- Вот вы и в перчатках! а помните, недавно еще вы говорили, что вам непременно голый палец нужен, чтоб сало ловчее было колупать и на язык пробовать?
- Было... и это! - ответил он, несколько сконфузясь, - а что только два пальца вам подал, так этому есть причина: шубу поддерживаю.
- Нет, в самом деле! Не шутя, ведь узнать вас нельзя, Осип Иваныч! Похорошели! помолодели! Просто двадцать пять лет с костей долой! Надолго ли в Петербург?
- Думаю недельки две еще побыть.
- А помнится, вы не очень-то Петербург долюбливали? По делам?
- По делам... ну, и проветриться тоже... Сидишь-сидишь, этта, в захолустье - захочется и на свет божий взглянуть!
- И прекрасно. Теперь, стало быть, вам остается только "штучку" какую-нибудь подцепить - и дело в шляпе! А может быть, вы уж и подцепили?
- Есть их, "штучек"-то... довольно здесь! Я, впрочем, не столько для них, сколько для того, что уж оченно генерал приехать просил.
- Какой генерал?
- Да вот, что летось к нам в К. приезжал... сказывал вот, помнится! Насчет облигациев...
- Стало быть, об концессии хлопотать приехали?
- Парень-то уж больно хорош. Говорит: "Можно сразу капитал на капитал нажить". Ну, а мне что ж! Состояние у меня достаточное; думаю, не все же по гривенникам сколачивать, и мы попробуем, как люди разом большие куши гребут. А сверх того, кстати уж и Марья Потапьевна проветриться пожелала.
- Какая Марья Потапьевна?
- Уж и забыли? Яшенькина, сына моего, супруга...
Мне показалось, что, говоря это, он как-то посмотрел совсем уже вкось.
- Не видал я ее, Осип Иваныч, не привелось в ту пору. А красавица она у вас, сказывают. Так, значит, вы не одни? Это отлично. Получите концессию, а потом, может быть, и совсем в Петербурге оснуетесь. А впрочем, что ж я! Переливаю из пустого в порожнее и не спрошу, как у вас в К., все ли здоровы? Анна Ивановна? Николай Осипыч?
- Что им делается! Цветут красотой - и шабаш. Я нынче со всеми в миру живу, даже с Яшенькой поладил. Да и он за ум взялся: сколь прежде строптив был, столь нонче покорен. И так это родительскому сердцу приятно...
- Еще бы! какой он, однако ж, чудак у вас! Марью Потапьевну в Петербург отпустил, а сам в захолустье остался!
- Ведь не одну он ее отпустил, а с родителем. Да ему-то, признаться, в хорошую-то компанию и войти покуда нельзя.
- Что так?
- Да все то же. Вино мы с ним очень достаточно любим. Да не зайдете ли к нам, сударь: я здесь, в Европейской гостинице, поблизности, живу. Марью Потапьевну увидите; она же который день ко мне пристает: покажь да покажь ей господина Тургенева. А он, слышь, за границей. Ну, да ведь и вы писатель - все одно, значит. Э-эх! загоняла меня совсем молодая сношенька! Вот к французу послала, прическу новомодную сделать велела, а сама с "калегвардами" разговаривать осталась.
- Вот как!
- Да, сударь, всякому люду к нам теперь ходит множество. Ко мне - отцы, народ деловой, а к Марье Потапьевне - сынки наведываются. Да ведь и то сказать: с молодыми-то молодой поваднее, нечем со стариками. Смеху у них там... ну, а иной и глаза таращит - бабенке-то и лестно, будто как по ней калегвардское сердце сохнет! Народ военный, свежий, саблями побрякивает - а время-то, между тем, идет да идет. Бывают и штатские, да всё такие же румяные да пшеничные - заодно я их всех "калегвардами" прозвал.
- Что ж, чай, любезности напевают Марье Потапьевне?
- Не без того. Ведь у вас, в Питере, насчет женского-то полу утеснительно; офицерства да чиновничества пропасть заведено, а провизии про них не припасено. Следственно, они и гогочут, эти самые "калегварды". Так идем, что ли, к нам?
Я согласился.
Дерунов занимал в гостинице отлично меблированный апартамент, комнат в пять. Прямо из передней - столовая (здесь в настоящую минуту был накрыт стол, уставленный разнообразнейшими закусками и целою батареей водок и вин), из столовой налево - кабинет и спальня Осипа Иваныча, направо - гостиная и будуар Марьи Потапьевны. В гостиной раздавались голоса и смех. Когда мы вошли (было около двух часов утра), то глазам нашим представилась следующая картина: Марья Потапьевна, в прелестнейшем дезабилье из какой-то неслыханно дорогой материи, лежала с ножками на кушетке и играла кистями своего пеньюара; кругом на стульях сидело четверо военных и один штатский. Военные принадлежали к разным родам оружия, но все были одинаково румяны и белы и все одинаково глядели крепышами; даже штатский был так бел и румян, что сразу его нельзя было признать за штатского.
- А я тебе, Машенька, писателя привел! шутя на улице нашел! - балагурил Осип Иваныч, рекомендуя меня Марье Потапьевне.
