Должно быть, моя физиономия была слишком красноречива - боюсь невольного предательства со стороны Майи. Она это наконец учуяла и вспыхнула возмущенно:
- И ты!.. Ты тоже!..
- В нашей кухне, Майя, не говорят о скатерти-самобранке.
- Ты стыдишься!.. Меня?.. Пусть! Но себя-то зачем?.. Ты так красиво говорил…
- Майя!..
- Да что Майя!.. Говорил, что после вашего открытия станет возможным то, на что замахивался сам господь бог. Живое будете создавать - мышцы искусственные вместо двигателя…
- Майя!!
Она опалила меня взглядом и отвернулась в угол. Наступила тишина, все гнулись к столу, прятали коробящую неловкость. Я знал, сегодня все, собираясь на сабантуй, сгорали от любопытства: что за жену выбрал себе капитан? Верили, не ошибусь и тут. И вот опущенные глаза, сочувствие…
3
Шли домой по бульвару, шагали локоть к локтю и - молчали яростно и упрямо. Стоял тихий свежий вечер - самый конец августа, было слышно уже, как с сокрушенным шепотом падает лист с деревьев.
Локоть к локтю, и каждый ждал выпада, был готов ответить.
Не выдержала она, сорвалась первая:
- Павел… ты иудушка!
Чуть слышно, с придыханием.
Я только что пережил унижение перед своими товарищами по ее милости! Я кипел гневом, а потому на резкий выпад ответил грубо, с ожесточением:
- Ты бы еще повторила всем, что я тебе говорю в постели. Люди добрые, у нас от вас секретов нет!..
И она обомлела:
- Ка-ак? Ка-ак ты смеешь?!
- Ах, тебе не нравится! Ну так мне тоже не доставляет удовольствия выглядеть круглым дураком.
- Ты подделываешься под дураков! Да! да!..
- Как ты смеешь судить о них, если не представляешь, чем они живут, о чем они думают!
- Уткнулись в свои пробирки - ни видеть, ни чувствовать ничего уже больше не могут.
- Ну так вот, я из них самый пробирочный по характеру!
- Очень жаль, что ты так поздно в этом признаешься!
- Поздно признаюсь?.. А разве была нужда? Или я скрывал от тебя, что занимаюсь пробирочным? Или не говорил тебе ни разу, что именно из лабораторной пробирки пытаюсь выудить золотую рыбку, которая вдруг да сделает людей чуть счастливее?..
- Счастливее?.. Да вам же дела нет до людского счастья! Эта твоя с лошадиным лицом… она о нем и слышать не хочет! Ей главное - найти новенькое, полюбоваться, себя потешить, а там… Там ей плевать, что будет.
- Плевать?.. Нет! Мы не в пример какому-нибудь Гоше-пророку боимся иллюзий. Мы знаем, как легко обмануться, а значит, и других обмануть. Обман же мы считаем преступлением!
- А передо мной недавно зачем-то ты другим прикидывался, сказки рассказывал, иллюзиями потчевал.
- Перед тобой мог, перед ними не имею права!
- Да не виляй, я же видела, ты просто боялся быть перед ними самим собой, а потому… потому сразу же меня предал!
- Перед этим, не забывай, ты предала меня!
- Ага! Вот ваша высокая честность: обман - преступление! Друг перед другом раскрыться боитесь! Это не обман?..
- Выступать перед ними в роли, в какой я бываю с тобой?.. Не смешно ли?..
- Тогда какая же твоя роль настоящая, когда ты с ними или со мной?
- Та и та настоящая. Поднатужься и представь, что такое вполне быть может.
- Как же, представляю. Господь бог выступал в трех лицах, ну а ты поскромнее - всего двуличный!..
Стоял тихий свежий вечер, а мы шли и ругались, сварливо и самозабвенно доказывали друг другу - плохи, ущербны, обременены пороками. Мне, что называется, попала шлея под хвост - не уступал ни в чем, считал себя оскорбленным, изо всех сил старался взять реванш.
Утром мы продолжали дуться, но я уже испытывал стыд, раскаяние и острое недовольство собой. Так ли уж не права Майя: оказалась одна в чужой для нее компании, ждала от меня поддержки, а я… Нет, конечно, я не предал ее, но, право же, трусливо отстранился, а потом мелочно обиделся, помог раздуть чадное пожарище. Гадко!.. Я первый стал делать всяческие пасы к примирению, и Майя сдалась, мир в конце концов наступил.
Но что-то после этого между нами лопнуло, какая-то важная связь. Я чувствовал, Майя не может забыть унижения и враждебности, которые она испытала за большим лабораторным столом. Даже нечаянное напоминание о чем-либо, связанном с лабораторией, вызывало теперь у нее сразу или отчужденную замкнутость, или открытое раздражение: "Не хочу слышать! Отстань!" И говорить о моей работе стало опасно - мог нарушиться мир в доме.
А я каждый день уходил в институт, каждый день там что-то случалось - мелкие радости, мелкие огорчения, я ими жил. Жил и прятал их в себе, не смел сообщать Майе. Какая-то ее сторона вдруг оказалась для меня омертвелой.
