7
Леон запомнил день, когда река решила порадовать их неплохим золотом, - 15 июля. Потому запомнил, что 16 июля - день рождения Алены, и они готовились отметить эту дату.
Река преподнесла им сразу два сюрприза: ровную травянистую долину с плоским берегом в мелкой гальке и густой желтый песок в лотках. Пластинки попадались величиной с полногтя мизинца, прежде такого не случалось. "Славная долинка, очень даже славная! - приговаривал Зуев, заглядывая в их лотки. - Не меньше граммов пять на кубик грунта! Для промышленной разработки маловато, но все-таки это уже что-то значит!.." И снова он, но уже с явной издевкой, спросил Касымова, не в этом ли районе реки попадались ему самородки. "Этат, этат, - утверждал Касымов. - Этат рецка бил, этат талина, такой трава бил! Искай стесь нада - скоро найтём!" Нет, не встревожился и на сей раз Касымов, снова получалось: "Мин нет". Касымова другое удручало: зачем они из лотков обратно все в реку выплескивают? "Сацем солята рецка бросал? Солята деньга многа тают!" - недоумевал он. "Такой порядок, Павел, - объяснял ему Зуев. - Мы разведчики, наше дело находить, а брать другие будут. Придут добытчики и будут брать".
Вопреки общему ожиданию, Зуев не пожелал заночевать в долине. Какой-то леший гнал его все дальше к верховью реки. Зуев сказал: всего пять километров пути, а завтра - ни с места. Завтра - выходной, завтра - пир в честь именинницы, и никаких работ. Часть груза они оставили в тайге, подвесили на дерево, как делали не раз, чтобы легче было идти. Но не прошли и двух километров, как путь им преградила высоченная скала, вздымавшаяся уступами к небу, и широкий бурный ручей, врывавшийся из тайги в реку. К другому берегу реки вплотную подступала гряда сопок с плоскими вершинами, и на вершинах, как на огромных подносах, толстыми слоями лежал снег: синий слой, над ним - голубой, выше - розовый, еще выше - совсем желтый. Из узкой теснины, расчленявшей подножия двух ближних сопок, тоже с шумом врывался в реку ручей. Вода в реке бурлила и пенилась, и волны беспрерывно бились о скалу и подножия сопок на противоположном берегу. Река, огороженная в этом месте скалой и сопками, никогда не видела солнечных лучей, здесь и днем стояли полумрак и прохлада… Надо было обогнуть скалу, но уже вечерело, пора было подумать о костре и ужине, и Зуев вдруг сбросил с плеч рюкзак и объявил привал.
После ужина он набросал на бумаге контуры берега. И снова придумывали названия скале, сопкам и ручьям. Десятки названий оставили они за собой, и не хватало фантазии выуживать из головы новые. Уже протекали на черновых картах Зуева ручьи Алены и Леона, реки Касымовка и Егоровка, родники Яша, Фиалка, Белочка, появилась скала Геологов, сопки Братьев Егоровых и так далее, и так далее. Зуев предложил назвать ручей у скалы Сероглазкой, Алена запротестовала: "Он не серый, а зеленоватый. Лучше и назвать - Зеленоватый". - "Аргумент несущественный, - шутливо отвел возражение Зуев. - Учитывая, что ты завтра именинница, категорически настаиваю на Сероглазке. Как, студенты, все согласны? Кто против, можете помолчать". "Студенты" одобрительно загудели. Алена засмеялась: "Раз так, тогда вот эту неприступную скалу назовем скалой Зуева". - "Не возражаю. Учитывая, что столь оригинальная мысль исходит от именинницы", - отвечал в тон ей Зуев, черкая карандашом по листу изрисованной бумаги, который лежал на планшете, зажатом у него меж колен. Безымянные сопки на противоположном берегу тут же окрестили сопками Михаила Архангела, вытекавший из них ручей назвали Угрюмым, реку, вдоль которой шли, - Везучей, и, таким образом, с названиями благополучно справились.
А в последующую минуту Зуев, отбросив всякую шутливость, напомнил им об аммоните: аммонит кончился, шурфовать нечем, кто-то должен идти за аммонитом в Ому.
Теперь они находились от Омы всего в двадцати километрах по прямой, а не в сорока, как было неделю назад. После двух месяцев поисковой закалки идти в поселок с ружьем и компасом мог любой из них, но… а как же день рождения Алены? Не говоря уж о Леоне, ребятам тоже не хотелось покидать в этот день партию. Их мог выручить Одноглазый, однако Зуев, точно разгадав их мысли, сразу сказал: "Только не Касымов. Без него нам оставаться опасно. - И похвалил Касымова: - Ты хороший, Павел, проводник, без тебя мы, чего доброго, и на берегу заблудимся". Зуев, конечно, хитрил: просто опасался, что Касымов под каким-либо предлогом останется в Оме и он лишится своего "указателя".
Зуев ждал, а они молчали. "Так как, студенты?" - наконец спросил он. Алена рассмеялась: "Ребята, ну что вы носы повесили? Хотите, я пойду? Вечером вернусь, а вы уже пирогов напечете!" Но они продолжали упорно молчать. "Не дрейфь, паря, я схожу, - подал голос Мишка Архангел, хотя к "студентам" не относился. И объяснил Зуеву: - Они ж кореша, пускай гуляют именины". Зуев подумал и сказал: "Не возражаю", и обстановка сразу разрядилась. Довольный таким поворотом дела Яшка Тумаков толкнул плечом Архангела: "Благодарю за чуткость. Как в детской песенке, знаешь? "Ты мой друг, и я твой друг, самый верный друг!" Мишка в свою очередь двинул плечом Леона, подмигнул ему: "Ну, порядок?" - "Порядок!" - Леон тоже толкнул плечом Архангела, а сидевшая у костра Алена поднялась, чмокнула Архангела в щеку: "Миша, ты просто замечательный парень!.."
