Рядом с телефоном была прикреплена бумажка с указанием номеров абонентов. Тогда их в Анадыре было не больше десятка. Первым стоял номер председателя окружного исполкома Отке, секретаря окружкома партии, потом шли номера милиции, пожарной части и других малоинтересных для нас учреждении.
Оставалась одна надежда - на вечер. Вечером преподаватели расходились по своим квартирам, повариха закрывала кухню, дежурный воспитатель заваливался спать, и здание училища до самого утра переходило во власть тех, кто жил в комнатах, превращенных из классов в общежитие.
В этот вечер, когда здание затихло и из учительской, где стоял продавленный диван, послышался храп нашего воспитателя, мы собрались возле телефона, пока еще не зная, что будем с ним делать.
- Сначала надо повертеть ручку, потом снять трубку и сказать "алло", - произнес Емрон, науканский эскимос. Он сегодня дежурил по кухне, носил воду в ведре-натюрморте и насмотрелся на испытание аппарата.
- Ну скажешь "алло", а потом? - спросил его Энмынкау.
- Соедините меня с товарищем Отке…
- Почему обязательно с Отке?
- Не знаю, - пожал плечами Емрон. - Он тут первым стоит в списке.
Но почему-то никто не решался позвонить председателю исполкома, хотя на бумажно был указан и его домашний телефон: ноль ноль четыре.
- Позвони-ка ты! - вдруг обратился ко мне Энмынкау. - Он же твои земляк!
Да, это верно. Отке был родом из Уэлена. В той части старинного чукотского селения, которая называлась Тапкаран, стояли яранги его родичей. Правда, когда я пошел в школу, к тому времени Отке уже работал в районном центре, в бывшей чукотской культбазе в заливе Лаврентия. Оттуда он часто приезжал на вельботе в Уэлен и сходил на берег в негнущемся кожаном пальто, с вместительным портфелем из нерпичьей кожи. В отчей яранге он переодевался в обычную кухлянку и переставал внешне отличаться от своих земляков.
Здесь, в Анадыре, Отке ходил в зимнем пальто, в валенках и пыжиковой шайке. Но рукавицы у него были оленьи, я это сразу заметил.
- А что я ему скажу? - спросил я, чувствуя невесть откуда взявшийся зуд в пальцах, заставивший меня в свое время залезть в нутро патефона.
- Скажешь, что земляк звонит, - подсказал Энмынкау. - Да мало ли какие могут быть разговоры между земляками? Обменяетесь новостями…
- Какие у меня тут новости? - слабо сопротивлялся я, чувствуя приближение решающего мгновения.
- Давай! Давай! - встрял в разговор Харлампий Кошкин, наш лучший рисовальщик ведра. - Сколько тебя уговаривать? Не стыдно? Ломаешься как девка какая-то, тьфу!
Харлампий в самом деле плюнул, но куда-то в сторону.
Я подошел ближе к телефону.
- Ну, смелей!
Емрон стоял рядом.
- Вот, поверти ручку.
Я взялся за ручку и несколько раз повернул ее, с удивлением ощущая какое-то сопротивление внутри ящика.
- Сильнее, сильнее! - подбадривал Емрон.
- Крутани еще несколько раз! - крикнул Энмынкау.
- А теперь снимай трубку! - командовал вошедший во вкус Емрон. - Прикладывай к уху. Вот этой частью! Черпало надо ко рту приставить!
В трубке я услышал сонный женский голосок:
- Какой вам номер?
- Какой вам номер? - громко спросил я ребят. - Она спрашивает: какой нам помер?
- Скажи: ноль-ноль четыре! Ноль-ноль четыре! - подсказал Емрон.
- Ноль-ноль четыре! - крикнул я в ту часть трубки, которую Емрон назвал черпалом, и на самом деле ею вполне можно было черпать, скажем, суп из тарелки.
- Соединяю! - сказала женщина из телефона, и через несколько мгновении я вдруг услышал голос Отке.
Председатель Чукотского исполкома сказал:
- Алло!
От неожиданности я тоже ответил:
- Алло!
- Кто говорит?
Несмотря на расстояние и и с которые искажения, все же определенно можно было узнать голос Отке, чуть глуховатый, низкий. Мне показалось, что я воочию его вижу: широкое улыбающееся лицо, добрые глаза, спадающую на лоб непослушную прядь.
- Это говорит ваш земляк, уэленский житель, - я назвал себя, и Отке вдруг обрадованно произнес:
- Ах, вот кто говорит! Ну, здравствуй, как поживаешь?
- Да хорошо, - ответил я. - Живу неплохо.
- Как идет учеба?
- Нормально.
- Как кормят вас?
Шел второй послевоенный год. В училище, прямо скажем, было голодно, особенно в середине замы, когда кончалась рыба, которую мы сами ловили и заготавливали летом в Анадырском лимане. Но я все же бодро ответил:
- Кормят хорошо, - и добавил: - Не голодаем.
- Не голодаете? - мне показалось, что Отке удивился, но я его окончательно заверил:
- Совсем не голодаем!
Я уже довольно осмелел, успокоился, тем более что ребята смотрели на меня широко раскрытыми глазами, в которых явно читалось восхищение, смешанное с завистью.
