Он поднялся с пенька, стал ходить возле огня, размахивая руками, быстро складывая их крест-накрест и хлопая себя по плечам ладонями. Возможно, оттого, что доктор сильно сутулился и носил очки, он казался Любушке намного старше, чем был на самом деле, ибо на самом деле ему было двадцать шесть лет, и он совсем недавно закончил институт.
Возле тарахтевшего трактора все время слышались голоса.
- Давай, давай! - хрипло кричал Володька. - На меня, на меня!..
- Стоп, назад! - тенорком встревал корреспондент, - Сдай назад!..
- Пошел, пошел!.. - хрипел Володька. - Тихо ты!
Все это они кричали сидевшему в кабине Славе, махали ему руками. Слава то и дело высовывался из кабины, свешивал вниз курчавую голову, сдавал трактор назад, подавал чуть вперед, но проклятая гусеница никак не становилась на место.
- Может, чай поставить и консервы погреть? Сколько они уже с трактором возятся, пусть поедят, - сказала Любушка, обращаясь сразу к доктору и Паше.
Паша оторвала от огня раскосые глаза, поглядела на Любушку и, ничего не сказав, опять уставилась на пламя. Юрий Петрович пожал сутулыми плечами и безразлично пробормотал:
- Как хочешь.
Любушка побежала к саням. Навстречу кинулся привязанный к бочке Тимка. Пес подпрыгивал и норовил лизнуть ее в лицо - наверно, привык таким манером ласкаться к хозяевам. Любушка потрепала его по лохматому загривку. Пес отбежал от нее, вспрыгнул на бочку с горючим и принялся лаять на тарахтевший трактор.
Все, что находилось в санях, было густо притрушено рыжей хвоей и ветками в свежих надломах. Любушка смахнула с рюкзака хвою, достала новенький алюминиевый чайник, взяла из ящика три банки мясной тушенки, несколько пачек галет и сахара, отнесла продукты к костру, а сама пошла с чайником искать воду, наверняка зная, что нет в тайге такой расщелины, где бы не оказалось ручья.
Солнце успело подняться выше. Небо все больше очищалось от утренней туманности, яснело, голубело, и солнце уже не жиденькими скользящими лучиками, а крупными пятнами падало в просветы между деревьями, ложилось на землю яркими полосами, кругами, треугольниками. Если бы не мороз, можно было подумать, что осень только-только начинается, только-только вкралась в тайгу: ведь лиственницы еще не сбросили игл, еще горят в желтом огне березы, сине просвечивает на зеленых кустиках голубика, и нет в помине снега. Но начало октября - это начало, настоящей зимы. И очень плохо, если она вот так начинается. Уже стеклянно хрустит под ногами мох, а снега нет. Закостенели ягоды, и стали твердыми, как жесть, листья; насквозь промерзли стволы деревьев, на них вот-вот начнет, трескаться и пучиться кора, а снега нет и нет. Плохо не для людей - для оленей. Оленям трудно будет добывать, из-под снега запеченный морозами мох, у них станут трескаться копыта и кровить ноги, их начнут косить болезни, и самый страшный враг - голод.
Это Любушка знала прекрасно. И потому она обрадовалась, когда из кустарника выпорхнула, потревоженная, хрустом ее шагов, парочка белых куропаток. Испуганные птицы, беспорядочно взмахивая крыльями, унеслись от нее в гущу деревьев. Куропатки в низине - признак, что скоро ляжет большой снег, они всегда спускаются с высоты сопок, предчувствуя его. Эту примету знал каждый пастух и охотник.
Любушка нашла ручей совсем недалеко от места, где они застряли. Камнем разбила лед, опустила под лед чайник. Ручей был узкий, но глубокий, вода еще не промерзла до дна, и чайник мгновенно наполнился.
Спустя полчаса чайник шумно засвистел, зазвенел крышкой и выпустил из колпачка, закрывавшего носик, тугую струйку пара, извещая, что справился со своим делом. Любушка сняла его с горячих углей, пошла к трактору позвать ребят и корреспондента.
Но корреспондент и Володька отмахнулись от нее.
- Какой тут, к черту, чай! - раздраженно буркнул Володька.
А корреспондент торопливо сказал:
- Потом, потом…
За шумом мотора Слава не слышал ее приглашения, но, увидев, что она подошла, ободряюще кивнул ей из кабины, улыбнулся белыми зубами.
Лишь около двенадцати Слава, Володька и корреспондент справились с гусеницей. Еще не меньше часа они провозились с водилом - тяжелым чугунным угольником, соединявшим трактор с санями, крепили водило к трактору, брали на болты, прикручивали гайками. И только потом подошли к костру. Володька и Слава начали приплясывать и пританцовывать у огня, согревая ноги в кирзе, а корреспондент, напротив, сбросил куртку, шапку, рукавицы и принялся вытирать носовым платком потную голову. Был он низенький, кругленький, седовласый, с полным ртом золотых зубов.
