- Стар!
- Одно дело - стар, другое дело - разоренье. Теперь он, можно сказать, весь обнажился; ни у него хлеба, ни травы - хуже, не чем у иного мужика!
- Что так?
- Да сначала, как уставную-то грамоту писал, перестарался уж очень. Землю, коя получше, за собой оставил, ан дача-то и вышла у него клочьями. Тоже плут ведь он! думал: "Коли я около самой ихней околицы землю отрежу, так им и курицы некуда будет выпустить!" - ан вышло, что курицы-то и завсе у него в овсе!
- Чай, судится с крестьянами-то?
- Пытал тоже судиться, да смех один вышел: хоть каждый день ты с курицей судись, а она все пойдет, где ей лакомо. Надзору у него нет; самому досмотреть нет возможности, а управителя нанять - три полсотни отдать ему надо. Да и управителю тут ни в жизнь не углядеть, потому, в одном месте он смотрит, а в другом, гляди, озоруют!
- На чем же он порешил?
- Да не поймешь его. Сначала куда как сердит был и суды-то треклял: "какие, говорит, это праведные суды, это притоны разбойничьи!" - а нынче, слышь, надеяться начал. Все около своих бывших крестьян похаживает, лаской их донять хочет, литки с ними пьет. "Мы, говорит, все нынче на равной линии стоим; я вас не замаю, и вы меня не замайте". Все, значит, насчет потрав просит, чтоб потрав у него не делали.
- Ну, и что ж крестьяне... чувствуют?
- Нельзя сказать, чтоб очень. Намеднись один мужичок при мне ему говорит: "Ты, говорит, Григорий Александрыч, нече сказать, нынче парень отменный стал, не обидчик, не наругатель, не что; а прежнее-то, по-твоему, как?" - "А прежнее, говорит, простить надо!"
- Отчего ж бы и не простить, в самом деле.
- Отчего не простить! Вот и я в те поры тоже подумал: "Стар, мол, ты стар, а тоже знаешь, где раки зимуют! Прежнее чтобы простить, а вперед чтобы опять по-прежнему!" Да вот, никак, и сам он!
Смотрим: невдалеке от дороги, у развалившихся ворот, от которых остались одни покосившиеся набок столбы, стоит старик в засаленном стеганом архалуке, из которого местами торчит вата, и держит руку щитком над глазами, всматриваясь в нас. На голове у него теплый картуз, щеки и губы обвисли, борода не брита, жидкие волосы развеваются по ветру; в левой руке березовая палка, которую он тщетно старается установить.
- Неужто это Григорий Александрыч? - спрашиваю я, до такой степени изумленный, что мне не приходит даже на мысль остановить лошадей, чтоб поздороваться с маститым свидетелем игр моего детства.
- Он самый и есть. Смотри, как палка-то у него в руках прыгает; с палкой совладать уж не может.
- Господи! а какой был прежде белый да румяный!
- Был румян, поколь свои мужики на барщину ходили, а теперь вон какой стал. Сердитые нынче, сударь, времена настали.
- Чем же так уж очень сердиты?
- Да тем, что спустя-то рукава нынче уж, видно, редко кому прожить доведется!
- Ну, что ж такое! стало быть, дело надо делать - вот и все.
- Да и на дело-то нынешнее посмотришь, так словно бы оно на мошенничество похоже стало. Прежде совсем делов не было, а нынче уж слишним их много, а настоящего, постоянного дела все-таки нету - все с наскоку. Перервал горло, утащил, надул - и убёг. Вот нынешнее дело. Настоящий-то, постоянный-то человек промеж дошлых и пропадает. Со всех сторон его окружили, нигде ни расчету, ни суда ему нет. Да и соблазн велик. Станет человек постоянное-то дело делать - ан тут его сейчас лукавый смутит! Зачем, скажет, работать, коли обманом да колотырничеством жить можно! А иной с непривычки и обмануть-то путем не умеет! Смотришь, ан со временем или по судам его таскают, или он в кабаке смертную чашу пьет!
- Так неужто ж прежде лучше было?
- Лучше не лучше, только прежде мы об своих качествах-то помалчивали да потихоньку их прикапливали. При крепостном-то праве мы словно в тюрьме сидели и каки-таки были у нас добродетели - никому о том было не ведомо. А теперь все свои капиталы вдруг объявили. А и капиталов-то у нас всего два: жрать да баклуши бить. Жрать хочется, а работать не хочется (прежде, стало быть, при крепостном праве вдосталь наработались!) - ну, и ищут, как бы вьюном извернуться. Иной всю жизнь без штанов жил, да и дела отродясь в глаза не видал - ан, смотришь, он в трактире чай пьет, поддевку себе из синего сукна сшил! Спроси его, что он сработал, откуда у него что проявилось, - он не то что тебе, да и себе-то настоящего ответа дать не сумеет! Так маклаченьем да карманной выгрузкой и живет. Да что и говорить! Всякого спроси, всякий скажет: сердитые нынче времена пришли!
- Бог милостив, Софрон Матвеич! Перемелется - все мука будет!
- Известно, бог не без милости! Однако вот пошли пожары, падежи - значит же это что-нибудь!
- Да ведь и прежде это не в редкость было!
