В голосе замполита Цветкова уловила сухую, жесткую нотку. Поняла: с чем-то серьезным пришел к ней Зырянов. Даже как-то тревожно стало от его пристального взгляда.
- Мы вас недавно в кандидаты партии приняли. Знаете, к чему обязывает вас это? Говорил я с парторгом Березиным. Вы не несете никаких партийных поручений. Как же это так?
- Мне никто ничего не сказал.
- Вам не сказали, и вы молчите.
- А что мне делать?
- Работы у нас, Дарья Семеновна, навалом. Попытайтесь-ка читать рабочим газеты, журналы, беседовать с ними.
- Захотят ли они меня слушать?
- Кто не захочет - пусть не слушает. Найдутся, которые и послушают. А то, что же это, Дарья Семеновна, получается? У нас тут тоже фронт. А у вас, Дарья Семеновна, передовая позиция.
- Что я сделаю тут - уборщица.
- Не прибедняйтесь. Вы должны хорошо узнать своих людей, к каждому сердцу подобрать ключик. Особенно - к сердцу Харитона Богданова. Сам он легко подбирает ключи к людям, а мы к нему никак не подберем; он грубый, самолюбивый, к нему не знаешь, с какой стороны подступиться. А ведь он тоже человек. Зачем-то живет, о чем-то мыслит, чем-то интересуется.
- Он и не разговаривает ни с кем.
- Воспитывать надо человека. Никто с ним не работал, не обращал на него внимания, вот он и оказался нелюдимкой.
Внезапно открылась дверь, через порог каморки с ношей за плечом шагнул Богданов. Он принес красно-бурую шкуру козы и кинул среди пола. Из нее вывалились куски мяса, козья голова и ноги.
Ни слова не сказав, ни на кого не глянув, он повернулся и пошел к выходу.
- Богданов, что это? - крикнул ему Зырянов.
- Гляди, чего! - буркнул тот и хлопнул дверью.
Цветкова упала на кровать и снова зарыдала.
С полотенцем в руке, без рубахи Богданов прошел к многососковому умывальнику, стоявшему в стороне от дома, под сосной. Все его тело расписано всевозможными рисунками и символами: змеями, орлами, кошкой, бегущей за мышью, а на груди, точно огромный медальон, нарисовано сердце, а в нем голова красавицы с распущенными волосами.
- Мне с вами надо поговорить, Богданов, - сказал Зырянов, когда тот возвращался от умывальника.
- О чем нам разговаривать? - буркнул Богданов. И прошел мимо.
Когда все ушли на работу и общежитие опустело, вернулся Синько, опухший, со страшными кровоподтеками под глазами.
Потом, когда его спрашивали, что с ним, он говорил, что ходил на Водораздельный хребет за малиной, упал со скалы и расшибся.
5
Было уже совсем темно, когда Зырянов вышел из дома парторга Фетиса Федоровича Березина.
В общежитиях горели яркие электрические огни. Лесная прохлада, днем таившаяся вокруг поселка, теперь овладела его пустынными улицами.
Поеживаясь от холодка и сырости, Борис Лаврович шел в ночную темноту, в сторону от больших домов, где на отшибе одиноко стоял старый приземистый барак.
На завалинке у неосвещенного барака, под высоким таежным небом, забрызганным серебристыми бусинками, сидели щека к щеке парень с девушкой. И когда под ногой у Зырянова хрустнул сучок, влюбленные отстранились друг от друга и стали всматриваться в темноту.
- Это жилец из квартиры приезжих, - сказала девушка и, успокоенная, снова прижалась к парню.
Слова девушки резанули по сердцу. И в самом деле, он здесь в леспромхозе все еще живет на положении "жильца из квартиры приезжих": нет ни семьи, ни родных, ни близких, кочует с участка на участок; да и в чарусской квартире не пахнет жилым духом.
Нащупав ручку двери в темном коридоре, замполит вошел в комнату, включил свет. Каким унылым показалось ему это временное жилье! Голые стены, три кровати, стол, накрытый простыней. В углу из норки выглянул мышонок, огляделся, подбежал к ножке стола, поднял вверх мордочку, словно обрадовавшись появлению еще одного живого существа. Зырянов шаркнул ногой, зверушка опрометью кинулась в свое убежище.
Борис Лаврович долго не мог уснуть. Лежал и прислушивался, что делается вокруг. Под полом пищали мыши, за стенкой в соседней комнате заплакал ребенок, его успокоили, начали раскачивать на стальной певучей пружине зыбку; где-то в конце барака раздавался богатырский храп, а за окном на завалинке продолжала ворковать парочка влюбленных.
"Жизнь идет по своим вечным законам", - подумал Зырянов. И вздохнул.
Откуда-то из темноты на него глянули большие, удивительно теплые, ласковые глаза. Глянули и исчезли. Чьи они, где он их видел? И вдруг перед ним встало недавнее росистое утро, освещенное солнцем, поднимающимся из-за Водораздельного хребта. Две девушки. Две подружки. Где они? Может быть, их уже нет в леспромхозе. Как это он не поинтересовался дальнейшей судьбой девушек?