Марья Потапьевна поспешно сошла с кушетки и как-то оторопела, словно институтка, перед которой вырос из земли учитель и требует ее к ответу в ту самую минуту, когда она всеми силами души призывала к себе "калегварда". Очень возможно, что она думала, что перед нею стоит сам Тургенев, но я, разумеется, поспешил ее успокоить, назвав себя. И увы! я с горестью должен сознаться, что фамилия моя ровно ничего не сказала ей, кроме того, что я к - ский помещик и как-то летом был у Осипа Иваныча с предложением каких-то земельных обрезков.
Впрочем, она очень предупредительно подала руку и даже на мгновение задумалась, словно стараясь что-то припомнить.
- Ах, да! ведь вы по смешной части! - наконец вспомнила она.
- Горестей не имею - от этого, - ответил я, и, не знаю отчего, мне вдруг сделалось так весело, точно я целый век был знаком с этою милою особою. "Сколько тут хохоту должно быть, в этой маленькой гостиной, и сколько вранья!" - думалось мне при взгляде на этих краснощеких крупитчатых "калегвардов", из которых каждый, кажется, так и готов был ежеминутно прыснуть со смеху.
- Садитесь - гости будете! - пригласила меня Марья Потапьевна, принимая прежнее положение на кушетке.
Я сел и тут только всмотрелся в нее. Действительно, это была женщина, в материальном смысле, очень привлекательная. Рослая, ширококостая, высокогрудая, с румяным, несколько более чем нужно круглым лицом, с большими серыми навыкате глазами, с роскошною темно-русою косой, с алыми пухлыми губами, осененными чуть заметно темным пушком, она представляла собой совершенный тип великорусской красавицы в самом завидном значении этого слова. Мне досадно было смотреть на роскошный ее пеньюар и на ту нелепую позу, в которой она раскинулась на кушетке, считая ее, вероятно, за nec plus ultra [верх (лат.)] аристократичности; мне показалось даже, что все эти "калегварды", в других случаях придающие блеск обстановке, здесь только портят. Хотелось бы видеть ее в штофном малиновом сарафане, в кисейной рубашке, среди хоровода. Одна рука уперлась в бок, другая полукругом застыла в воздухе, голова склонена набок, роскошные плечи чуть вздрагивают, ноги каблучками притопывают, и вот она, словно павушка-лебедушка, истово плывет по хороводу, а парни так и стонут кругом, не "калегварды", а настоящие русские парни, в синих распашных сибирках, в красных александрийских рубашках, в сапогах навыпуск, в поярковых шляпах, утыканных кругом разноцветными перьями...
Как по морю по Хвалынскому
Выплывала лебедь белая -
раздается в моих ушах...
Ну, скажите на милость, зачем тут "калегварды"? что они могут тут поделать, несмотря на всю свою крупитчатость? Вот кабы Дерунову, Осипу Иванычу, годов сорок с плеч долой - это точно! Можно было бы залюбоваться на такую парочку!
- Ну-с, господа "калегварды", о чем лясы точите? - между тем фамильярно обратился к присутствующим Дерунов.
- Да вот, Осип Иваныч, хотим вам на Марью Потапьевну пожаловаться! никакого хорошего разговору не допускает! сразу так оборвет - хоть на Кавказ переводись, - ответил один юный корнет, с самым легким признаком усов, совсем-совсем херувим.
- Стало быть, перепустили маленько. А вы, господа, не всё зараз. Посрамословьте малость, да и на завтра что-нибудь оставьте! Дней-то ведь впереди много у бога!
- Да мы и то крошечку... об Шнейдерше чуть-чуть вспомнили!
- Знаю я вашу "крошечку". Взглянуть на вас - уж так-то вы молоды, так-то молоды! Одень любого в сарафан - от девки не отличишь! А как начнете говорить - кажется, и габвахта ваша, и та от ваших слов со стыда сгореть должна!
Общий смех.
- Вот я и привел нарочно писателя: авось, мол, он вас остепенит. Я уж Иван Иваныча (Зачатиевского) к ним не однажды в компанию припускал - для степенности, значит, - а они, не будь просты, возьмут да и откомандируют его в кондитерскую за конфектами!
Сказав это, Осип Иваныч тоже взял стул, придвинул его к кружку и сел верхом.
- Ну, что же притихли! - прикрикнул он, - без меня небось словно мельница без мелева, а пришел - языки прикусили! Сказывайте, об чем без меня срамословили?
- Да что при вас... без вас свободнее! - отозвался кто-то, и все вдруг смолкло.
Действительно, с нашим приходом болтовня словно оборвалась; "калегварды" переглядывались, обдергивались и гремели оружием; штатский "калегвард" несколько раз обеими руками брался за тулью шляпы и шевелил губами, порываясь что-то сказать, но ничего не выходило; Марья Потапьевна тоже молчала; да, вероятно, она и вообще не была разговорчива, а более отличалась по части мления.
- Ну, батюшка, это вы страху на них нагнали! - обратился ко мне Дерунов, - думают, вот в смешном виде представит! Ах, господа, господа! а еще под хивинца хотите идти! А я, Машенька, по приказанию вашему, к французу ходил. Обнатурил меня в лучшем виде и бороду духами напрыскал!
Марья Потапьевна лениво вскинула глазами на Осипа Иваныча; из рядов "калегвардов" послышалось несколько панегирических восклицаний.