И вот уже поводок обрывка, накинутого на рога, оказался в руках нового хозяина. Вот он повел корову по базару. А вскоре и совсем скрылся в толпе. Но Макар Петрович, прижимая карман с деньгами, все смотрел и смотрел в гущу базара. Базар шумел. Урчали автомашины, мычали коровы, блеяли овцы, хрюкали свиньи, кричали, споря, городские торговки. Продавцы и покупатели торговались то слишком громко, с азартом, то, наоборот, почти молча, перебрасываясь односложными замечаниями. И все эти звуки сливались в общий гул. Вдруг вырвался из общего гомона поросячий визг и долго висел над толпой, пронзительный, истошный, висел до тех пор, пока новый хозяин не засунул поросенка в мешок. Зато на смену визгу взвился аккорд гармони. Невидимый гармонист ударил "Барыню", хлестнул по толпе перебором и, кажется, пошла плясовая и над головами и под ногами, подталкивая к переплясу. Какой-то подвыпивший колхозник, видимо удачно закончив продажу, рывком положил одну ладонь на затылок, вытянул другую перед собой и забарабанил каблучной дробью так, что из-под сапог пыль полетела клубом! Макар Петрович даже и не повернул головы в сторону плясуна, хотя и был от него близко. Потом замолкла и гармонь. Базар шумел и шумел. Мощный радиорепродуктор тоже говорил в тон общему гулу, перекрывая все. Но вдруг из того же репродуктора заструились звуки хорошей, сердечной музыки. А Макар Петрович все стоял и стоял неподвижно и все смотрел и смотрел в ту сторону, куда увели его корову. Он видел громадную толпу, в которой смешались люди, лошади, коровы, автомашины… Кому какое дело до того, что Макар Петрович продал корову? Никому.
А базар все шумел. Макар Петрович стоял, опустив голову. Кто-то толкнул его мешком. Он оглянулся. Высокий и сильный парень в новеньком ватнике, сердито глядя на Макара Петровича, выразился непристойно и добавил для пояснения:
- Что стоишь на дороге? Забыл, что базар? Иль нализался?
Но Макар Петрович был совершенно трезв. Он посмотрел своими светлыми и добрыми глазами на парня, поднял мохнатые брови и сказал безутешно:
- Я, брат… корову продал…
- Видишь ты, дело-то какое! - участливо сказал парень, поставив мешок на землю, - Дошло, что ли? Или заменять думаешь?
- Как тебе сказать… Финансовый мой вопрос не соответствует действительности.
- Аль ваш колхоз бедный?
- По правде сказать - плохой.
- Понятное дело! Отсюда и финансовый вопрос.
- А ты откуда? - спросил Макар Петрович, совсем не обижаясь на первые ругательства парня.
- Из Алешина. Колхоз Чапаева слыхал?
- Слыхал. Это у вас по семь рублей на трудодень?
- У нас. Да еще по три кило хлеба. А ты откуда?
- И зачем тебе, паря, знать? Не желаю, чтобы ты и знал. Плохо у нас, председатель не соответствует…
- Ну хоть скажи, по скольку денег дали на трудодень?
- Дали… по сорок копеек, - смутился Макар Петрович.
Парень рассмеялся громко, на весь базар. Он присел на свой мешок и сквозь смех говорил:
- Какого же вы чорта сами-то смотрите! Небось, по хатам отсиживаетесь да за личное хозяйство зубами уцепились. Кто их вам привезет, деньги-то? Вы же без настоящего колхоза посохнете, как подсолнечные будыли перед зимой.
- Это ты, паря, не мне говори: я, брат ты мой, пятнадцать лет конюхом работаю. Изо дня в день работаю. Не обижай так-то.
Макару Петровичу очень хотелось поговорить. Но парень поднял мешок на плечо и, уходя, сказал уже без смеха:
- Десятеро будете работать, а сто в окошко выглядать - ничего у вас не будет.
- Да ты постой, постой!
- Некогда мне с тобой… с сорокакопеешным. Ты корову продал, а я четыре тыщи за пшено наторговал - последний мешок несу на весы.
- Правда?!
- Аль тебе денег дать? - шутил парень. - Не да-ам. Сами делайте. Мы за таких, как ваш брат, четыре года поставки выполняли. - Потом обернулся и добавил душевно: - Да ты не обижайся. Может, и наладитесь.
Макар Петрович пробовал идти за ним и говорил:
- Ты ж учти: ты ж мне громадное дело сказал. Я, понимаешь…
Но тот уже нырнул в толпу и вскоре скрылся из виду.
Макар Петрович теперь всматривался в толпу, различая каждого. Для него это была уже не безликая масса людей, снующих между бричками или продающих. Вот в рваном кожушке стоит совсем не старый колхозник и продает двух кур, которых держит подмышкой. "Сорокакопеешный", - подумал Макар Петрович. А вот румяный мужчина - фуражка набекрень - держит целую связку разной мануфактуры и две пары новеньких сапог и спокойно смотрит вокруг. ""Семирублевый", - решил он. - Накупил, как… (он мысленно никак не находил подходящего слова) …как юрист", - заключил Макар Петрович. Но мысль эта была не только беззлобной, а скорее доброжелательной.
