По сути, в техникуме он и начал по-настоящему оттаивать душой. Появились интересные друзья: Яшка Тумаков, Олег и Степа Егоровы, находил время для книги, кино, студенческих викторин и вечеров поэзии. И с ним была Алена, превратившаяся из девчушки в стройную, красивую девушку. Алена первой призналась ему в любви. Но это уже случилось на третьем курсе. Они оформляли новогоднюю стенгазету - он, Алена, Яшка Тумаков и две девушки с экономического факультета. Засиделись за полночь. Повесили пеструю, с шаржами и пародиями газету в вестибюле техникума и вышли на улицу. Зимняя ночь была лунная и задумчивая. Пошвырялись, дурачась, снежками. Отряхнулись от снега и разошлись: они с Аленой - к себе в общежитие, Яшка отправился провожать домой девушек-экономичек.
Они с Аленой шли медленно, рядом, касались друг друга рукавами пальто, слышали дыхание друг друга и молчали. Но вот Алена засмеялась: "Ты бы хоть под руку меня взял!" - и подставила ему согнутую руку. Он неумело взял ее под руку и сразу же сбился с шага. Она повернулась к нему, остановилась. "Помнишь, когда ты спас мою куклу, я сказала: вырасту и женюсь на тебе? Помнишь?" - "Помню", - ответил он. "Но ведь так и будет, правда? Ведь я люблю тебя, ты веришь?" - "Верю", - сказал он одеревеневшим отчего-то языком. А она снова сказала своим обычным, ласково-протяжным голосом: "Вот получим дипломы - и поженимся, правда?" - "Да", - кивнул он. И - ни слова о своем чувстве к ней, о своей великой любви. Все тот же упрямый бес сидел в нем, не позволял ему наотмашь распахнуть душу, во всем открыться Алене. Он и после мучился от этого, но побороть своей скованности не мог.
Зуев зорче других разглядел сидящего в нем упрямого беса. Зуев понял: никакие уговоры и посулы не заставят парня покинуть Хабаровск без Алены, и, вопреки своему намерению, взял Алену в партию…
Желтый сон, который много раз виделся ему по ночам после гибели Алены, ни единой нитью не был связан ни с его детством, ни с юностью, ни вообще с какой-либо реальностью в его жизни. Видимо, сон шел от Зуева - тот много рассказывал "студентам" о своих странствованиях в жарких песках Средней Азии, где он искал руду и не нашел, поскольку война вынудила его сменить геологическую лопатку на саперную.
10
В марте, с приходом солнца и белого дня, сменившего сплошную ночь, желтый сон покинул Леона, а другие сновидения, кроме этого, он никогда не запоминал.
В один из мартовских дней к нему нагрянули оленеводы - Матвей Касымов с сыновьями, невестками и внуками. Бригада перегоняла стадо на отел в долину, защищенную от весенней пурги сопками, - вот они и завернули к нему, обосновались у него на целую неделю.
Опять топилась банька, варилась в ведрах свежая жирная оленина, постоянно шумел на раскаленной печке чайник. Сыновья Матвея, Кирила и Николай, уезжали на верховых оленях дежурить в стадо и возвращались, расчищали снег вокруг избы, пилили и кололи звенящие под топором, вымороженные до сухости лиственницы. Жёны их, Ольга и Маша, куховарили, стирали в баньке белье, сушили на морозе и досушивали в избе. Дети Николая и Маши, как все эвенские дети, вели себя тихо: четырехлетний Ваня мог часами разглядывать свои книжки с цветными картинками, а годовалая девочка, стоило только Маше ее накормить, мгновенно засыпала на широком топчане и просыпалась лишь для того, чтобы немного поползать на разостланном на полу одеяле, начмокаться маминого молока и снова уснуть.
Матвей Касымов выстругал Леону добротные костыли, а еще раньше, оглядев и ощупав его ногу, сказал, смешливо щуря крохотные черные глазки:
- Лета будит - твой нога совсем хороший будит, как у молодой олешка. Гиолог "аннушка" прилетит, твой нога шибко бистрый будит. Гиолог скажит: "Ах, хороший нога, Сохатый! Пайтём скора-скора солята искать!" - Матвей засмеялся, приведя в движение все морщины на сухоньком коричневом лице.
Леон улыбнулся шутке Матвея, но разговора о геологах не поддержал. Что же касалось его ноги, то старик был прав - дело явно шло на поправку: Леон уже обувал правую ногу в мягкий олений торбас и с помощью костылей довольно легко передвигался, даже понемногу пробовал наступать на пальцы.
И больше в его избе о золоте не заговаривали. Кирилу и Николая, как и жен их, оно совсем не занимало. Они были оленеводы, пастухи, знали свое дело и им занимались. Кирила и Николай в жизни не видели ни самородков, ни золотого песка, не имели понятия, что такое прииск, на котором его добывают, и посему золото ни с какой стороны не вписывалось в круг их мыслей.
