- А что, слову не поверят, что я этот самый гражданин? - спросил Гэмакэргын. - Да и кто здесь в тундре будет смотреть бумагу, если грамотных у нас нет.
- Будут грамотные! - уверенно заявил Гэмауге и заторопил: Давай скорее, а то нам надо и остальных пастухов поймать и с них тоже снять тени.
Фотограф с вытекающими из ноздрей усиками готовил возле яранги свое "оружие". Сначала он установил треногу, крепко воткнув в подтаявший снег заостренные металлические наконечники, а потом достал из темного плотного мешка из нерпичьей кожи похожий на ружьецо аппарат, который и установил на треногу. В маленьком дуле сверкало стекло, но внутри была бесконечность тьмы, как ни вглядывайся. Фотограф взял довольно большой кусок черной материи, накинул себе на голову. Женщины и детишки с затаенным страхом наблюдали за приготовлениями фотографа, ловили каждое его движение, как он двигал маленькое застекленное дуло, нацеливая его на степу яранги.
А в яранге тем временем Гэмауге продолжал уговаривать оленевода.
- Ладно, - сделал вид, что согласился, Гэмакэргын. Пусть тень снимут с меня, а остальных пусть не трогают. Но мне надо соответственно одеться.
- Ну хорошо, одевайся, - сказал Гэмауге, - Только быстро! Времени мало! Погода портится, а без солнца снимать тень невозможно.
- Это верно, - поддакнул Гэмакэргын, - когда нет солнца, то и тени нет.
Жена подала ему белые камусовые штаны, белые торбаза, белую кухлянку, опушенную длинным белым волосом с шеи матерого быка-оленя. В глазах у женщины стояли слезы, но Гэмакэргын незаметно шепнул ей:
- Может, еще обойдется… Погляди, не идут ли наши?
На воле ослепительно сияло весеннее солнце, в подтаявшем мягком снегу тонули белые торбаза, оставляя глубокий синий след. Гэмакэргын зажмурился от яркого света и в эту минуту с особой, пронзительной силой подумал о бренности жизни, о ее хрупкости и вечности… Да, через мгновение его не станет, а вся эта красота останется и будет возобновляться каждую весну, возвещая о постоянном круговороте жизни. Сказывают, что жизнь человека, покинувшего этот мир, может повториться в другом человеке, в другом существе. И даже очень возможно, что еще в лучшем виде, с более счастливой судьбой. Но почему так не хочется повторяться в другом, даже в самом лучшем? Может быть, от того, что все-таки это будешь не ты, а кто-то иной, пусть и с твоей несчастной душой?
Фотограф, как и положено палачу, спокойно и бесстрастно стоял возле своего оружии, накрытого плотной черной материей. Гэмакэргын с неприязнью глянул на его острое, худое, покрытое коричневым тундровым загаром лицо и отвел взгляд: негоже готовящемуся к путешествию в вечность омрачать свои мысли. Гэмауге вышел из яранги и хлопотал вокруг, помогая фотографу выбрать лучшее место.
- Может, отойдем от стойбища? - робко предложил Гэмакэргын. Ему не хотелось, чтобы все это случилось на глазах детей и женщин.
- Нет, так не пойдет! - возразил фотограф, когда Гэмауге перевел ему слова обреченного. - Здесь хороший фон, а на снегу все может слиться… Пусть только уберут детишек, чтобы не мешали.
Гэмакэргын с благодарностью воспринял слова фотографа, если вообще можно испытывать какие-то благодарные чувства к собственному палачу. Детишек загнали в яранги, ушли и женщины.
Наконец фотограф нашел подходящее место у стены, попросив только отодвинуть к сторону нарту.
- Она мне будет мешать, - сказал он.
Гэмауге прислонил Гэмакэргына к стене, а сам отошел, пряча улыбку. Странный он парень. А не был таким еще совсем недавно, когда батрачил у большого байдарного хозяина, носил за ним рулевое весло и мечтал жениться на его племяннице.
Фотограф залез под черное покрывало. Прищурившись, Гэмакэргын глядел на него и думал, что парень с усиками, должно быть, не растерял окончательно остатки совести и, видимо, стесняется смотреть жертве в глаза. Тишина стояла над стойбищем. Лишь под ногами топчущегося фотографа слабо поскрипывал подтаявший снег да на глубины яранги доносились сдерживаемые стоны и всхлипы жены. По почему он так долго целится? Неужто в пяти шагах трудно попасть в человека? Или он непривычен? Гэмакэргын мог на большом расстоянии попасть в бегущего зайца из тугого лука, за две двадцатки шагов накинуть аркан на мчащегося оленя. Кому теперь нужны его ловкость и сила? Что ж фотограф так медлит?..
Гэмакэргын глубоко вздохнул и опустил веки, но тотчас услышал:
- Открой глаза!
Это крикнул из-под черного покрывала парень с усиками.
Гэмакэргын в испуге открыл глаза и уставился на черный, бездонный и зловеще поблескивающий глазок.
- Открой глаза шире!