Леон не считал Архангела "замечательным парнем", но и плохим тоже не считал. Мишка был неотесанный - мало учился, книжек не читал, зато по горло набрался тюремного ума-разума. Поначалу он слова не мог обронить, чтобы не сдобрить его скабрезным довеском. Правда, при Алене и Зуеве от довесков воздерживался. Как-то Леон оборвал Мишку: "Слушай, ты что, нормальных слов не знаешь? Что ты нас матерщиной кормишь?" Мишка выкатил на него молочные глаза: "Тю на тебя! Ты чего взбесился?" Вмешался Яшка Тумаков: "А того, сэр, что у нас уши вянут от ваших перлов!" Мишка огрызнулся: "Вянут, так затычки засунь! Скажи - дели-и-икатный!.." К ним подошли братья Егоровы. "А ниже на полтона можно? - спросил Мишку Олег. - Хочешь не хочешь, а с матерком, в самом деле, кончай!" - "Точно, - поддержал брата Степа. - Нас большинство, стало быть, подчиняйся". Так, вчетвером, и стояли "студенты" против Архангела: Мишка - крепкий, с медвежьими плечами, ну да и они не хлюпики - Зуев знал, кого брать в партию. "Тож мне - учителя открылись!" - хмыкнул Мишка и ушел от них. Но проработка подействовала, язык он укоротил.
Однако была у него и хорошая черта: не любил сидеть без дела и многое умел. Если Зуев объявит выходной - Мишка в палатке валяться не будет. Он рыбу ловит, дрова рубит, обувь, у кого прохудилась, чинит, бельишко стирает. Была в нем мужицкая тяга к работе, и Зуев ценил это. Говорил Мишка, что пацаном всю войну на лесозаготовках с бабами работал - от колхоза посылали, а после войны землю в колхозе пахал. Пахать пахал, а платы не было: ни хлебом, ни деньгами. Вот и унес из амбара два мешка семенного зерна. Кто-то заметил, донес председателю. Может, простил бы председатель, но в то время в их деревне какой-то уполномоченный из района был. Узнал, что Мишка как раз из малолеток вышел, и велел судить. Семь лет отмерили. Он и половины не отсидел, досрочно вышел, согласно порядку: кто норму вырабатывал, тому день отсидки за три считался. Он выгонял и по две, работа привычная - опять же на лесоповале, только что под охраной. По Мишкиным словам выходило, что в заключении ему неплохо жилось: пайки хватало, в баню водили, кино показывали. Назад в деревню он не рвался, вспоминал о ней со злостью: "В гробу я ее видал! Чего там делать, ишачить?"
В партии он выделял двоих: Зуева и Яшку Тумакова. Зуев был начальник, и этим все объяснялось, а Яшка покорил его стихами. Бывало, засидятся они за полночь у костра, ночь белая, искры постреливают, неподалеку родник лопочет, вот то ли Зуев попросит, то ли сам Яшка под настроение начнет читать "Корсара", или "Измаил-Бея", или что-нибудь из "Демона" - Мишка слушает, с места не сдвинется. Потом скажет: "Эт-то да история!.. Почище тюремных. Со мной один сидел - дочкиного женишка ножом пырнул. А тут почище месть, у этого Абрека". Или позавидует Яшке: "И когда ты стоко позаучивал?.." К Леону и братьям Егоровым он относился равнодушно, к Касымову - со скрытой враждебностью. Никогда не скажет: "Касымов", всегда - "Чалдон одноглазый". Алену он, казалось, не замечал, почти не заговаривал с нею. Но иногда прилипнет к ней молочными глазами и не отводит глаз. Алена суп в казане над огнем ложкой помешивает - Мишка стоит и пялится на нее. Она чайник взяла, к роднику пошла - Мишка за ней глазами следует. Леона это злило, оскорбляло, что-то нехорошее виделось ему в этом Мишкином взгляде. Ему вообще не нравились прилипчивые Мишкины глаза, да и лицо его, широкое, в крупных конопатинах, не вызывало симпатии.
Как-то Мишка спросил его об Алене: "Что-то не пойму я, кто она тебе - жена, не жена? Жена под боком должна быть, подалей от чужого глаза. А вы чего? В одной палатке со всеми дрыхнете, она - в своем спальнике, ты - в другом мешке. Или вы такие безгрешные? Черт вас поймет!" - "Пошел-ка ты подальше, - ответил ему Леон, - Тебе-то, собственно, какое дело?" - "Тю на тебя! - обиделся Мишка. - По мне, так вы хоть на разных сопках ночуйте. Я к тому, что не похож ты на женатого". - "Потому и поглядываешь на нее?" - усмехнулся Леон. Архангел тоже ответил с усмешкой: "А что, нельзя? Худа она больно, вот и гляжу. Откорми ее - и враз баба в ней проснется. Замучает тогда тебя, сам глистой станешь". Леон едва сдержался, чтоб не двинуть как следует Мишку.