И она надела пальто и белый берет. Тетя беспомощно держала в руках свою залежавшуюся, побитую молью корсетку.
- Я ненадолго, мама… Прошу тебя, не волнуйся.
Мать снова простонала:
- Но ведь там…
- Ничего. Твоя дочь не растеряется…
VI
Шла быстро, глядя под ноги. На тротуаре шевелилась хрупкая, не успевшая пожелтеть листва. Этой осенью ударили ранние заморозки, и деревья осыпались еще совсем зеленые. В верхушках голых деревьев высвистывал ветер.
Возле бывших армейских складов-бараков работала большая группа гражданского населения, окруженная немецкой стражей. Люди, наверное, умышленно отворачивались от улицы, выставив к ней свои сгорбленные спины, по которым Ляля никого не могла узнать. Вкапывали высокие тесаные столбы, трамбовали землю. Среди работающих шнырял пожилой офицер с рулеткой в руке, старательно вымеряя расстояние между столбами, покрикивая на помощников. Тут же рядом команда солдат весело сбрасывала с машины огромные мотки колючей проволоки. От этого зрелища мороз пробежал у Ляли по коже, будто к ней уже прикоснулся этот колючий позорный провод. "Что же это такое? - спрашивала Ляля неведомо кого, быстро проходя мимо каменных бараков и ожидая, что ее вот-вот остановят внезапным окриком. - Что же это будет?"
- Ляля! Что же это такое?
Девушка, встрепенувшись, подняла голову. Со стороны базара к ней приближалась мать Сережки Ильевского, невысокая, довольно полная женщина, с кошелкой в руке. У Ляли отлегло от сердца.
- Что же это такое, девочка?! - говорила Ильевская с ноткой упрека в голосе. - Мало того что дорожку к нам забыла, а теперь вот и на улице не замечаешь…
- Что вы, тетя Оля! - Ляля смотрела на Ильевскую так, будто и в самом деле чувствовала за собой вину. - Как раз к вам и направилась… Сережке лучше?
- Лучше не лучше, а лежать теперь не время, - с сердцем ответила Ильевская. - Задала им с Любкой норму: намолоть вдвоем десять стаканов муки, пока с базара вернусь.
- Что же вы несете?
- Полную корзину прошлогоднего снега. Пошли.
С Сережкой Ильевским Ляля училась в одной школе и прекрасно помнила стенгазеты, заполненные его стихами. Хотя позднее пути их разошлись - Ляля поехала учиться в Харьков, а Сережка поступил в Полтавский пединститут, - они продолжали дружить и поддерживать "родственные связи". В первые дни немецких налетов Сережку завалило обломками в рухнувшей институтской библиотеке, и его положили в городскую больницу. Уже перед самым наступлением оккупантов на Полтаву мать забрала его домой.
- Вишь, что сделали с городом, - ворчала Ильевская, идя рядом с Лялей и осматривая дома. Над балконом одного из помещений уже был вывешен портрет Гитлера. - Прикрылись дерьмом… Нет житья ни в доме, ни в саду, зато Гитлер на виду.
Ляле казалось, что это вовсе не ее город, что она видит его впервые. Люди по улицам теперь не ходили, а бегали, ныряя в переулки, как в мешки. Здоровались, глядя исподлобья, торопливо, будто стыдились и боялись друг друга. Встречая некоторых знакомых отца, Ляля не останавливалась, не заводила с ними разговора, как это было прежде. Кивала на ходу и тоже чувствовала себя неловко…
- Что сегодня с тобой? - обратила на нее внимание Ильевская, привыкшая всегда видеть Лялю с открытой приветливой улыбкой. - Будто привезенная… От людей отворачиваешься… Что с тобою?
- Я не знаю, тетя Оля… Как-то мне неловко… Вроде я виновата в чем-то. Будто слышу упреки отовсюду. Такая, дескать, молодая и здоровая, мы тебя столько учили, воспитывали… А ты теперь спокойно прохаживаешься по улицам и не думаешь о том, почему город сдан, почему не эвакуированы все…
- Такое скажешь, - прервала ее Ильевская. - Второй Сережка… На того тоже "все смотрят".
- Да, в самом деле смотрят, тетя Оля…
- Еще бы не смотрели. Ты ведь нарядилась, будто на демонстрацию. Вот и режет глаза.
Среди обычного шарканья ног пешеходов Ляля вдруг услышала сзади отдаленное металлическое щелканье. Губы ее невольно стиснулись в брезгливую гримасу.
- Пойдемте побыстрее, тетя Оля…
- Чего тебе не терпится?
- Слышите: клацают?
- Я не слышу… Где?
- За спиной.
- Пускай себе клацают, - сказала, оглянувшись, Ильевская, однако ускорила шаг. - Костями бы вы клацали!
Когда подошли к дому, в котором жили Ильевские, Ляля еще с улицы услышала, как во дворе гудят самодельные жернова. Городские мельницы стояли, цены на муку подскочили невероятно, и полтавчане в последнее время начали обзаводиться, как первобытные люди, собственными "мельницами".
- Жернова гудят, аж в Берлине слыхать, - сердито сказала Ильевская, открывая калитку.