И тут вдруг у Гэмакэргына мелькнула мысль: а что если ему убежать? Пока они погрузятся на нарты, пока поднимут собак, он успеет далеко уйти…
Раздался щелчок, похожий на звук, который слышен в ружье, когда случается осечка. Да, именно это и произошло, потому что вдруг из-под черного покрывала показалась голова фотографа, он весело произнес:
- Все!
Какое-то удивительное чувство охватило Гэмакэргына. Он и верил и не верил тому, что больше не будет выстрела или как еще там называлось действие этого маленького ружьеца, которое все еще оставалось накрытым, черным покрывалом.
- Все? - переспросил он на всякий случай.
- Все, - подтвердил фотограф, ставший вдруг неожиданно симпатичным, хорошим парнем. И эти его усики вовсе не вытекали из ноздрей, а были искусно подбриты, образуя как бы две черные аккуратные полоски над верхней губой.
- Ну вот! - обрадованно произнес Гэмауге, подходя к Гэмакэргыну. - А ты боялся!
Гэмакэргын ничего не сказал в ответ. Только подумал: "А как бы ты сам чувствовал себя под прицелом?"
Из яранги выглянула жена, потом показались ребятишки. Гэмакэргын подошел к ним и тихо сказал:
- Все. Больше ничего не будет.
Он помог гостям погрузиться на нарту, сам увязал груз и фотоаппарат, тщательно уложенный в мешок из нерпичьей кожи. Но потом все же решился спросить:
- А где же она, моя тень?
- Ее еще надо проявить, потом закрепить на бумаге, - со знанием дела ответил Гэмауге. Несколько дней на это потребуется.
После отъезда фотографа Гэмакэргын чувствовал себя еще не совсем привычно. Шутка ли - где-то в Уэлене неизвестно в каком состоянии пребывала его тень. Какому-нибудь недоброжелателю достаточно навести порчу на тень, и Гэмакэргын может заболеть или даже умереть.
Летом, когда стойбище Пананто прикочевало к уэленской лагуне, на байдаре приплыл Гэмауге. При большом стечении народа он вытащил изображение Гэмакэргына и пустил по рукам.
Да, это был настоящий Гэмакэргын, в белой кухлянке, белых меховых штанах, белом малахае, по своему внешнему виду собравшийся покинуть этот мир. Правда, его лицо было несколько испуганным: но ведь с человека впервые в жизни снимали тень! Как тут можно быть спокойным?
Гэмакэргын взял бумагу и долго вглядывался в свое изображение, снова вспоминая и переживая мысли, одолевавшие его, когда он стоял у стены тундровой яранги перед стеклянным глазом фотоаппарата, навсегда прощаясь с жизнью, - А мне можно взять это? - спросил он.
- Бери! - великодушно ответил Гэмауге. - Для паспорта нужна маленькая тень, а эту я попросил сделать лично для тебя, как подарок.
- Спасибо, - растроганно поблагодарил Гэмакэргын и спрятал собственную тень в укромное место, где хранились семейные реликвии и священные предметы для ритуальных обрядов.
- Лет десять, как нет в живых Гэмакэргына, - с сожалением сказал Гэмауге. - Его дети выросли. Кто в тундре остался оленеводом, кто выбрал для себя другой путь. А эту фотографию подарил мне его внук, Костя Гэмакэргын, фотограф нашей районной газеты. Он переснял ее с той, давней. Когда я смотрю на нее, я вспоминаю нашу молодость и как бы обозреваю мысленно тот огромный путь, который мы прошли…
Они придут
На берегу валялось много плавника: искореженные, выбеленные соленой водой целые стволы деревьев, доски, пустые деревянные ящики, обломки бочек с клепкой, раскрывшейся наподобие расцветшего цветка, и среди всей этой серовато-белой массы, иногда отливавшей мертвенной синевой, выделялись разные пластмассовые изделия - бутылки, фляжки, флаконы и даже канистры… Преобладающим был ярко-оранжевый цвет, видимый издалека.
Все это богатство лежало нетронутым у среза воды, невдалеке от того места, где когда-то располагались яранги старого Уназика.
Анахак вышел на мыс. На старых картах он именовался Индиан-Пойнт, а эскимосы этого берега называли его по-своему - Уназик, точно так же, как называлась эта длинная коса, идущая с материка наперерез морскому течению.
Вездеход тарахтел, удаляясь в сторону полярной станции. Там он заправится и на обратном пути заберет районного инспектора по охране природы Анахака.
Ветер дул с моря, и глаза слезились: то ли от соленых капель, то ли от волнения…
Лет двадцать Анахак не был здесь. С тех пор, как переселились в бухту Тасик в начале пятидесятых годов, в пору укрупнений и реорганизаций.
Новое место было рядом с районным центром, и когда вдруг кому-то хотелось выпить, он просто бежал через Красивое ущелье, выходил на Гнилой угол бухты и даже не вспотевшим врывался перед закрытием магазина "Снежный" в винный отдел, расположенный для удобства покупателей прямо у входа.