Вечером того же дня он приехал с попутной автомашиной домой и зашел в хлев. Грустным бывает хлев ночью, когда там никто не дышит - ни корова, ни овца. Пусто было и внутри, что-то сосало под ложечкой, и в ушах все звенели струйки: жжих, жжих! Жжих, жжих!..
Макар Петрович только сейчас почувствовал, что он с самого утра ничего не ел. И сразу же решил мысленно: "Человек, который голодный, веселым быть не может".
Он вошел в хату.
Сергеевна обрадовалась и воскликнула:
- Да где же ты пять дней пропадал?
Он ответил не сразу. Разделся, повесил фуражку на гвоздь, осмотрел хату, сел за стол и только после этого ответил:
- Два базара продавал.
- И что же?
- Да такую корову где хошь продать можно.
- За сколько же?
- За семьсот.
- А не дешево?
- Какая сама, такая и цена. На базаре цены не продиктуешь. Покупатель-то, сама знаешь, прахтиктованный пошел.
Сергеевна собрала ему на стол еду. Он съел полную миску борща, такую же миску каши. После этого по привычке протянул руку к полочке, что висела над столом, - там всегда стояла литровая банка молока, приготовленная для хозяина к ужину из вечернего удоя. Макар Петрович машинально взял эту банку и поставил на стол. Банка была пуста. Он торопливо сунул ее обратно на полочку.
Сергеевна посмотрела на него и вдруг, приложив фартук к глазам, заплакала. Макар Петрович крякнул и встал из-за стола. Он постоял в раздумье перед Сергеевной, глядя в пол, потом поднял на нее глаза и заговорил:
- Ты, слышь, Сергевна… Ты этого… брось. Гляди на меня, что скажу.
Сергеевна подняла лицо и посмотрела ему в глаза. Она любила эти прямодушные глаза своего Макара, глаза, в которых видна вся его душа.
- Проживем, Сергевна, - утешал он. - Я тебе докажу, как пять пальцев. Парнягу я одного встретил, из "Чапаева". Алешино знаешь?
- Знаю.
- Оттуда он. Четыре тыщи за пшено наторговал. Во? У них семь рублей и три кило на трудодень. Во, Сергевна! Ты прикинь сама. Я-то дорогой сосчитал. Если на наши с тобой восемьсот трудодней по три килограмма да по семь рублей, то слушай: пять тыщ шестьсот рублей чистых денег, да хлеба - можно двенадцать центнеров продать. Допустим, это будет просо. А мы его таким манером на пшено перерушаем… Это тебе, само мало, сорок пудов пшена или четыре тыщи. Да там пять тысяч шестьсот. Это сколько будет? Без малого десять тысяч. Во, Сергевна!
- Да ведь это ж в "Чапаеве". А мы-то с тобой триста двадцать рублей за весь прошлый год получили.
- Ага! Поняла? Сорокакопеешный наш колхоз! Без настоящего колхоза нам - труба. Корень-то у нас с тобой в колхозе.
- В колхозе, Макар. Правда.
Легли спать они все-таки в каком-то раздумье. Макар долго не мог уснуть и время от времени говорил:
- Я им, сукиным сынам, сделаю стыдно.
Или так:
- Я тебе покажу, как каждый день водку глушить… Праздников не понимаешь, толстый чорт…
Потом помолчит, помолчит и снова:
- Мыслимое дело: за пшено - четыре тыщи! Значит, там у них все соответствует действительности.
- Да спи ты, неуемный, - засыпая, увещевала Сергеевна.
А он свое:
- Эх! Про путы у него не спросил. И про сбрую бы надо… Убег от меня… "Сорокакопеешный…"
Так он и уснул с этими мыслями, вернее - с одной мыслью, которая засела у него в голове гвоздем.
…Рано утром следующего дня Макар Петрович пошел, как обычно, на конюшню. Несколько часов подряд он ворчал, проклинал кого-то, а больше отводил душу на других двух конюхах:
- У вас всегда так: уйди на два дня, так вы навозом обрастете. В дверях - куча навоза, в стойлах мокрость развели. Иль уж у вас понятия о порядке нету? Ну что стоишь, чешешься! Чисти хорошенько!
Он увидел во дворе председателя колхоза Черепкова.
Низкого роста, пузатенький, председатель стоял посреди двора и отчитывал доярку:
- Ты мне дай рекорд хоть с одной коровы. Другим уменьши норму, а с Милки дай пять тысяч литров. Безобразие! В прочих колхозах по две-три коровы дают рекорды, а у тебя хоть бы единственная…
- У нас стойла развалились, где уж там до лекорда! - возразила доярка.
- Я тебе не о стойлах… Мне в район стыдно показываться. "Лекорда!" Даже слова этого не сумеешь сказать… С вами надоишь пять тысяч.
Тут подошел к нему Макар Петрович и без обиняков сказал, указывая на конюшню:
- Так и в зиму пойдем? Крыша-то горбом осела: перекрывать надо.
- Надо, - ответил тот, глядя на конюха снисходительно и покровительственно.
Но когда Макар Петрович почуял от председателя запах водки, то и совсем осерчал.
- А это что? - показал он рваное осоковое путо. - Что это есть, товарищ Черепков?
- Трава, - ответил тот все тем же тоном.
- Срам это для колхоза. И это срам на весь район. - Он показал рваную узду.