Перед тем как взяться за еду, корреспондент сходил к саням и вернулся с бутылкой водки. Доктор от водки отказался. Он извлек из внутреннего кармана телогрейки плоскую, обшитую войлоком флягу и приложился к ней. Когда он пил, подбородок его и руки мелко дрожали. Любушка подумала, что вчера он, видимо, крепко выпил, потому его и бьет озноб. Закусывать доктор не стал, а все другие, кроме него и Паши, начали есть консервы с галетами. Паша стояла в стороне и все так же безучастно глядела на огонь. Любушка несколько раз звала ее есть, но та не оборачивалась на ее голос. Корреспондент часто поглядывал на Пашу, потом и он сказал ей:
- Женщина, поешьте с нами. Как-то неудобно получается.
Паша не ответила и ему. Тогда Володька, кривясь, сказал ей:
- Эй, принцесса, тебя зовут или кого? Сына голодом заморишь, пищать начнет.
И Паша вдруг подошла к Володьке, присела рядом, взяла из пачки галетину, опустила ее, держа за уголок, в кипяток Володькиной кружки. Другой рукой она сдвинула платок, закрывавший рот, обнажив разбитые, в запеченных кровинках губы и растекшийся синяк на подбородке. Корреспондент уставился на Пашу, потом приоткрыл рот, точно хотел о чем-то спросить ее. Но тут Слава сказал Любушке:
- Садись к нам в кабину, дорогу лучше запомнишь.
- Пусть Юрий Петрович садится, он замерз, - ответила Любушка, по-прежнему испытывая щемящую жалость к доктору.
- Переселяйтесь к нам, - сказал Слава доктору.
- Можно и к вам, - равнодушно отозвался Юрий Петрович. Он все ходил у костра - длинный, сутулый, в нахлобученной по самые очки потертой мерлушковой шапке.
- И ты, принцесса, лезь в кабину, пока жива, - обернулся к Паше Володька. Он хихикнул, легонько толкнул ее локтем в бок.
Не отвечая ему, Паша осторожно сосала больными губами разбухшую в кипятке галетину.
Они быстро разрушили костер, расшвыряли головешки, сбили пламя, закидали землей, затоптали ногами. И поехали дальше.
Тимку Володька отвязал и забрал в кабину. Корреспондент наводил порядок в своем кукуле: доставал из глубины его какие-то сумочки в кожаных чехлах на "молниях", фотоаппарат, флягу, зачехленное ружье, снова отправлял все это в кукуль. Видно, вещи эти боялись мороза, если корреспондент держал их в меховом мешке и спал с ними.
Любушке стало скучно сидеть молча, и она спросила корреспондента:
- Вы едете, чтоб потом в газету написать?
- Я не пишу, я фотокор, - охотно ответил он. - Я снимки делаю, а пишет мой шеф.
- Тот, что не поехал с вами? - догадалась Любушка.
- Он самый.
- А почему он не поехал?
- Мороза испугался.
- Разве это мороз? - засмеялась Любушка, зная, что вскоре зима подарит им и пятьдесят, и шестьдесят градусов.
- Мороз, - серьезно сказал корреспондент. Он уже уложил свое имущество и теперь всовывал в кукуль ноги в лохматых собачьих унтах.
- А вы из какой газеты? - снова спросила Любушка.
- Из районки.
- И ваш шеф все время пишет?
- Обязательно. Он замредактора.
Больше Любушка не знала, о чем говорить с корреспондентом. Тот до половины забрался в спальный мешок, привалился спиной к ящикам, поворочался немного, поудобнее устраиваясь, и сам спросил Любушку:
- Так тебя после техникума сюда послали?
- После техникума.
- Ветеринаром едешь?
- И ветеринаром, и зоотехником. Все сразу.
- А факультет какой кончала?
- Зоотехнический. Но у нас и ветеринарию немножко преподавали.
- Нравится тебе специальность?
- Конечно, нравится.
- А сама ты из этого, же совхоза?
- Нет, мы когда-то в Якутии жили, потом на Колыму перебрались. Но не здесь, на Теньке жили.
- Так ты эвенка или якутка?
- Якутка.
- Зачем же тебя сюда послали? Здесь почти одни эвены. Будут говорить, а ты не поймешь.
- Я немножко эвенский знаю и якутский немного. А больше русский, - призналась она. - У нас в техникуме и в интернате многие предметы на русском шли.
- А родители твои где?
- Родителей нет, они умерли. У меня две сестры есть и брат. Они теперь опять в Якутии живут, а раньше все мы в интернате жили. Они старше меня.
- Вот в бригаду приедем, ты мне все расскажешь, а я запишу. А пока давай молчать, а то горло застудим. Договорились? И не сиди так, лезь в кукуль, потом не согреешься, - сказал корреспондент. Он закрыл шарфиком рот, набитый золотыми зубами, и уставился взглядом куда-то вверх, в серое бездонное небо.
Так они поговорили и замолкли. Любушка тоже забралась в кукуль, привалилась спиной к ящикам. И долго сидела так, глядя на деревья.
Дорога все время шла в гору, сани еле тащились, и каждое дерево подолгу стояло перед глазами, пока его не заслоняло другое дерево, а другое - третье. По мере того как сани все выше карабкались на сопку, на деревьях блекли, затухали краски. Лиственницы все больше оголялись, приобретали серые, угрюмые тона. Потом деревья и вовсе разделись, превратились в черных костлявых уродцев с обломанными макушками, оторванными руками-ветками, покрытыми бородатыми наростами.