Из сарая навстречу им вышел, прихрамывая, Сережка с сестрой Любой, красивой черноглазой девочкой.
- Перевыполнили, мама! - радостно сообщила Люба, белая от мучной пыли. - Двенадцать стаканов!
Сережка стоял молча, опустив руки и глядя в сторону. Невысокий, с тонкой шеей, он белым чистым лицом, и блестящими глазами, и черными стрелками бровей поразительно был похож на свою сестренку. На нем была черная бархатная толстовка с таким же пояском, низенькие стоптанные сапожки. Штаны были напущены на них, как шаровары.
- Колесо неволи крутишь? - спросила Ляля, поздоровавшись.
- Кручу, - ответил Сережка, слегка картавя.
Взглянули друг на друга, и оба тотчас же потупились. Им обоим было как-то не по себе.
- Пошли в комнату, - сказал наконец Сережка и, повернувшись к Ляле спиной, первым стал подниматься в дом.
- А я думала, что ты до сих пор лежишь, - сказала Ляля, когда они прошли через кухню в комнату Сережки и остались одни. - Решила проведать.
- Спасибо, - буркнул Сережка. - Теперь не улежишь.
- Зажили твои раны?
- Затягиваются.
- А я целые дни дома и дома. Будто в яме.
- Читаешь?
- Сейчас это единственное утешение.
- Что ж ты читаешь?
- Еще раз перечитала "Как закалялась сталь". Как-то особенно, по-новому теперь все это воспринимается…
- Жизнь консультирует, - горько заметил Сережка.
- Ты знаешь, - сказала Ляля немного погодя, - наши уже пригласили портниху, чтобы учила меня шить.
- Что ж… предусмотрительно…
- Может, попаду к какой-нибудь немке, и шитье избавит меня от конюшни. Ценная профессия. А ты?
- Что я? - посмотрел Сережка на Лялю. Его стрельчатые брови были высоко подняты. Они всегда высоко подняты, будто однажды что-то удивило юношу и он до сих пор вспоминает об этом. - Я… ничего.
- Как ничего? Наверное, пишешь?
- Понемногу.
- Почитаешь? - Ляле не столько нравились Сережкины стихи, сколько искренний пафос, с которым он всегда их читал. - Почитай, Сережка.
- В другой раз, - отмахнулся он, смущаясь от того, что ему и впрямь хотелось читать свои стихи.
- Я же вижу, что тебе хочется прочесть, - сказала Ляля. - Не ломайся.
Сережка нервно пригладил назад свой черный чубик и, встав из-за стола, прошелся к окну, выходившему на Первомайский проспект. Внизу, возле подъезда противоположного дома, стояли в ряд немецкие автомашины.
- Открывают банк, - процедил Сережка сквозь зубы.
- Я больше не прошу, - предупредила Ляля капризно.
Сережка, глядя в окно поверх дома, начал своим хрустальным тенорком:
Ранец возьму на плечи,
В карман бумаги лист,
Пойду, неизвестный предтеча,
В ветреный дикий свист.
Пойду я за дали морские,
В нездешние страны пойду,
Туда, где дома городские
Не рушатся в дымном аду.
Сережка оглянулся на Лялю. Она слушала. Тогда, еще выше подняв голову, он продолжал:
Невольничье солнце серо
Светит в моем краю.
Тигры или пантеры
Примут меня в семью.
Презрев человека и зверя,
В джунглях построю вигвам,
В единого бога веря,
Которого выдумал сам.
Закончив читать, Сережка снова оглянулся на Лялю. Девушка смотрела на него насмешливо.
- Далеко же ты собрался, друг, - сказала она иронически. - Бежать, значит, надумал?
- Не бежать, а идти!
- Это софистика. Главное, от кого уходить? Не от самого ли себя?
- От фашистов! - твердо сказал Сережка.
- От них ты, наверное, недалеко убежишь. Догонят. Не успеешь построить свой вигвам "среди тигров бурых".
- Ляля! Я прошу тебя: не иронизируй!
- Я не иронизирую. Скажи, Сережка, ты это серьезно: "полон презренья ко всему"? Неужели ты решил отречься… от всего?
- От чего "от всего"? - не понял сначала Сережка.
- От всего, что было. От нашего. Ты, наверное, готовясь в дорогу, уже и комсомольский билет порвал?
- Что? - остолбенел Ильевский. - Не смей со мной так разговаривать, Ляля! Не смей!..
Нервным движением он резко отвернулся от нее и снова остановился у окна. Ветер гонял по улицам листву. Низко над городом катились серые валуны туч.
Сережка стоял, ссутулившись, и обиженно молчал, не поворачиваясь к Ляле. Она встала и пошла к нему, Ласково положила руки ему на плечи, заглянула в лицо юноше. Глаза его были полны слез.
- Когда ты это написал, Сережа?
- Сегодня, когда жернова крутил…
- Я не все сказала. Кое-что вызывает возражения, но поэзия все-таки чувствуется. Тебе этого достаточно? - Она снова заглянула ему в лицо.
- Не смотри на меня, Ляля. Сядь. А то, когда стоишь рядом, ты всегда смотришь на меня с высоты своего роста, - сказал Сережка. - Меня это угнетает.
Ляля, усмехнувшись, отошла к столу.