердцем.
Сосредоточенное шевеление по ту сторону двери, щелкнул замок, и… она вошла. В окропленном дождем берете на густых волосах, с мокрыми свежими щеками - и знакомая кривизна губ. Она!.. Как и мечталось!
В темных глазах метнулось тревожное, секунду стояла, потерянно уставившись, и вдруг сморщилась беспомощной, виноватой улыбкой.
- Ка-кой ты потешный!..
Я цепенел, боялся пошевелиться - исчезнет, и жуткое одиночество снова сомкнется надо мной.
- Не снимай, тебе идет…
Только тут я вспомнил - фартучек с веселыми поросятами на моих чреслах. Действительно потешно - эдакий мрачный верзила с помертвевшей вытянутой физиономией и три розовых пляшущих поросенка.
- Май-ка-а…
От моего голоса она сразу стала серьезна.
- Ну, как ты тут? - отстраненно и деловито.
Как?.. Легко спросить, невозможно ответить.
Она выскользнула из плаща, осталась в гладком обтягивающем свитере - тонкая, гибкая, с мокрыми щеками, настороженно блестящими влажными глазами.
От кофе она отказалась:
- Нет, нет, не хочу.
Из путаницы волос - розовое маленькое ухо и белая падающая шея, теплоту ее чувствую на расстоянии. Шея тонет в воротнике свитера, потайно разливается в плечи и грудь. Под свитером неспокойно и скрытно живет ее тело - неужели смел когда-то его касаться?! Из рукавов свитера вырываются руки, до прозрачности бледные, хрупкие, неспокойные. Они поминутно одергивают короткую юбку, стараясь прикрыть вызывающе твердые колени.
Неожиданно я почувствовал монолитный покой. Она рядом, значит, мир стоит, как стоял!
Я робко положил руку на ее плечо.
- Май-ка-а…
Она неловко поежилась, моя рука упала.
- Поговорим, Павел…
Рядом - да, но не вместе со мной.
Убегая от меня взглядом, она заговорила с неискренним оживлением:
- Ты знаешь, кого я за это время встретила?.. Гошу Чугунова! Такой же тощий, и бороденка - словно посуду чистили…
Что-то странное в ее голосе, и слишком подозрителен ее воровато-увиливающий взгляд, и жаркий, пунцовый румянец на скуле, и набежавшая морщинка на чистом лбу. И Гоша Чугунов вдруг, ни с того ни с сего, он, забытый, словно выеденная давным-давно консервная банка. Столько пережито, так кровоточит сейчас, не глупо ли занимать себя посторонним, ненужным?
- Ты сказала, поговорим… Давай.
- Я и говорю, вот Гошу встретила…
- Да разве это так важно, Майка? Гошу, господи!.. Только это ты и принесла ко мне?
Она гневно вспыхнула, смутилась - склоненный лоб, упавшая прядь, напряженная морщинка между бровями, пятна на скулах. Странное смущение - с неприязнью.
Глухим и вызывающим голосом она попросила в пол:
- Тогда скажи о своем… важном.
О своем?.. Я растерялся. О том, что от меня отвернулся Борис Евгеньевич? О том, что в институте назревает большой скандал? Или, может, о том вселенски химерическом, что вычитал я в библиотеке?.. Что бы ни сказал я сейчас, все покажется так же несущественно посторонним Майе, как мне ее сообщение о состоянии Гошиной бороденки - "посуду чистили"…
Я не успел ничего сказать, она подняла на меня свои потерявшие блеск глаза.
Вопрос придушенным шепотом:
- Почему ты презираешь его?..
- Ты о Гоше?
- Да! Скажи мне о нем все, что думаешь. Пусть самое неприятное - дурной, порченый, фальшивый, подлый! И докажи. Мне очень это нужно. Я поверю… Я очень хочу тебе верить, Павел!
Шевельнулась догадка, но она была столь нелепа, столь чудовищно курьезна и оскорбительна для Майи, что заставить себя поверить в нее невозможно.
- В. чем дело, Майка?
- Спаси, Павел!
- Тебя?..
- И себя тоже.
- От чего?..
- От кого, Павел…
Нелепое росло, становилось явью.
- Спасти от… - я не мог произнести его имя.
- Да! Да!.. Я тебе сейчас наврала. Из трусости… Я не случайно его встретила. Нет! Сама нашла.
- Зачем?
Глупейший вопрос, но в шоке умными не бывают.
- Затем, что давно уже думала о нем…
Гримаса исказила ее лицо, она поспешно отвернулась, согнутая спина ее вздрогнула, раздался сдавленный всхлип.
- Я боюсь… Бо-юсь!.. И его, и себя… Скажи, Павел… Скажи все, заставь меня поверить… Хочу же! Хо-чу!..
А я молчал, было пусто, пусто в голове, весь я пуст - ни боли, ни даже удивления, одно лишь тупое недоумение: не может того быть, не может!..
