Таюнэ оказалась смышленой ученицей. Она быстро запоминала слова, легко схватывала произношение, только никак не могла пока совладать с падежами и местоимениями. Приезжая в село, она демонстрировала свои знания где придется: громко перечитывала в магазине этикетки с названием товаров, афиши на бревенчатой стене клуба, надписи на спичках, пачках галет и печенья, заголовки в подшивке "Правды", лежавшей на виду в правлении колхоза. И тем самым вызывала одобрительные возгласы и продавщицы Катерины Петровны, и председателя Айвана, и учительницы Оли.
Но больше всего Таюнэ любила сказки. Она впитывала их в себя с чисто детской наивностью и, слушая, то пугливо охала, то заливалась смехом, то каменела от страха, то улыбалась счастливому концу.
- Еще говори, - просила она Шурку, когда сказка кончалась. - Новую говори.
- Да я новых не знаю, - отвечал он.
- Тогда опять про белый лебедь говори, - не успокаивалась она.
- Ладно, - соглашался Шурка. И в сотый раз начинал:
Три девицы под окном
Пряли поздно вечерком.
"Кабы я была царица, -
Говорит одна девица, -
То на весь крещеный мир
Приготовила бы пир"…
Шурка помнил начало некоторых сказок Пушкина, дальше он пересказывал прозой, а в других сказках многое добавлял и от себя.
- Зачем сына в бочку садили? Зачем в море пускали? - шепотом спрашивала Таюнэ.
- Гады они были, ткачихи-поварихи, заразы подходящие, - объяснял Шурка.
В одной сказке (Шурка придумал ее сам) храбрый богатырь попадал в такой высокий город, что звезды там лежали на крышах домов, а башня, где засело вражье войско, насквозь пронзала шпилем солнце. И деревья там были такие, что их макушки, как метлы, подметали небо, разгоняя тучи и облака.
- Ты тоже такой город живош? - спросила Таюнэ.
- Нет, тот поменьше, - ответил Шурка, представив себе почему-то в эту минуту Киев. - Но дома там будь здоров попадаются! Этажей на семь-восемь.
- Большие, как сопка?
- Разные. Которые больше, которые меньше, - сказал Шурка и, увидев, что Таюнэ закрыла глаза, спросил: - Спать хочешь?
- Нет, я так хорошо много-много твои дома вижу, - тихонько ответила она, не открывая глаз.
- Подожди, вот двинем туда с тобой, приколемся в каком-нибудь пункте, к морю поближе, - сказал Шурка. И, размечтавшись, продолжал: - Пойдешь ты у меня учиться, доктором или еще кем станешь. И заживем, не пропадем. Я тоже шестерней при тебе мотаться не буду. Пойду, скажем, в боцманы. Милое дело - палуба ходуном ходит.
Таюнэ распахнула ресницы и, диковато кося глазами, слушала Шурку. Но вдруг губы ее дрогнули.
- Зачем далеко поехать нада? - спросила она. - Зачем ты хиолога работа бросать? Ты меня бросать думал, да?
- Ну вот… Я тебе о чем толкую? Вдвоем поедем, - ответил Шурка. И поскольку он всегда помнил, что для Таюнэ он - геолог, оставленный для важной и секретной работы, продолжал: - Конечно, у геолога работенка что надо, но часто и тоска забирает. Сама подумай, сколько я здесь зря сижу? Понимаешь?
- Я понимала, - грустно сказала она. - Только уехать не нада, оставаться нада. Тебе Таюнэ плохой жина?
- Чудачка! Думаешь, я уеду, а тебя брошу? Я тебя ни за что не брошу, - ответил он и в эту минуту сам верил в то, что не оставит, не забудет, не покинет ее.
- Веришь? - спросил он.
- Веру, - повеселела Таюнэ. И, положив ему на колени голову, сказала: - Ты сказку свой дальше говори. Я и ты большой город приехал. Много дом большой, как сопка, росла…
- Надо говорить: выше, чем сопка, - поправил ее Шурка.
- Много дом, чем как сопка выше, - охотно повторила она и, лукаво прищурив карий, огнистый глаз, продолжала; - Много-много дом большой, люди много идут… Говори дальше. Как ты Таюнэ нашел, когда люди много идут?
- Да уж найду как-нибудь, факт! - засмеялся Шурка.
А в следующую минуту он уже сам подтрунивал над тем, что говорил, зная, что никуда с нею не поедет и что, если бы не эти распроклятые пурги да не эта лютая зима, его давно бы здесь не было.
Но пурги дули не всегда, и ветры не всегда разбойно колотили в стены избушки, выдувая из нее тепло. Когда они замирали, в тундре наступала могильная тишина. Синими окаменелыми волнами лежали снега. Синие сопки вздымали свои вершины в синее, без искринки, небо. А под небом, над снегами медленно текли такие же дни, невидимо переходя в синие ночи. И казалось, что эта глубоко утопшая в снегах земля никогда не видела живого света и не знала высшей услады, данной ей природой, - рожать травы, деревца, цветы и радоваться им.
Но случалось, что мертвые снега оживали в сполохах северного сияния. Небо заливалось цветастым, пестрым огнем. Он перекидывался вниз, обжигал простор. Красные, зеленые, оранжевые ленты огня переливались и приплясывали, а вместе с ними переливались и приплясывали ослепленные красками снега. Иногда буйное веселье огня не угасало часами, и тундра светилась цветными факелами, пока какая-то необъяснимая сила не гасила этот необъяснимый огонь.