Характером Кирила и Николай были схожи: спокойные мужики, несуетливые, малоразговорчивые. Оба по четыре года отсидели за партами у Марьямова (теперь он заведовал школой-интернатом в райцентре), после чего пошли пастушить в бригаду отца, по сути, покинули Ому, жили в тайге. Все россказни о брате отца, Павле Касымове, которого они довольно смутно помнили, представлялись им вымыслом чистой воды. И не зря Кирила в прошлый свой заезд к Леону, уже после того как осенью Архангел и Голышев нашли в тайге их бригаду и геолог допытывался у старого Матвея, что он знает о самородках, которые находил когда-то его брат, - не зря после этого Кирила за ужином в избушке Леона сказал, недоуменно пожав плечами:
- Зачем пустой ветер геологи ищут? И ты, Сохатый, пустой ветер искал, только люди ваши напрасно погибли. Я видел, какими вы из тайги вернулись. Учитель наш крепко плакал, а ты совсем как помешанный был. Потом учитель сказал нам в классе, что Павел Касымов сказку придумал, а вы поверили. Мы вот двадцать лет ходим за оленями - никогда желтый камень в своей тайге не видали.
- Я не витал, ты не витал, гиолог не витал - брат Павел витал, - не согласился с ним Матвей, говоривший по-русски далеко не так чисто, как его сыновья. - Почему тагда Павел такой богатый бил, деньга много-много под замок держал? Где такой деньга брал?
- А черт его знает, где брал, - повел плечом Кирила. И сказал отцу: - Ты сам говорил: он хитрый был, жадный был, а пушнины много сдавал.
- Эта савсе-ем другой де-ела! - нараспев протянул Матвей. - Кагда у ниго кривой глаз стал, он бросал охота. Только на кафер лежал, трюбка курил, петифон плястинка слюшал, жина и два дочка ногой топал: "Рапотай, рапотай, стерьва!" Дочка рапотай, жина рапотай: дрова рупил, печка топил, сто пирина мягкий делал. Павел только пирина валялся, плястинка слюшал, табак - пых-пых! - паталёк пускал! - старый Матвей напыжился раздул щеки, запрокинул голову и часто запыхкал, показывая, как покуривал, возлежа на ковре и на перинах, его брат Павел.
Старик всех рассмешил, и младший сын его, Николай, низкорослый, однако кряжистый детинушка с такими широкими черными бровями, что они захватили треть его лба, сказал, продолжая посмеиваться и утирать одновременно полотенцем багровое лицо, разопревшее до пота от горячего чая:
- Ай-ай, как перин жалко! Сто больших перин один огань сожрал! Лучше бы патефон с пластинкой сгорели, не сделались бы: врагами наши сестры двоюродные. - И, не убирая с губ улыбки, стал объяснять Леону то, что, видимо, знали остальные: - Я зимой за продуктами в Ому ездил. Распряг дома оленей - первым делом в баню пошел. Иду в баню - Александру с мужем встречаю: "Как живешь, сестрица? - спрашиваю. - Может, вы уже с Любашей помирились?" - "Нет, - говорит, - не помирюсь, пока пластинку к патефону не отдаст". Иду из бани - Любашу с мужем встречаю, "Как живешь, сестрица? - спрашиваю. - Почему это вы с Александрой до сих пор не помиритесь?" - "Помирюсь, - говорит, - если она патефон к моей пластинке отдаст".
Жены Кирилы и Николая отчего-то разом вздохнули, переглянулись, точно выразили друг другу полное согласие в чем-то. Но вслух произнесли совершенно разное.
- Глупые, глупые, - задумчиво осудила сестер жена Кирилы Ольга. - Я бы ковер красивый спасала, другой спасала. Зачем мне патефон с пластинкой, когда у нас бригада приемник "Ригонда" есть? - И задумчиво прибавила: - Я Ому поеду, ковер красивый куплю. Палатка на постель постилать буду.
- Купи, если хочешь, - серьезно ответил жене Кирила.
А Маша сказала о сестрах Касымовых другое:
- А мне их жалко. Они несчастные. Потому что жадные сильно…
Дом Касымовых сгорел через два года после гибели хозяина и примерно через полгода после того, как скоропостижно скончалась его жена: ела рыбу вареную, подавилась костью. Пока дочки, бросив мать одну, кинулись наперегонки за фельдшером, мать их преставилась, так как кость попала в трахею и смерть пришла почти мгновенно. Лишившись родительского надзора, Александра с Любашей вовсю загуляли: пили спирт с мужиками, холостыми и женатыми, но больше привечали молодых охотников, и таких, которые, сдав пушнину, могли легко спустить все до копейки. Сестры превратили свой дом в некую корчму при большой дороге, где что ни день шло веселье и безумолчно крутилась на патефоне пластинка "Солнце с морем прощалось".