Она плакала, я бесчувственно смотрел на нее.
2
Даже в самые счастливые наши дни на меня иногда находило беспокойное сомнение, достоин ли я Майи. В последнее время это сомнение преследовало меня вспышками потаенного ужаса: она ошиблась во мне, жди, появится тот, кто на меня не похож, лучше, чище, значительней! И я давил эти вспышки в себе, старался не думать о нем, о достойном.
Гоша Чугунов! Вот те раз!..
И оскорбление - на кого она?! - и облегчение, почти надежда: не такой уж, право, опасный противник, я-то думал…
Я выходил из столбняка, а Майя продолжала тихо плакать.
- Это не страшно, Майка, - произнес я наконец.
Она вздрогнула и дико на меня поглядела сквозь непролившиеся слезы.
- Это скорей смешно, Майка…
Она вся подобралась.
- Гоша в роли влюбленного… Комично, Майка, несерьезно.
Ее лицо в этот момент было столь мучительно напряжено - в каждой черточке судорожная натянутость, - что казалось, держит в руке раскаленный кусок металла. Держит и терпит.
- Нет, Павел, серьезно, - проговорила она вздрагивающим голосом, - ты сам видел, с какой жадностью к нему тянутся люди. К нему тянутся, к тебе - нет! Значит, у него есть то, чем ты обделен. Случилось! И не обманывай себя, что это так… пустячок.
На меня вдруг свалилась страшная усталость. Случилось - она нашла. Нет таких слов, которые свершившееся превращали бы в незавершенное, для этого надо повернуть время вспять.
- Не знаю, - сказал я с трудом, - что произойдет раньше - ты ли разочаруешься в призраке или призрак улетучится от тебя. Знаю только, это случится. Неизбежно!
И она дернулась на меня всем телом.
- Павел! Пообещай!.. Пообещай мне что-то красивое! Даже обмани! И я пойду за тобой!
- Могу тебе пообещать только одно… И без обмана, Майка… Когда ты будешь брошена и несчастна, первым возле тебя окажусь я. Приму любую и не только звуком или намеком не напомню об ошибке, нет, а буду всегда благодарен… Да, тебе! Да, за то, что ты рядом! Обещаю!
Ее лицо обмякло и побледнело, глаза округлились и опять заблестели влагой.
- Ты, конечно, этому не веришь? - спросил я. - Странный же ты человек: в обман готова верить, а правде - нет.
Долго, долго она молчала, отвела глаза, с судорожным всхлипом выдохнула:
- В-верю… Спасибо, Павел.
Кажется, я победил в этом неравном поединке, заставил ее поверить себе, но что мне это может дать: свершилось, время еще никто никогда не поворачивал вспять.
Она снова тихо плакала, не осмеливалась уйти, все еще чего-то ждала. Опущенные плечи, оброненные руки, перепутанные густые волосы, плавная линия шеи, крепкие колени - бессильная. Обними сейчас ее - не оттолкнет.
А потом… потом почувствует отвращение и к себе, и ко мне. Хорошая же память - "на прощай". Да и не хочу я подачки на обездоленность!
Стучал в окно ленивый дождь… В глубине груди, за ребрами, лежало что-то лишнее, массивное, давило вниз - каменная булыга, боязно дышать. И дурацкий фартучек висит на мне - три пляшущих поросенка.
3
У Гоши Чугунова два достоинства: он неприкаян, он свят. Неприкаянность и святость издавна исступленно почитались на Руси. К слову убогих святителей прислушивались порой сильней, чем к слову всесильных самодержцев. Самый знаменитый храм Москвы стоит в честь юродивого нищего - Василия Блаженного.
Как и прежде, среди людей много таких, кому неуютно в мире сем, готовы от него спасаться в мире воображаемом. Как и прежде, блаженные, не от мира сего, современного обличья, но неизменной святости, предлагают способы самоспасения. Майе неуютно, а неприкаянный спаситель может заполнить всю ее жизнь, всю, без остатка! Мне с моей приземленной трезвостью не останется в ней места.
Майка! Я отравлен тобой!
Майка! Отказаться от тебя, забыть тебя свыше всех моих сил!
Ты и в самом деле единственная! В людском половодье, что обмывает меня, другой такой нет и быть не может!
Не проживу без тебя - возненавижу людей, сойду с ума!
Уж лучше бы мне не встречаться с тобой, Майка!
Будь проклят тот день, когда я впервые тебя увидел!..
Я с содроганием вспоминал случай у загса, когда вдруг появился пророк-доброволец - небритая рожа, голос с апокалипсической страстью: "Леб-бе-ди-и бел-лыя! Касаточ-ки!.. Братья женихи! Разбегайтесь!" Один из женихов внял ему. "Сенечка! Подлец! Прохвост!! Сволочь!!" Сенечка спас себя… И Майя тогда была в белом до пят платье, на ее густых волосах висела прозрачная фата, смятенное лицо, жмется к матери… Лебедь белая…