Даже мой муж оказывает мне какую-то нежность, и это приносит мне большое удовольствие. Знаешь ли - я люблю его до сих пор, и вот как объяснила я себе это явление недавно, ночью, когда болезни мне дали некоторое облегчение и я могла думать свободнее. Всякий человек родится в двух половинах: мужской и женской; обстоятельства или, я не знаю, что-то разбрасывают их как-то, почему-то, для чего-то в разные стороны, отдаленные или близкие. Если обе сии половины, одна для другой предназначенные, родные, сойдутся как-нибудь между собою в одинаких состояниях, на одной степени образования умственного, нравственного, сердечного, то их счастие, в вашем смысле, а может быть, и в моем - я сама уж не знаю (так перемешалось все в голове моей) - есть полное, совершенное, какое только может быть на земле. Но горе, если в разных обстоятельствах они совершат первую половину своего жизненного пути, получат различный образ мыслей и чувствований! - Это случилось с нами. - Однако врожденная симпатия сохраняет свою силу; таинственными узами она связывает нас, может быть, против нашей воли; так, он, при всей своей развратности, никогда меня не отгонял от себя и даже не произносил ни одного слова в этом смысле; так, я, повинуясь могущественному голосу, вышла за него замуж и теперь больше всего желаю его исправления. Тайный голос твердит мне, что оно будет, и все преступления, все злодеяния спадут когда-нибудь чужою чешуею с души его, и он, чистый, соединится со мною… там! - Но не бред ли это?
Не могу писать больше. Еще отложу на несколько времени, до какого-нибудь временного облегчения. Силы мои слабеют. Я таю, как воск на огне. Скоро, скоро не станет твоей Анюты; нищая братья опустит ее тело в могилу, и ты напрасно будешь искать места, где б поплакать и помолиться о своей верной подруге.
Еще принимаюсь за перо. Это уж, верно, в последний раз. Я хочу исповедаться и приобщиться святых тайн. Эту неделю я приготовлялась. - Мучительное приготовление! - Я рассматривала всю свою жизнь с тех пор, как начала себя понимать. Ах, друг мой, что я увидела! Какою новою скорбию наполнилось мое сердце! А я почитала себя такою достойною, высокою! Помнишь, мы смотрели с тобой в микроскоп на свою кожу, которой белизне и нежности все удивлялись столько! Что за гадость мы увидели! Вот наша душа. Я исследовала все свои поступки, разбирала все свои побуждения, искала первой причины надежд и желаний. - Везде чернота, низость, отвратительность - ужас! Когда я думала, что надо жить для жизни, и если желать смерти, так разве только как жизни в боге? Самых высоких чувствований, самых чистых намерений - как мутен источник; я желала смерти, сначала от вспыльчивости, уныния; после, терпением, борьбою, удовлетворяла своему самолюбию; просила страданий из корысти, писала к тебе… может быть, желая похвалы, твоей, своей; любила размышлять о людях и себе, сравнивать - это гордость; а там лицемерие, суетность, эгоизм, отчаяние. О, как близки к порокам наши добродетели, как они похожи между собою и как трудно нам самим сказать, хороши мы или дурны. Человек есть ложь - справедливое, глубокое изречение. Бедное, ничтожное творение! Поставь против себя какие-нибудь четыре строки из Евангелия, и все твои пресловутые добродетели померкнут, и ты во прахе должен молиться только о прощении. Чем выше я этих несчастных, на которых смотрела с таким презрением! Те же, точно те же пороки, лишь наружность благовиднее, блистательнее. Дальше ль им до тебя, нежели мне, господи! Не в одну ли минуту каждый из них может вознестись к тебе? Не в одну ли минуту другой от престола твоего низвергается долу! Чем же может гордиться человек? Что есть у него своего? Что может он принести тебе в жертву чистую, совершенную?.. Господи! Господи! одно только желание быть лучше, одно только желание - и оно не есть ли еще дар твой? - Павел! Павел! Я понимаю твое слово: в немощи наша сила… но входит священник… все бросились к нему под благословение, рыдают. - Посланник божий в жилище погибели. - Как я вдруг обрадовалась! - Сейчас! - Сейчас! - Все кончено! - Он подходит. Что со мною делается? - Где я? - Какой-то елей разливается по всему моему телу… великая очистительная минута приближается… Друг мой, прости! - Отче! в руце твои предаю дух мой.