- Было и прежде, да прежде-то от глупости, а нынче всё от ума. Вороват стал народ, начал сам себя узнавать. Вон она, деревня-то! смотри, много ли в ней старых домов осталось!
Мы въехали в довольно большую деревню, в которой было два порядка изб; один из них был совершенно новый, частью даже не вполне достроенный; другой порядок тоже не успел еще почернеть от времени.
- Прошлого года в Покров сгорели: престольный праздник у них тут; а три года назад другой порядок горел! А сибирская язва и не переводится у нас. В иной деревне что ни год, то половину стада выхватит!
- Божья воля, Софрон Матвеич, вот и все!
- Божья воля - само собой. А главная причина - строгие времена пришли. Всякому чужого хочется, а между прочим, никому никого не жаль. Возьмем хоть Григорья Александрыча. Ну, подумал ли он, как уставную-то грамоту писал, что мужика обездоливает? подумал ли, что мужику либо землю пахать, либо за курами смотреть? Нет, он ни крошки об этом не думал, а, напротив того, еще надеялся: "То-то, мол, я штрафов с мужиков наберу!"
- А ведь самое это выгодное дело, Софрон Матвеич, с мужиков штрафы брать!
- Выгодное - как не выгодное. Теперича, ежели мужика со всех сторон запереть, чтоб ему ни входу, ни выходу - чего еще выгоднее! Да ведь расчет-то этот нужно тоже с умом вести, сосчитать нужно, стоит ли овчинка выделки! Ну, а Григорий Александрыч не сосчитал, думал, что штрафы-то сами к нему в карман полезут - ан вышло, что за ними тоже походить надо!
- Чай, и кается же он теперь?
- Каяться, как не каяться, да потому только и кается, что выдумка его не удалась. А кабы удалась, так и он бы теперь пироги с начинкой ел.
- Видишь, стало быть, не всегда это верно на чужой-то карман рассчитывать!
- Как вам сказать, сударь! Григорий Александрыч тут не пример. У него хоть и не задашный, а все свой кус есть. Вот он теперь и казнится на него, думает: лучше было бы, кабы по-божески спервоначалу поступить! Ну, а другому и каяться-то резону нет. Народ нонче все гольтепа, бездомовый пошел: на что ни пустись - все ему хуже прежнего не будет. Хоть лишнюю рюмку вина выпьет - и то в барышах. Скажем теперича хоть про престольные праздники. Найдет тут народу в деревню видимо-невидимо, и всякий вина просит. Не дал ты ему вина - он тебя с сердцов спалил, да и соседей твоих зауряд!
- Не может быть! из таких пустяков!
- Верное слово говорю. Чтобы ему на ум пришло, что он чужое добро жжет - ни в жизнь! Иной даже похваляется, чтоб его боялись. И не токма что похвальба эта с рук ему сходит, а еще каждый день пьян бывает!
- Ну, а падежи-то отчего ж?
- Да тоже главная причина та, что всякий норовит поскорей нажиться. У нас в городе и сейчас все лавки больной говядиной полнехоньки. Торговец-то не смотрит на то, какой от этого разор будет, а норовит, как бы ему барыша поскорей нажить. Мужик купит на праздник говядинки, привезет домой, вымоет, помои выплеснет, корова понюхает - и пошла язва косить!
- Однако нехороши у вас дела!
- Чего хуже! День живем, а завтра что будет - не ведаем.
- А знаешь, ведь нас учат, что нигде не так крепко насчет собственности, как между крестьянами!
- Ведомое дело, кому своего не жаль!
- Нет, не насчет только "своей" собственности, а вообще. У вас, говорят, и запоров в заводе нет!
- Не знаю, как в других местах, а у нас на этот счет строго. У нас тех, которые чужое-то добро жалеют, дураками величают - вот как!
- Да ведь не пойдешь же, например, ты за чужим добром?
- Мне на что! у меня свое есть!
- Представь себе, однако, что у тебя своего или нет, или мало: неужто же ты...
- Зачем представлять! что вы!
- Ну, да представь же!
- Пустое дело вы говорите! - зачем я стану представлять, чего нет!
Вопрос этот так и остался неразрешенным, потому что в эту минуту навстречу нам попались беговые дрожки. На дрожках сидел верхом мужчина в немецком платье, не то мещанин, не то бывший барский приказчик, и сам правил лошадью.
- Хрисанф Петрович! куда? - кричит Софрон Матвеич, высовываясь всем корпусом из тарантаса и даже привставая в нем.
Проезжий отвечает что-то, указывая рукой по направлению гололобовской усадьбы.
- Ну, так и есть, к Гололобову едет. То-то Григорий Александрыч высматривал. Это он его поджидал. Ну, и окрутит же его Хрисашка!
- Разве дела у них есть?
- Леску у Гололобова десятин с полсотни, должно быть, осталось - вот Хрисашка около него и похаживает. Лесок нешто, на худой конец, по нынешнему времени, тысяч пяток надо взять, но только Хрисашка теперича так его опутал, так опутал, что ни в жизнь ему больше двух тысяч не получить. Даже всех прочих покупателев от него отогнал!
- Кто же этот Хрисашка? давно он в здешних местах?