- Бежит свора собак за зайцем. Какая быстрей да сноровистей - хватает, а другие чужой удачи не терпят, на счастливую да на удачливую скопом наваливаются. Зайца - в клочья, никто не сыт, зато все покусаны… Не напоминают ли, мужики, эти собачьи порядки нашу жизнь? Каждый старается урвать для себя, покусать другого. Не пора ли жить иначе, не по-собачьи - по-человечьи, с умом, сообща, чтоб не было обиженных…
Он говорил, а его разглядывали: полушубочек, стянутый в талии, брюки добротного сукна вправлены в бурки с отворотами, желтой кожей обшитые. Таких бурок ни у кого не отыщешь - не деревенской выделки. "Не было обиженных…" А сам-то не обижен ни богом, ни людьми, сам-то из тех быстрых да сноровистых, какие первыми зайца хватают да еще примеряются, чтобы пожирней какой. Слушали его в немом недоверии, когда зазывал объединять все хозяйства в одно-единое.
Может, слова Ванюхи Слегова не понравились какому-нибудь Петру Гнилову, у кого на дворе тоже пара коней, овцы, свиньи, три молочные коровы, - не расчет ему брататься. Петру Гнилову не понравилось, но еще больше пришлось не по душе Матвею Студенкину - неспроста кулак рвется в коммунию, держи на мушке, зри сквозь прорезь.
Матвей кривить душой не любил, решил выяснить напрямую:
- Ну-ка, по совести, чего тебя к нам потянуло?
- Масштабы, - ответил Слегов.
- Это чтой за штуковина? - Матвей книг не читал, слов мудреных не знал.
- Простор, чтоб развернуться.
- Эвон-он что! Развернуться тебе нужно?.. А дадим ли?
Иван Слегов отступил на шаг, расправил плечи:
- А ну, Матвей, погляди…
- Гляжу.
- На меня повнимательней погляди, не стесняйся, с ног до головы обозрей.
И Матвей долго и хмуро разглядывал Ивана: красив, сукин сын, рожа румяная, глаз серый с блеском, из-под мерлушковой шапки с кожаным верхом русая прядь на гладком лбу, из-под ладного полушубка брючки тонкого сукна, и эти бурки генералу надеть не совестно. Сам Матвей, в неизносимой короткой шинелишке, обдутой ветрами Тихого океана, и старых, с чужих ног валенках, сменивших разбитые армейские ботинки с обмотками, с небритым, изрезанным морщинами лицом, почувствовал себя таким жалким, хоть возьми да запой голосом Афаниса Тулупова: "На пропитание, Христа ради!"
Матвей сглотнул комок в горле, пошевелил скрюченными пальцами:
- Картинка. Жалею - трехлинейки не захватил.
- Тебя жизнь одному научила - из трехлинейки стрелять. А пулей, Матвей, жизнь не построишь.
- Значит, сложи оружие?
- Значит, жизнь устраивай. Пора! Я себя устроил, хочу устроить других, да так, чтоб все выглядели, как я, даже лучше. Все, и ты тоже.
Матвей криво усмехнулся небритой физиономией:
- Валяй. Нам до поры до времени попутчики нужны. Но помни, Ванька, я палец-то на крючке держу.
- Попутчиком под твоей трехлинейкой?
- А то как же.
- Выходит, воевал ты воевал, да так ничего и не изменил.
- А по-моему, переменилось. Иль не замечаешь?
- Да ведь о прежнем мечтаешь: один с трехлинейкой, другой с сохой, один барин-господин, другой раб. Шубу изнанкой вывернуть - она лучше не станет.
- Ты-то чего бы хотел?
- Одного - чтоб ты в сторонку отошел. А то поведешь вперед да заблудишься, на старое место попадешь.
- В сторонку? Не выгорит!
- Поживем - увидим.
- Поживем - увидим, - согласился Матвей.
Иван Слегов сказал слово и продолжал жить, как и жил, - тянул с женой свое большое хозяйство, выезжал на серой паре, вечерами жег керосин, читал книги.
А Мотька Студенкин отложил нож, которым строгал балясины для забавы пожарской ребятни, натянул фронтовую шинелишку и своим куличьим шагом двинулся в город Вохрово. Без робости он вваливался в кабинеты районного начальства, наседал напористо, чуть не брал за грудки:
- Вы что это, так вашу перетак, не чешетесь? Беднякам в Пожарах продыху нет!.. Мировой революции задержка на нашем участке!..
Не Иван Слегов, а Матвей Студенкин выколотил из властей бумагу:
"Земельные угодья старорежимного кулака-эксплуататора Тулупова с этого года и навсегда подушному разделу не принадлежат, а целиком и полностью отдаются в руки беднейших крестьян села Пожары, которые объединяются в сельскую коммуну и зачинают на практике коммунизм, предсказанный великим вождем мирового пролетариата Карлом Марксом".
Землю делили раз в четыре года, подошел срок. И вот, бумага по всем правилам - с лиловой печатью и подписями. Умойся, кто ждал себе тулуповской землицы. Повоевали, и хватит - ничья, неделима.
Не Иван Слегов, а Матвей созвал голытьбу на первое собрание коммунаров, сел на председательское место, заявил: "Выбирай, народ, народного вожака!"
Выбирать?.. Да ясно же - Матвей заводила. Матвей достал бумагу, он уже сидит за столом, чего там долго тень на плетень наводить, поднять руки, и шабаш.
