- Печет. - Немного подумал и добавил: - Июль… Почему "лентяй"? - спросил он и тут же ответил: - Никакой не лентяй. Сейчас отпрягу.
Видно, он не обиделся на меня, пошел насвистывая, не спеша. Он подвел лошадь, распряг ее и стреножил. Мы спустились вниз, в лощину, к роднику, напились, обмыли лица.
Игнат присел против меня.
- До того нажарило голову, аж в сон бросило. Говорю, а сам сплю. Кажись, сутки так и пролежал бы.
Полуденную дремоту с него согнало, а лицо, омытое ключевой водой, повеселело. Взгляд у него открытый, без прищура, серые глаза окаймлены светлыми густыми ресницами, ему около тридцати лет, но с виду он моложе: круглолицый, с розовыми щеками. Движения у Игната медлительны, но уверенны, всегда спокойны; говорит он тоже медленно, но выразительно, меняя интонацию и жестикулируя руками и даже головой.
- Вот говорят про меня: "Игнатка - лентяй", "Игнат - бездельник", "Игнат дисциплины не понимает". - Он медленно развел руки, будто удивившись, поднял маленькие бровки и вдруг ударил ладонями по коленям. - И вы тоже на меня - "лентяй"! А почему говорят? Это дело глу-убо-окое! - погрозил он кому-то пальцем. - Ты мне дай работу по вкусу! Дай, а тогда говори!
- Кому это ты речь держишь?
- Известно кому - бригадиру, Алешке Пшеничкину. - Голос у Игната очистился от сонной хрипоты и стал довольно чистым тенорком; продолжал он уже энергичнее: - "Ты, - говорит, - меня замучил! Ты, - говорит, - летун, а не колхозник! Я, - говорит, - на тебя докладную подам!" (Игнат написал в воздухе "докладную".) Это я-то его замучил? Нашел дурака. Игнат да Игнат! Да что я им дался?
- Ты это напрасно, Пшеничкии - бригадир очень хороший.
- А я и не сказал, что он плохой. Нет, пущай он даст мне постоянную, чтобы я при деле был. У меня тоже нервов нету, я тоже был на войне, а теперь и работу себе не выбери по вкусу. Я, брат, им покажу. Игнат, думаешь, так себе? Не-ет! Я по облигации пять тысяч выиграл: возьму вот и уеду в санаторию. Почему другим можно, а Игнату нельзя? - спрашивал он не то самого себя, не то обращаясь все к тому же Пшеничкину. - Можно и мне. Можно или не можно? - Игнат посмотрел на меня.
- Можно, конечно, но только в работе скакать с места на место - это плохо. Дисциплину понимать надо, - повторил я его же слова.
Игнат молча посмотрел на меня еще раз, вытер рукавом губы после еды и махнул рукой, будто хотел сказать: "А ну вас всех к лешему!" Встал и пошел к лошади: отогнать ее от посева.
Все остальное время дня он о чем-то думал, изредка грозил молча кому-то пальцем. Иногда дремал и клевал носом в передок брички.
А вечером на наряде он заявил бригадиру решительно:
- На апробацию завтра не пойду: пропекло голову и… работа тяжелая - от солнца до солнца.
Белокурый и голубоглазым бригадир Пшеничкин - тот, что ездит всегда верхом на белом меринке, - воскликнул:
- Ну что с тобой делать? Что ни день, то фокус, что ни день, то опять! Ты ж все работы в колхозе перебрал, и все не по тебе. На ферме был, на волах ездил, прицепщиком был, около цыплят был, в кирпичных сараях был, на свекле был, и все тебе - не та работа.
- На апробацию не поеду, - еще раз сказал Игнат, будто вся речь Пшеничкина его не касалась и он сообщал это бригадиру как окончательно решенное и не подлежащее обсуждению.
- Тогда никакой работы не дам! - вспылил Пшеничкин и сжал в кулаке свою фуражку. - Иди до дому! Предупреждение у тебя есть, выговор есть, штраф на три трудодня тоже есть: что тебе еще надо? Что по уставу осталось? Подать докладную, чтобы исключили? Так, что ли?
- Подай, - равнодушно ответил Игнат. - Подай! А я им там скажу.
- Скажешь - "воевал"? Знаю… Я тоже скажу, что в роте Игнату Ушкину попадало за нарушение дисциплины.
- Что там со мной было в роте - не твое дело, Алеша, а орден-то за что-нибудь дали Игнату: их зазря не дают.
- Но зато мое дело, где тебе сейчас быть. Понял? Ну, Игнат, - убеждал Пшеничкин, протягивая ему обе руки, - ты подумай только, что ты за человек!
- Не! Не поеду. Давай другую работу!
- Нет тебе никакой работы. Иди! - горячился бригадир. - Доложу председателю.
- Ну доложи, доложи, а я пойду в район жаловаться, - все так же невозмутимо говорил Игнат.
- Иди!
- И пойду.
- Ну и иди!
- А что ж, не пойду, думаешь? - не меняя тона, спрашивал Игнат.
Жаловаться он, конечно, никуда не пошел, да и сроду ни на кого не жаловался.
На следующий день, еще не ведая о вечернем разговоре с бригадиром, я зашел спозаранку к Игнату, чтобы поторопить с отъездом в поле. Хата его, в отличие от соседних, была неприглядна: глина кусками отвалилась от стен, крыша оползла и осела верблюжьим горбом; навоз навален около хлева так, что можно, как по горке, взойти на самый хлев; лопата с поломанной ручкой валялась у стены.