Графиня N.,от которой мой знакомый чрез несколько лет достал для прочтения сии письма, не получала больше никаких известий о страдалице и даже не имела средств узнать, что случилось с нею, ибо она всегда скрывала тщательно свое убежище и ни от кого не хотела принимать никакой помощи. - Все были уверены, что несчастливица или счастливица вскоре скончалась, к своему успокоению.
Между тем мы часто разбирали ее письма, искали постепенностей в истории души ее, находили иногда противоречия, ложные заключения, спорили между собою и решились при удобном случае их обнародовать, надеясь, что они хоть на время чтения произведут в ком-нибудь впечатление полезное, если не подадут повода к размышлению более важному и действительному.
Однажды мне случилось быть у обедни в … монастыре. В трапезе, в углу, близко дверей, стоял мужчина, в одной сорочке, неподпоясанный, босиком, с опущенными глазами, плачущий горько. - После малого входа несколько монахов подошли к нему с клиросов и своими мантиями накрыли его, распростершегося на земле. Таким образом повлекся он между ними на средину к нарочно приготовленному для него месту при пении умилительного гласа: "Объятия отчя отверсти ми потщися… ныне обнищавшее не презри сердце…" - Я узнал, что это незнакомец постригается в монахи, и с величайшим вниманием стал смотреть на совершение священного обряда, которого прежде никогда мне не случалось быть свидетелем. Торжественные молитвы при облачении в ризу радования, препоясании чресл силою истины, при покрытии шлемом надежды спасения… приятии великого ангельского образа, во одежду нетления и чистоты - страшные отрекания "невидимо Христу предстоявшу" в ответ на оглашение игумена: "Да не возлюбиши ниже отца, ниже матерь, ниже братию, ниже кого от своих, ниже самого себя возлюбиши паче бога" - наполняли сердце мое благоговением. - Я смотрел с глубоким почтением на этого человека, который познал суету мира сего и в душе своей нашел столько сил, чтоб отречься ее и жить об одном боге. Его дрожащий, проникнутый чувством голос, коим произносил он священные обеты, его крупные слезы, которые текли ручьями из глаз его, все лицо его, на коем напечатлено было резкими чертами раскаяние, скорбь, смирение, возбудили мое участие, и по окончании службы, приглашенный к архимандриту, я спросил у него об имени нового воина Христова. Каково же было мое удивление, когда я услышал от него имя Бубнового, мужа той несчастной женщины, с которой мы познакомились по ее письмам. - Он жил уж несколько лет послушником в монастыре, был образцом всех монашеских добродетелей, и ныне, по окончании искуса, удостоился исполнить свое пламенное желание.
Я обрадовался без памяти. Слава богу! Итак, желание добродетельной жены его исполнилось.
Мне очень хотелось поговорить с ним и узнать, по какому счастливому случаю он обратился на путь добродетели. - Архимандрит отсоветовал мне ныне смущать его сердце воспоминаниями о мире, им оставленном. - С нетерпением я ожидал окончания месяца. Наконец я получил позволение, явился к нему. После долгого предварительного разговора, убеждая его в своем участии, я показал ему известные письма. Он обрадовался, слушал меня с глубочайшим вниманием, был очень тронут, благодарил в самых сердечных выражениях и заплакал, начав в свою очередь рассказывать мне о ангельских добродетелях своей жены. Но когда речь дошла до последних ее минут, он не мог уж выговорить почти ни одного слова от рыданий, и я насилу мог узнать по догадкам, из отрывков, повторяя по нескольку раз свои вопросы, что его жена скончалась, приобщившись святых тайн. Закрывая свои глаза, она взглянула еще на него, упавшего невольно на колени пред нею. Этим взглядом как бы озарилась вся бездна души его - и решилась судьба всей остальной его жизни. Он почувствовал угрызения совести, раскаяния и решился посвятить себя богу.
В величайшем волнении я оставил монаха и, сходя по лестнице, с сладким удовольствием долго думал об его обращении и о той божественной искре, которая никогда не погасает в нашем сердце и рано или поздно может воспылать в самом порочном человеке с одинакою или еще большею силою, как и в самом добродетельном.