Но и на ясном солнышке бывают пятна, а в любом стаде коза с норовом.
- Сомненьице есть!
Одна-единственная рука над шапками и бабьими платками.
- Кто там еще?.. Э-э, Пийко… Ну что ж, давай.
Пробился к столу Пийко Лыков, один из заговевших в холостяжничестве парней - лет под тридцать, невысок, крепко сбит, голова затылком растет из широких плеч, голубые глазки ласково жмурятся, как у кошки, которую гладят. Пийко - из незаможных, живет у брата, ходит по деревням, "растирает" бревна на тес, кой-какой заработок имеет, даже старшего брата с выводком подкармливает, а в коммуну принести - только пару рабочих рук, не больше того. И еще на одно Пийко мастак - может против шерсти погладить, что и не заметишь. Сейчас в его голосе медок:
- Матвей Васильевич - человек заслуженный. Кто Колчака бил? Матвей Студенкин! Кто с японцами воевал? Матвей Студенкин! Спросите меня, кого я больше всех уважаю, - Матвея Студенкина! По моему-то разумению, мы, может, тебе, Матвей Васильевич, памятник должны поставить. Ты же что сделал? На новый путь нас толкнул! Не-ет! Памятник для внуков - вот, мол, с кого началось… Но уж не будь в обиде, Матвей Васильевич, за неуважение не сочти, а распоряжаться хозяйством я бы пригласил Ивана Слегова. Заслуг у него ровно никаких, до памятника не дорос, а вот хозяйская хватка есть… Сметлив и удачлив - все видим… Служил он себе, а теперь пусть людям послужит… под нашим доглядом, не иначе. А в первую очередь, само собой, станет за ним доглядывать Матвей Васильевич. Уж старому боевому орлу с высоты будет видней - верный ли курс берет Слегов или неверный…
Высказался, развел с улыбочкой короткие руки - мол, не судите строго, ежели что не так, - и Матвею Студенкину покивал вросшей в плечи головой, - не изволь гневаться.
Матвей, однако, не клюнул на обещание Пийко Лыкова поставить памятник. Он сам себе объявил слово:
- Эх вы, простаки, простаки! Легко же таких Пийко на кривой объехать. Чутья классового ни на понюшку! Как нынче ты живешь, Пийко? Слегов-то наверху, ты где-то у него под коленками. И не дивно ли тебе, Пийко Лыков, что Ванька Слегов к тебе вниз полез? Почему бы это ему, богатенькому, братства да равенства захотелось? А потому, проста душа, чтоб крепче тебя оседлать, снова наверх выскочить - работай, я покомандую! Братство!.. По селу головы ломают - мол, коней, свиней, коров своих - все отдает. Задаром, от доброго сердца? Ой нет, ставка-то не мала, но и выигрыш велик. За коней и свиней он силу получить хочет над нами, над деревенскими пролетариями.
Матвей помахивал сухим кулаком, с каждым словом словно гвоздь вбивал, а в толпе слышались одобрительные вздохи. Кто про себя не гадал да не носил подозрение: "Неспроста отдает хозяйство…" Теперь ясно: "Ох и ловок! Но шалишь, поплела петли лисичка, да нарвалась-таки…"
Иван Слегов сидел тут же, и первом ряду, на видном месте - полушубок распахнут, полотняная рубашка перехвачена шелковым пояском, нога перекинута на ногу, лицо спокойное, слушает, не сводит глаз с Матвея, словно речь идет не о нем.
А Матвей продолжал:
- Идет к нам - иди! Любой иди! Запрету нет, но иди на равных, не цель оседлать нас. Сдай коней, свиней, будь таким, как все, пролетарием. Только вот беда, захочешь ли? Хитрость-то твою раскусили. У меня все, граждане-товарищи. Выложил. А вы судите.
И с ходу поднялись судить:
- Пусть-ко теперь Слегов скажет!
- Вер-рна! Поделись-ка, Ванька, мыслей!
- Перед миром-то не отвертишься!
- Валяй лучше начистую!
Иван встал, все смолкли. Ждали - скажет сейчас: "Да ну вас к чертям собачьим! Велика ли мне корысть с вас!" Поди, и прав будет. Но он, повернувшись спиной к столу, к Матвею Студенкину, лицом к людям, снял шапку, помял в руках кожаный верх, глядя поверх голов, сказал твердым голосом:
- Ежели скажу: верьте - поверите? Нет, не надеюсь. Так и уверять да клясться не буду. Думайте как хотите, пока делом не докажу. Все!
Сел, перекинул ногу на ногу.
Собрание больше против Слегова не кричало, но выбрали председателем коммуны Матвея Студенкина - единогласно, и Пийко Лыков не посмел поднять руку против.
После собрания Матвей при всех подошел к Ивану:
- Ну как? Поживем - увидим?
- Так ведь жить-то еще не начали, - ответил Иван.
Бывший тулуповский приказчик Левка Ухо, один из самых наигорьких пьяниц по селу, но грамотей, собственноручно намалевал вывеску: "ШТАБ КОММУНЫ "ВЛАСТЬ ТРУДА"". А в штабе - Матвей Студенкин за столом. А на столе - чугунный письменный прибор (тулуповское наследство), над дырой для чернил младенец с крылышками грозит пальцем. Об этого крылатого младенца Матвей давил махорочные окурки.