Солнце еще не взошло, но в хате уже слышалась легкая перебранка. Говорила жена Игната:
- Что ж ты ни за что дома не берешься? Крыша течет, хлев худой, полы надо перемостить, печь переложить, а ты…
- А я гармонью новую куплю, буду учиться играть, - отговаривался Игнат незлобиво, и нельзя было понять - шутит он или нет. - Кордион куплю.
Я вошел, поздоровался.
У Игната ворот рубахи расстегнут, босые ноги висят с кровати и чешут одна другую; волосы похожи на мятый, перепутанный лен: видно, что проснулся недавно. Жена, Домна Васильевна, стоит у печки, уже готовая идти на работу; в хате подметено, стол вымыт. Ростом она выше мужа, полногрудая, чернобровая. Мальчик лет трех сидит на скамейке и играет, гремя коробкой с пуговицами.
- О чем спор?
Игнат ответил не сразу.
- Обвиняет меня супружница в неправильном подходе к личному хозяйству. А я ей говорю, что личное хозяйство теперь - тьфу! При коммунизме не надо будет ни хаты, ни коровы: надо молока - на, бери! - и он сложил пальцы так, будто держал литровую банку и уже кому-то ее подавал. - Надо тебе квартиру - на, бери! Надо, скажем, тебе гитару тальянскую о двенадцати струнах - на гитару, бери, только играй, пожалуйста!
- Да тебя до тех пор потолком завалит! - Домна Васильевна подняла беспокойные глаза вверх и указала на пятна. - Хочет с раскрытой крышей до коммунизма дожить. Кто тебя туда пустит с такой хатой? Горе ты мое!
- Пуговку вынь! - спокойно сказал Игнат.
- Что?
- Пуговку Ленька заглотнул: вынь!
- Да что ж ты сам не мог вынуть? - Домна Васильевна кинулась к ребенку.
- Твое дело за ребенком смотреть.
- А если проглотил бы? - спросила она с сердцем и, нажав на щечки мальчика, вынула пуговицу пальцем.
- Ничего ему не подеется. Телок на ферме целый пояс заглонул, ничего не сотворилось - жив и по сей день! - сказал Игнат, не меняя позы, по было в его тоне что-то тонкое, насмешливое, чего, может быть, не понимала и жена.
- Ну хватит балясы точить! - почти мирно заговорила Домна Васильевна. - Давай на работу, а я Леньку в ясли занесу.
Игнат посмотрел на меня и сказал, будто отвечая жене:
- Не думал сегодня на работу.
- Да ты что? С ума сошел? - крикнула его жена. - У меня, у женщины, триста трудодней, а у тебя сто сорок! Ты что, хочешь меня осрамить? Куда ни пойди, все - "летун" да "шатай-валяй"… А ну-ка, одевайся! - Она решительно подошла и без труда сдернула его с кровати. - А ну, иди запрягай!
- От чортова баба! - сказал Игнат и, видимо ничуть не обидевшись, стал обуваться, затем умылся, и вскоре мы вышли с ним вместе.
Три дня промучился со мной Игнат на апробации, но - что интересно! - исполнял все точно и аккуратно. А в это время бригадиры и председатель колхоза продолжали обсуждать, что делать с Игнатом.
На любой работе он дольше недели не выдерживал и просил другую: на вывозке навоза у него "рука развилась", на сенокосе - "нога отнялась", на тракторном прицепе - "дых сперло от пыли", даже на апробации - "голову напекло" и "нервы не держут". "Нервы, - говорит, - нужны крепкие. А ну-ка, сноп обмолотится или развяжется - вот и беспокойство целый день. Мне нужна работа покойная".
Собственно говоря, он ежедневно на работе и вполне понимает, что - по уставу - его исключить не могут, но заработки его слабые, половинные: полтрудодня ежедневно вкруговую не выходит. "И кому какое дело, - говорит он, - сколько я зарабатываю! Может, мне и этого заглаза хватает".
Вывести Игната из терпения совершенно невозможно, его, как говорится, "ни гром, ни райком" не растревожат. Он иногда поет под балалайку песни грустные или веселые, смотря по настроению. О музыке поговорить любит и иногда скажет:
- Гармонь у меня "трехтонка" и "граматика" с заемным басом.
- Что она у тебя - автомашина или книжка? - удивился я как-то.
- В музыке тоже понятие надо иметь, - объясняет Игнат, - "трехтонка" - это в три тона играет, а "граматика" - это такой лад, граматический называется.
- Хроматический.
- Вряд ли! - сомневается он. - Все настоящие гармонисты так говорят.
Переубедить его нет никакой возможности: он не спорит, но и не соглашается, оставаясь при своем мнении. Еще в школе, малышом, он сказал учительнице: "Без тебя знаю". А все оттого, что рос единственным сынком, всегда только и слышал, что "умница", да "молодец", да "не тронь топор", "не хватай молоток", "поставь ведро! Сами воды принесем", и ничего ему не приходилось делать: "Сами сделаем. Играй, Игнатка!" Так и привык. Люди стали комбайнерами, бригадирами, трактористами, агрономами, а Игнат - с балалайкой. Так и пошла по колхозу пословица: "Работает, как Игнат с балалайкой".