В дни затишья у Таюнэ было невпроворот работы. В феврале в капканы валом пошли песцы, и если бы не Шурка, ей одной бы не управиться. Шурка научился снимать с тушек пушистые шубки, орудовать скребком и лихо управлять собачьей упряжкой (с первыми заморозками Таюнэ угнала лодку в село и вернулась на нартах, запряженных дюжиной крепких лаек). Он освободил Таюнэ от объездов участка, сам проверял капканы, сам насаживал на них приманку и снова ставил. Так что большую часть времени Таюнэ проводила в избушке за выделкой, просушкой шкурок и прочими домашними заботами.
За работой она часто пела. Сперва, когда песни были чукотские, Шурка удивлялся, отчего они такие бесконечно долгие. Потом Таюнэ стала петь по-русски, и он понял, что она сама сочиняет их и что вообще это не песни, а обыкновенные фразы, уложенные в определенный размер, и что ни одну из этих песен она не запоминает и не повторяет.
Однажды Шурка возился у стола с поломанным капканом. На чердаке, который соединялся с низкой комнаткой квадратным проемом, ходила Таюнэ, снимала с жердей просохшие шкурки. Шурка слышал и ее легкие шаги, и песню, которую она вдруг запела:
Скоро лето будет прогонять мороз,
Будет опять белый день.
Прилетят белые птицы
И будут гнёзда на речке делать.
А потом придет ветер,
Олень будет бежать сопки,
Будут плакать умка и волк,
И Таюнэ будет крепко пугаться,
Потому что черное солнце
Будет пугать все люди и звери…
Шурку разобрал смех, и он крикнул в проем над головой:
- Ну а почему солнце черное? Где ты видала черное солнце?
- Здесь видала, - ответила Таюнэ, выглядывая из проема, - в нашей тундре видала. Тогда давно было, Таюнэ такая-такая была, - она показала, какая она тогда была маленькая.
- Таюнэ маленькая, а солнце черное? - посмеивался Шурка.
Теперь Таюнэ умела улавливать почти все оттенки русской речи и, уловив Шуркино насмешливое неверие, сказала:
- Почему ты смеялся? - И вдруг, страшно округлив глаза, заговорила: - Тогда ночь скоро-скоро стала, баклан плакал, люди в яранга бежали. Тогда крепко пугалась Таюнэ. Потом солнце назад красное делалось. Я хорошо видала.
- А-а, солнечное затмение! - догадался Шурка. - Луна закрыла солнце, вот тебе и ночь среди дня. При полном затмении в телескоп можно протуберанцы и солнечную корону увидеть. А бывает еще кольцеобразное затмение, - объяснил Шурка, тряхнув своими знаниями в разрезе популярной брошюры, которую случайно прочел в лагере. - Я пацаном тоже наблюдал, мы стекла специально коптили. Не пойму, чего вы боялись?
- Ты школа ходил, много знал, - задумчиво сказала Таюнэ. - Как чукча много знал, когда у нас школа не было?
- Тоже верно, - согласился Шурка и с силой всадил наконец пружинку капкана в паз. Но руку отнять не успел, и она попала в железные тиски.
Шурка крякнул и, разжимая другой рукой капкан, ругался со злостью.
Услышав от него те же слова, которые привели когда-то в смятение Айвана и Олю, Таюнэ кошкой соскользнула вниз и, подбежав к Шурке, сердито вскрикнула:
- Зачем грязные слова говорил? Айван сказал: "Губы бить надо, если так говорил!" Оля-учительница сказала: "Плохо, Таюнэ, так говорила! Где так слышала?"
Ее гнев подействовал на Шурку сильнее, чем боль в руке.
- Да он-то при чем, твой Айван? - изумился он.
- Таюнэ Айвану такой слова говорила, - сердито отвечала она. - Я твой слова слушала, Айвану говорила, Оля говорила! Я тогда глупый была.
Представив на секунду, как это могло быть, Шурка расхохотался:
- Вот это номер!..
Таюнэ не приняла его смеха. Она воинственно сложила на груди руки и, щурясь, насмешливо спросила:
- Может, все хиолога так ругаться нада? Может, все люди так говорить нада?
- Ладно, не буду, - миролюбиво сказал Шурка. И потрепал ее по плечу: - Эх ты, воспитательница!..
Но она не успокоилась, а строго сказала:
- Ты будет еще так говорил - буду твой языка резать. Чик-чик - нет языка, - она показала, как отрежет ему язык.
Ранним слепым утром она уезжала в село сдавать пушнину. Шурка запряг лаек, надежно привязал к нартам мешок с пушниной и, придерживая собак, нетерпеливо рвущих нарты, сказал ей:
- Не сиди там долго, ладно?
- Нет, я быстро-быстро назад ехала, - ответила Таюнэ. Потом уткнулась лицом ему в грудь, постояла так мгновение, затем вспрыгнула коленками на нарты и прикрикнула на собак.
Шурка долго топтался на морозе, глядел вслед растворявшейся среди синих снегов упряжке. Его снова охватила тоска, как случалось всякий раз, когда уезжала Таюнэ. В такие дни у него мутнело на душе и все валилось из рук.