По вечерам нам вдруг стало пустынней и скучней. Прежде для нас и молчание, и болтовня были естественны, в голову не приходило искать повод для разговора, зачем, сам найдется. Сейчас же я постоянно спохватывался: а не слишком ли долго торчу за столом, ворошу оттиски и журналы? Не тяготится ли Майя в одиночестве? И я поспешно рассовывал все по ящикам, поворачивался к ней, два, три ничего не значащих слова и… сказать уже нечего. Надо мучительно искать тему для разговора.
Теперь нам стали доставлять радость нежданные гости. Чаще других к нам являлся Боря Цветик, почти всегда без предупреждения, наскоком, и почти всегда он задерживался допоздна. Начиненный городскими новостями и свежими анекдотами, в шуршащей импортной куртке, открывающей широкую накрахмаленную грудь, лицо сдобное, румяное, в серых навыкате глазах влажное, ласковое благодушие, и тонкий запах одеколона "Атлант".
Он уходил, но занесенное им благодушие оставалось. Мы продолжали судить и рядить, не беспокоясь, что тема разговора иссякнет.
Чаще всего мы обсуждали самого Борю Цветика.
- Сколько он лет ездит уже к Леночке в Комплексное?
- Много. Я еще в школе училась, как Боря вынырнул.
- И пропустил ли он хоть одну неделю?
- Когда свой "Москвич" разбил, ездил на электричке и непременно с цветами.
- Так почему они не женятся?
- Подозреваю, Ленка не хочет. С Борей же сутки в неделю провести приятно, больше - наскучит.
- Но Ленке не так уж и мало лет.
- Ну и что?
- Да то. За сомнительное счастье - раз в неделю встречаться со скучным человеком - терпеть неопределенность, продвигаться к старости. Нет, что-то тут не вяжется…
Прежде мы часто спорили, и по-крупному, на сугубо отвлеченное - иллюзии и действительность, смерть и бессмертие, - теперь нас устраивало и мелкотемье, почти что сплетни.
А тем временем пришел сентябрь с обложными облаками, с моросящим дождем, с ветром, срывающим листья на городских скверах. У Майи начались занятия в пединституте.
4
Наш промышленный город жил киловаттами электроэнергии, тоннами металла, кубометрами обработанной древесины. В нем было несколько высших учебных заведений, пользующихся достаточно широкой известностью, - физико-технический институт, институт древесины, агрохимии и почвоведения, с которым связал свою жизнь я… Пединститут, увы, был пасынком города. Он выпускал не промышленных специалистов, не научных работников, а школьных учителей. На областных конференциях, на страницах местных газет постоянно можно услышать и прочитать о высокой роли учителя, об уважении к нему. Но школьный учитель не помогал выполнять квартальные планы, снижать затраты, подымать производительность, а потому снять перед ним шапки готовы, подкинуть же средств - извините, не можем, нужны на другое. Остальные институты расширялись, расстраивались, обеспечивали себя сильными кадрами, педагогический ютился в старом здании, преподавательский состав в нем часто менялся, а его студентами, как правило, становились те, кто не сумел пройти по конкурсу в другие вузы. Или же вроде Майи, которых не привлекали ни инженерия, ни древесина, ни проблемы урожайности, а бежать от этого в нашем городе некуда - только в пединститут, где существуют гуманитарные факультеты.
И какой-то поэт-неудачник, проходивший сквозь сей институт, оставил на память стихотворение, передававшееся от старшекурсников абитуриентам:
Старый лозунг и священный:
Знанье - свет, незнанье - тьма!
В педобожий дом казенный
Засвятошило меня!
Майя нет-нет да и вспоминала его, явно тоже жалела - "засвятошило в педобожий".
Начались занятия. Навряд ли можно ждать - внесут разнообразие в жизнь Майи, а через нее и в мою.
Однако неожиданное все же случилось…
Как-то вечером Майя пришла с увесистой пачкой книг, с пылающим румянцем и горячечным блеском в глазах. Шмякнула книги на пол у порога, выскользнула из плаща, торжествующе на меня уставилась и объявила:
- Лед тронулся, господа присяжные заседатели! И у нас иногда пробивает!.. Так-то!.. Хочу есть!
За столом она мне сообщила: будет проводить показательный урок в школе! Казалось бы, новость так себе, самая умеренная. Майя еще в прошлом году проходила практику, давала уроки. Но дело в том, что на этот раз тема показательного урока - Пушкин.
- Паша, я, оказывается, тщеславна… Паша, я хочу показать старичкам, на что способна! Ты же знаешь, Александр Сергеевич - мое заветное. Вот я и выдам без утайки своего Пушкина! Нет, нет, не "цветок засохший" в школьной хрестоматии - живого! Могу! Могу! Уже сейчас во мне кипит и рвется наружу, надо только выстроить…
И, как всегда в счастливые минуты, ее глаза становились отчаянными.
- Паша-а… "Педобожий дом казенный" - в нем скука, в нем рутина, никто ничего уже там не ждет друг от друга. А вот я всем… Понравится или нет - да плевать! - лишь бы увидеть, что проняла…
Ее безумие всегда передавалось мне.