На другой день вечером он пошел в женское общежитие. Из раскрытых окон на улицу лилась песня. Войдя в большой длинный зал, заставленный кроватями, Зырянов на минутку задержался у двери. Посредине зала возле стола сидели и стояли девушки и задорно пели под гитару. Гитарист в шапке, в вышитой по вороту и подолу косоворотке, в широких синих штанах, поставив одну ногу на скамейку, перебирал струны и задавал тон:
А тебя об одном попрошу:
Понапрасну меня не испытывай.
Я на свадьбу тебя приглашу,
А на большее ты не рассчитывай.
- Здравствуйте, девушки! - сказал замполит, подходя к столу.
Девушки прыснули от смеха и устремили взоры на гитариста. Тот смутился и начал стирать рукавом наведенные углем залихватские усы, сорвал с головы шапку, из-под которой на плечи упали тугие, толстые косы.
- А что ты, Лизка, испугалась? - шепнула на ухо подруге Паня. - Наш старый знакомый. Соскучился. Проведать пришел.
- Вы, девушки, не стесняйтесь, продолжайте! - сказал Зырянов.
Но девушки разбежались по своим углам, по кроватям. И только две подруги стояли перед ним, будто раздумывая: то ли уходить, то ли подождать, что он скажет?
Борис Лаврович сел на скамейку возле стола.
- Садитесь, посидите, Лиза, Паня!
Торокина примостилась за столом против замполита, положила перед собой большие огрубевшие руки и в упор уставилась на гостя серыми доверчивыми глазами: дескать, говори, я слушаю. Медникова что-то шепнула ей и ушла за печь, стоявшую среди общежития.
- Куда она? - спросил Зырянов.
- Она сейчас придет.
- Вы давно с ней дружите?
- Да уж давно, как встретились в Казахстане, и никуда одна от другой. Лизка-то больно хорошая, добрая. Который раз и вспылит, рассердится на меня: "Ты, мол, телка, корова, кто тебе веревку на рога закинет, ты за тем покорно идешь. Глупая ты, Панька! Не стану я с тобой дружить…" А я ее упрошу, уговорю, она пожалеет меня. Куда я без Лизки-то? Я с ней живу, как за каменной стеной. Меня ведь каждый обмануть может. А Лизка меня в обиду не даст. Я к ней привязалась сильнее, чем к родной матери. Вы не смотрите, что она молодая, она, ой, какая умная! Кто на ней женится - навек счастливым сделается. Только она на женихов-то не больно глядит. Задавучая!
- Кто задавучая? - спросила Медникова, подходя к столу.
Подошла преображенная: высокая, стройная, в белой кофточке, в черной юбке. Одета простенько, а эта простота будто подчеркивает необыкновенную девичью свежесть, красоту. Смотришь и словно робеешь перед чело веком.
Торокина обернулась к подруге, подмигнула.
- Товарищ начальник спрашивает, а я отвечаю.
- Пришел попроведать вас, узнать, как вы живете, - в шутливом тоне заговорил Борис Лаврович. - Давно не виделись. Теперь вы, авось, не скучаете? У вас неплохой хор.
- Так, балуемся от нечего делать, - сказала Лиза.
- Вы и на гитаре, оказывается, играете? У вас талант.
- Не умею я играть. Только учусь. Зашла в красный уголок, гляжу, на шкафу лежит музыка, совсем исправная, купила струны и тренькаю.
- Как вы проводите теперь вечера?
- Как? Обыкновенно. Ну, поем. А то выйдем на крылечко, посидим, на прохожих посмотрим, позевывая в кулак, потом - спать.
- Так можно все на свете проспать, девушки.
- А нечего просыпать тут, в этом лесу. День за днем идут одинаковые. Вот оборудуют красный уголок, тогда станем собираться там.
- Ждете манну с неба?
- Комсорг Мохов и парторг Березин обещали все устроить.
- Раз обещали - устроят. Ждите… три года.
Поговорив еще о том, о сем, Зырянов пригласил Лизу гулять.
Она смутилась, вспыхнула.
- Куда гулять?
- Ну, по поселку пройдемся. По лежневой дороге. Смотрите, какая замечательная погода: тепло, тихо.
Лиза посмотрела на свою подругу.
- Пойдем, Панька!
Та сразу согласилась. Пошла к своей тумбочке. Подправила белые, срыжа волосы, напудрилась так, будто целый день работала на подноске цемента к бетономешалке.
По поселку подруги шли под руку. Зырянов рядом, чуть в сторонке. Казалось, этот вечер был создан для того только, чтобы люди отдыхали, наслаждались природой. Утомленное таежное солнце еще не успело коснуться вершинок деревьев, а его уже обступили облака, одетые в кумач и парчу.
В этот вечер Борису Лавровичу все, что было вокруг, представлялось в каком-то новом свете. Синие леса казались таинственно-величавыми. Новые дома поселка сделаны будто из золотистого янтаря. И даже комары-толкунцы, роившиеся над головами, искрились серебром.
Паня Торокина, торжественно-важная, молча и сосредоточенно грызла семечки. А Лиза, настороженная, поглядывала на Бориса Лавровича и как будто ждала, что он скажет о чем-то важном, значительном. Но он говорил о пустяках, говорил о том, что видел. Ведь нельзя же было все время молчать.