- Из Уэлена есть новости?
Как раз недавно я получил письмо из дому, написанное моей теткой. В нашей семье она тогда была единственным грамотным человеком, закончила семилетку. Остальные, хоть и считались грамотными, но читали лишь по складам да умели расписываться.
- Письмо получил из Уэлена, - солидно ответил я. - Карточную систему отменили.
- Вот это хорошо! - похоже, обрадовался Отке. - Только ведь карточки отменили везде.
Конечно, председатель окрисполкома был прав: карточную систему отменили по всей стране, но все же это очень хорошо, что и в Уэлене это произошло. Там, где жили люди, которых ты хорошо знал, помнил в лицо и мог узнать по голосу каждого, всякое малейшее событие обретало особую значимость.
- И что же еще тебе пишут из дому?
- Четырехглазый умер, - сообщил я с сожалением.
- Это жалко, - вздохнул вместе со мной по телефону Отке.
Четырехглазый это старый вожак нашей семейной упряжки, хорошо известный на побережье от Уэлена до Ванкарема. Хорошие собаки, как и хорошие люди, пользовались тогда широкой известностью, и ничего удивительного не было в том, что председатель окружного исполкома знал нашу собаку. А Четырехглазым я назвал его сам, когда он только родился с белыми пятнами под каждым глазом. Он вырос в большого, сильного пса, и издали казалось, что у него на лоб надвинуты солнцезащитные очки.
- Ну, хватит! - вдруг сказал Энмынкау и протянул руку к телефонной трубке. - Теперь я хочу поговорить!
- Товарищ Отке! - сказал я. - Вот тут Энмынкау из Янраная хочет с вами поговорить.
- Хорошо, передай ему трубку. А ты, как захочешь, звони. Буду рад тебя слышать.
Энмынкау почти что вырвал у меня трубку и закричал в черпало:
- Товарищ Отке! Товарищ Отке! Вы слышите меня? Это говорит Энмынкау. Янранайский… Ильмоча племянник. Вы знаете его? Вот как хорошо!
Энмынкау победно посмотрел на нас загоревшимися глазами.
- Учусь я не очень чтобы… но и не на последнем месте…
Очевидно, Отке интересовался у Энмынкау, как и у меня, его успехами в учебе.
- Особенно хорошо я рисую! - вдруг вспомнил Энмынкау. - Сегодня рисовали ведро! Да, наше училищное ведро из кухни. Мы его все хорошо научились рисовать, даже на память. С портретами тоже справляемся. Варфоломея, нашего каюра, рисовали. Да, ведро все же легче изображать… Оно же натюрморт. Натюр-морт! Это нам так сказал наш учитель рисования Самсон Осипович… А Варфоломей Дьячков - живой. Вертится, когда позирует, и трубку свою курит… Да, учиться нелегко, но стараемся…
Теперь трубку потребовал Емрон:
- Хватит! Дай и другим поговорить! По делу надо, а ты - натюрморт! Нашел о чем толковать с председателем округа!
- Товарищ Отке! Вот тут Емрон из Наукана хочет с вами говорить. Передаю ему трубку.
Энмынкау с явным сожалением уступил телефон.
- Здравствуйте, товарищ Отке! - начал Емрон, и вдруг на его лице возникло выражение крайнего удивления. Он закашлялся, запнулся, а потом как заговорит по эскимосски! Он улыбался, замолкал, затем снова начинал. Из эскимосов среди нас был еще Тагрой, и он вполголоса стал переводить:
- Емрон говорит, что учится хорошо… Отличником собирается стать…
- Ты бы уж не врал по телефону, - тихо заметил Энмынкау, - чего зря обещаешь? Сначала стань отличником, а потом хвастайся… Эх, как это я не догадался поговорить по телефону по-чукотски?
Мне почему-то тоже сначала показалось, что по телефону можно говорить только по-русски. А вот Емрон, выходит, всех нас обошел! А все-таки хорошо, что Отке как настоящий уэленец, знает и свой родной чукотский, и эскимосский, ну и, конечно, русский язык. Это объяснялось не только врожденными способностями моих земляков, а главным образом тем, что Уэлен - селение смешанное, в большинстве семей говорили сразу на двух языках.
Захваченные телефонным разговором, мы и не заметили, как открылась дверь учительской и оттуда вышел взлохмаченный, заспанный воспитатель.
Поначалу он ничего не мог разобрать, хлопал глазами и озирался вокруг, пытаясь попять, что тут такое происходит, почему ребята не ложатся спать и непонятно с кем разговаривают.
Он подошел. Мы расступились, и воспитатель увидел счастливого Емрона, разговаривающего по телефону на своем родном эскимосском языке.
- Ты с кем это говоришь? - грозно прошипел воспитатель. Кто тебе разрешил пользоваться телефоном?
- Он говорит с Отке! - почувствовав опасность, пришел на помощь Энмынкау. - С председателем!
- Немедленно прекратить! - крикнул воспитатель и подскочил к Емрону. Он схватил трубку, с силой дернул ее, больно задев черпалом за подбородок. Емрон со стоном отошел в сторону.
Воспитатель повесил трубку.
- А ну - спать!